[900], – а я уже постараюсь об остальном, лишь только доставите его в Казань».
«Рапорт ваш, – писал он же капитану С. Маврину[901], – о поимке злодея Пугачева я сейчас получил. Благоволите оного злодея содержать со всего должной осторожностью, а по прибытии князя Петра Михайловича Голицына истребуйте от него надлежащий конвой для препровождения сего злодея в Казань, дабы доставлен он был безопасным образом. И хотя прислан был от ее императорского величества капитан гвардии Галахов для принятия злодея, по понеже поимка злодея вышла совсем другим образом, нежели как чаяли, то представлено всеподданнейше ее величеству от меня со испрошением на то высочайшего указа, где употребил я смелость изобразить ваши труды.
Препровождать же злодея при деташементе, учинив должное распоряжения о содержании сообщников злодейских, благоволите вы, яко имеющий большое участие в поимке его»[902].
Через два дня Потемкин писал С. Маврину: «Пугачева со всей предосторожностью, наложи на него оковы на руки, на ноги и, сделав клетку, посадите и так привезите в Казань. Содержите гораздо строже злодея Пугачева и с поруганием, дабы бывшие его сообщники, оное видя, казнились более в преступлении своем»[903].
Граф П. Панин также очень желал иметь Пугачева в своих руках и, лишь только получил известие об его поимке, тотчас же приказал Суворову доставить его в Симбирск. Как старший начальник, Суворов взял Пугачева под свою охрану и исполнил приказание главнокомандующего. «С сожалением усмотрел я, – писал П.С. Потемкин капитану Маврину[904], – что Пугачев взят из рук ваших. Но так и быть, постарайтесь окончить допросы яицких казаков».
Эта борьба за обладание Пугачевым послужила поводом к недоразумению, а впоследствии и к враждебному отношению между начальником секретных комиссий и главнокомандующим.
Глава 25
Отъезд графа П.И. Панина из Москвы на театр действий. – Положение края, охваченного мятежом. – Объявление графа Панина. – Меры, принятые им для усмирения волнений. – Сортировка преступников на разряды и наказание их. – Пребывание главнокомандующего в Шацке, Керенске, Нижнем Ломове и Пензе.
Выжидая разъяснения обстоятельств и прибытия войск, граф П.И. Панин только 17 августа выехал из Первопрестольной столицы и, предшествуемый войсками, подвигался вперед весьма медленно. Ему предстояло прежде всего истребить ближайшего врага, в лице шаек, наводнивших Нижегородскую и Воронежскую губернии, и только тогда уже направить свой удар против главных скопищ самозванца. Он не имел и не мог иметь никакого влияния на действия передовых отрядов и руководил только теми войсками, которые за несколько недель перед тем были высланы из Москвы. В авангарде этих сил шел отряд Древица, а позади его генерал-майор Чорба с Великолуцким пехотным, Владимирским драгунским и донским Краснощекова полками, при 8 орудиях, не считая полковых. Следом за главнокомандующим князь Волконский отправил 21 августа пять рот Нарвского полка, 64 гусара и 2 орудия и обещал отправить Ладожский пехотный полк, как только он прибудет.
В Москве оставались: Воронежский пехотный, лейб-кирасир-ский, два донских полка и остальные роты Нарвского полка[905].
Сверх того из десяти пехотных рот, находившихся в Смоленске и Белоруссии, императрица Екатерина приказала восемь рот отправить в Вязьму, где и поступить им под начальство графа П. Панина[906]. Последний, все еще желая прикрывать Москву, поехал по рязанской дороге на Шацк, а войска шли на Коломну, Рязань, село Ухолово и Шацк. Чем ближе подвигались они к местам, зараженным бунтом, тем печальнее была обстановка, тем ужаснее казались беспорядки и всеобщее разорение. В Коломне граф Панин узнал о падении Саратова и поголовном почти восстании крестьян против своих помещиков. «Сие пламя, – писал он, – прорывается уже по здешней стороне Волги, не только в одной Нижегородской, но в Воронежской и Московской губерниях; разнесшиеся от него искры в черни, конечно, везде, куда только оные достигнуть могли, совсем готовы воспламениться».
Более всего огорчало главнокомандующего то, что при «похищении» Саратова самозванцем оказалась измена не только казаков, но и от регулярных войск, как гарнизонных, так и полевой артиллерийской команды, «с некоторыми проклятыми их офицерами». Граф Панин выражал сожаление, что регулярные войска обольщаются самозванцем и не различают службы изменникам от службы против законных врагов[907].
Начальники городов и крепостей терялись и робели при одном слухе о возможном приближении мятежников. Они рассылали повсюду гонцов, молили о помощи и, по словам Панина, желали, чтобы пехота по первому их зову «за 400 верст поспевала к их спасению». Комендант Новохоперской крепости, бригадир Аршеневский, растерялся при одном известии, что партии мятежников пробираются в ближайшие к Волге донские станицы. Аршеневский опасался не устоять против нападения казаков и крестьян, а на его беду, донской полковник Себряков, высланный войском Донским для охранения своих границ, оказался больным и просил позволение Аршеневского, в случае опасности, скрыться с своим семейством в Новохоперской крепости. Граф Панин стыдил Аршеневского, говоря, что казаки не могут овладеть и редутом, а у него крепость. «Военному человеку, – говорил главнокомандующий, – смерть с обороной вверенного ему поста есть одно только средство к соблюдению своей чести и репутации, не только для одного себя, но и относительно для всех их потомков».
Большинство начальников в то время не думали об этом, и потому шайки мятежных крестьян держали в страхе города. В окрестностях Пензы свирепствовал пугачевский полковник Иван Иванов, крестьянин села Каменки; под Карсунем и вблизи Симбирска бродил крестьянин Фирс Иванов, успешно дравшийся с правительственными войсками. Вышедший на поражение этой толпы симбирский комендант полковник Рычков был разбит 26 августа под Карсунем и сам поплатился жизнью[908]. Другие меньших размеров шайки бродили по разным направлениям в Нижегородской и Воронежской губерниях, грабили и разоряли дома помещиков.
Дела в Башкирии были также не в блестящем положении, и бездеятельность генерала Деколонга крайне беспокоила главнокомандующего. Он просил императрицу прислать в его распоряжение «надежного генерал-поручика», которому он мог бы поручить командование войсками в Башкирии, и писал князю Голицыну, чтобы тот приказал генерал-майору Фрейману не подчиняться Деколонгу, а исполнять только приказание князя Голицына, под тяжким в противном случае ответом. Императрица не нашла возможным исполнить просьбу главнокомандующего, так как в распоряжение его уже был отправлен генерал-поручик Суворов. Последний явился к графу Панину 24 августа, в селе Ухолове, и прискакал в «одном только кафтане, на открытой почтовой телеге». В тот же день и точно таким же образом Суворов, по просьбе главнокомандующего, поскакал далее для принятия начальства над самыми передовыми отрядами[909].
Князь Голицын не был подчинен Суворову, и ему приказано командовать войсками на левом берегу Волги. Главнокомандующий писал ему, что он сам может понять, «сколь увеличился теперь камень на моем сердце и какое стесненное движение в душе моей производит ежеминутное ожидание» известий.
Получавшиеся же ежедневно донесение о буйстве крестьян, убийстве ими помещиков, дворян, бурмистров и о разграблении имений требовали энергических мер для восстановления спокойствия, и граф Панин решился обратиться к населению с следующим объявлением:
«Объявление ее императорского величества, всемилостивейшей государыни, Екатерины Второй, императрицы и самодержицы всероссийской, от генерала и кавалера графа Петра Панина, определенного и уполномоченного от ее императорского величества к пресечению мятежа.
Я, граф Петр Панин, всем жителям порученных мне губерний усердно желаю благоденственного и безмятежного жития, и по данному мне от ее императорского величества полномочию, силе и власти, объявляю тем, до кого сие принадлежать будет.
Всякий истинный христианин, всякий верный раб всемилостивейшей нашей государыни и всякий достойный сын отечества объемлется отвращением и ужасом, взирая на разорение, опустошение и убивство, производимые ныне лютым и богомерзким злодеем и извергом Емельяном Пугачевым и его отчасти простодушными, а отчасти злохитрыми и богопротивными сообщниками.
Но дабы более возгнушался всяк варварскими их делами, представим себе, кто есть сей адский человек, в которого, без сумнения, вселился злой дух, враждующий роду человеческому, и рассмотрим, каким невероятным коварством обольщает он людей простодушных.
Он есть бежавший из службы донской казак: знают его все донские казаки; многие из храброго войска нашего также его знают, ибо он служил с ними в Польше в начале турецкой войны, ныне прекратившейся; женат он на Дону на казачьей дочери, которая и с прижитыми с ним детьми, равно как и вся семья его, явились в Казань к покойному генералу Бибикову. Прежде нежели предал сей злодей совершенно душу свою диаволу и стал бунтовщиком против Бога и своей монархини, уже всякой из казаков, товарищей его, знал название Емельки Пугачева презрительным и позорным, по гнусному и безбожному его поведению.
Вот кто нарушил тишину народную; вот кто льет реки христианской крови; вот кто дерзает ругаться над матерью нашей святой церковию и терзает ее злодеяниями, несносными слуху верующих во Христа Спасителя. И все сие под таким предлогом производит, которого нелепость и невероятность всякому ощутительна, а именно: он принял на себя имя покойного императора Петра Третьего, который, тому уже двенадцать лет, скончался и при собрании целого города Санкт-Петербурга погребен всенародно в Невском мон