Задержанный на несколько дней в Керенске, граф Панин только 10 сентября прибыл в Нижний Ломов и остановился в монастыре Казанской Богоматери. Едва только вступил он в монастырь, как архимандрит Исаакий пал перед главнокомандующим на колени и, сняв панагию и камилавку, подал их графу Панину. Раскаиваясь в своем преступлении, он добровольно лишал себя сана и просил помилование от дальнейшего наказания. Главнокомандующий приказал ему донести подробно о действиях мятежников[923]и именем императрицы объявил им помилование, но только от смертной казни и телесного наказания, а относительно лишения священства представил Святейшему Синоду. В то же время он приказал читать во всех церквах только что полученные объявления Синода от 20 августа, обращенные к населению и духовенству[924].
«Принужден, к сожалению, признаться, – доносил граф Панин императрице[925], – что во всей здешней стороне, где я теперь обращаюсь, чин церковный погружен в самом вышнем невежестве и грубиянстве столько, что особливой и диковинной быть поставляется, когда между многими из них увидится один с настоящим чувствованием познание должности пастыря, а не только что исправителя служения церковного, частью уже наизусть выученного. Всеконечно, премудрая монархиня, сей чин заслуживает к исправлению своему вашего прозорливого о лучшем научении и воспитании в его молодости милосердого внимания; если бы он, хотя мало инаков был, нежели как есть, то бы, конечно, теперешняя вредность государства до такой степени возрасти не могла».
Виновные в соучастии с мятежниками были преданы суду, и зачинщики были казнены в присутствии главнокомандующего. Воеводский товарищ Овсянников был отправлен в Казанскую секретную комиссию, а секунд-майор Лукин и канцелярист Лев Юрьев были именем императрицы произведены в следующие чины. Уезжая в Пензу, граф Панин, в посрамление жителей Нижнего Ломова, приказал по всем выездам из города поставить виселицы, колеса и глаголи, на которых, по словам Лукина, тела казненных «значились долгое время».
При въезде главнокомандующего в Пензу глазам зрителей представилась ужасная, вопиющая картина: перед его экипажем пало на землю «неожидаемое число дворянских вдов с младенцами и возрастными девушками, осиротевшими злодейским убийством отцов и мужей их». Все они с воплем и рыданиями просили помощи; все они были в рубищах, «извлекающих слезы из самых свирепейших сердец». Тут же стояли и многие помещики, ограбленные дочиста и не имевшие теперь дневного пропитания. Граф Панин выдал им денежное пособие, не превышавшее, впрочем, в общем 2 тысяч рублей, и просил милосердого на них воззрения императрицы[926].
На следующий день жители Пензы были свидетелями не менее потрясающей картины – казни преступников. Казнь эта совершалась публично и в присутствии населения, нарочно для того собранного из ближайших к городу селений. Наиболее виновные из захваченных мятежников были расставлены под виселицами, колесами и глаголями. По приезде главнокомандующего начались казни: одних вешали, других секли кнутом. По произведении казни и наказания граф Панин обратился к собравшимся с особой речью.
– Все вы, – сказал он, – без изъятия достойны тех казней и наказаний, которые пред глазами вашими совершались. Я имею на то полную мочь от ее величества, и совесть моя не убеждает ни грехом, ни справедливостью приказать оное над всеми вами исполнить, но знаю милосердое и человеколюбивое сердце государыни, поражающееся крайним сожалением о пролитии крови и самых преступников…
Народ пал на землю и «произнес стон», которым заглушил последние слова главнокомандующего. Граф Панин объявил, что, видя чистосердечное раскаяние, именем императрицы освобождает раскаявшихся от наказания. Чинов инвалидной команды приказал покрыть знаменами, но духовенство, в силу указа Святейшего Синода, оставил лишенным священнодействия.
«Великое невежество духовного чина, – отвечала Екатерина[927], – примеченное в тех местах, где находитесь, конечно, ничем поправить нельзя, окромя воспитанием и поучением, и из первых моих попечений будет, после прекращения всех нынешних хлопот, учреждение школ, где только возможно; но тогда родится другой вопрос об определении священству сходственного содержания с воспитанием… Описание, которое вы делаете в письме вашем, горестного состояние вдов, сирот и младенцев, вас при въезде вашем в Пензе с воплем встретивших, возбудило меня не токмо принять бесповоротно на себя издержанные вами для снабжения их пропитанием и одеждой, но сверх сих издержанных денег возьмите из казны в тамошнем краю на счет моего кабинета 10 тысяч рублей, кои вы раздадите в милостыню, по вашему усмотрению, нужду терпящим и от нынешнего случая разоренным людям. А когда сия сумма изойдет, то отпишите снова ко мне. Пензенских жителей раскаяние при строгости и при увещании вашем, принимаю я как знак, что более их преступление должно приписать глупости и слабости градоначальников их, кои сами, не знав свою должность, не умели простонародье оберегать и ободрять ко времени, нежели иным каким причинам».
В Пензе граф П.И. Панин получил 18 сентября известие о поимке Пугачева и в тот же день отправил в Петербург с донесением своего внука князя Лобанова, исправлявшего при нем должность адъютанта.
«Имею счастье поздравить ваше императорское величество, – писал главнокомандующий[928], – с избавлением империи от язвительного ее врага Пугачева».
Через четыре дня прибыл в Пензу посланный генерал-поручиком Суворовым Великолуцкого полка поручик Ермолаев, который и был отправлен в Петербург с вторичным донесением главнокомандующего.
1 октября в столице было получено первое известие о поимке Пугачева и доставлении его в Яицкий городок. Оно произвело радостное впечатление, и многие поздравляли друг друга с окончанием бедствий.
Императрица Екатерина с восторгом узнала о пленении Пугачева и щедро наградила привезших это известие[929].
«Богу воздаю благодарение, – писала она графу П.И. Панину[930], – что мерзкая сия история, славу империи повреждающая, тем самым пресеклась, коя, не упоминая об ужасном внутреннем разорении, расстройстве и бесчисленных той шайки суровости и бесчеловечия, нас отсылала во мнении всей Европы к варварским временам от двух до трехсот лет назад к крайнему моему сожалению и увеличиванию наиглубочайшему сердца моего оскорблению о народном страдании».
Императрица приказала доставить Пугачева в Москву, под самым строгим караулом, чтобы он не мог никак уйти.
Письмо это застало графа Панина уже в Симбирске, куда он торопился уехать и куда приказал привезти Пугачева.
Глава 26
Благодарность графа П.И. Панина генералу Суворову и полковнику Михельсону. – Объявление главнокомандующего о поимке Пугачева. – Встреча графа Панина с Пугачевым в Симбирске. – Сожжение в Казани портрета Пугачева. – Объявление П.С. Потемкина.
Не принимая не только непосредственного, но и никакого участия в действиях отрядов, преследовавших самозванца, граф П.И. Панин гордился, однако же, тем, что Пугачев пойман во время его командования. Не зная еще, как, где и кем пойман самозванец, главнокомандующий в порыве радости уже благодарил начальников отрядов и приписал Суворову такие заслуги, которых тот и не выказывал.
«Истощается напоследок, – писал ему граф Панин[931], – долготерпение Божие на злохищного кровопивца, вечного в роды родов ужаса, омерзения достойного. Уже напоследок [он] в оковах на переселение свое через лютую кару в уготованное ему на дне адском место, яко врагу Творца и всей Его твари.
Принимая оное очевидным знаком Всевышнего о благосостоянии России промысла, осязаемым свидетельством святого Его о своей помазаннице и управляемых ей народов попечения, с пролитием слез поздравляю с тем ваше превосходительство, яко единого из главнейших поспешиика к истреблению сего проклятого, гибельного сына, неутомимыми и предприимчивыми подвигами о которых не замолкнет имени вашего слава в вечности и приимут они праведные [награды] у престола великой нашей монархини, а я собственно во всю мою жизнь не престану никогда провозглашать их важность, превосходящую почти всякое возмездие…
По толиких трудах должно уже помышлять нам и об успокоении преславно трудившихся храбрых наших войск, почему и предлагаю вашему превосходительству о расположении оных по становищам на такую позицию, чтобы сподручно нам было их употреблять против не совсем еще укрощенных башкирцев и киргиз-кайсаков. А притом и то вам рекомендую, чтоб деташемент графа Михельсона, претерпевающий нужду в амуниции, которая поспешает уже в ваш край на судах вниз по Волге, как наискорее чтобы возмог оную получить.
Упомянуть теперь должно об увенчанном толикими поражениями злодея полковнике Михельсоне. С горестью я слышал, что он, через столь долгое время, не разбирая никаких воздушных перемен, гонявшись за ним беспрерывно, повредил свое зрение – [здоровье?] человека прочимого всемилостивейшей нашей государыней для славы и пользы ее империи есть неоцененно, то и советую я ему прибегнуть к целителям. А как находится при мне искусный доктор, то чтоб отправился он ко мне в Симбирск, где ожидают его мои дружеские объятия, облобызать его там, с чувством сердечным. То же самое чувствование предоставляю той сладкой минуте, в которую увижусь я и с вашим превосходительством, и для того имеете вы, по приведении всего под ордером вашим состоящего воинства в спокойное установление, отправиться ко мне в Симбирск же».