Не скрывая того, что находился в толпе самозванца, Аристов в первоначальном допросе показал, что в день прихода Пугачева под Казань рано утром прискакал к самозванцу семинарист и от имени архиепископа Вениамина передал ему вязаный кошелек с золотыми деньгами «по примечанию тысяч до трех», что Пугачев взял деньги, приказал благодарить архиерея, а привезшему их семинаристу поднес рюмку водки[980].
Показание это озадачило присутствовавших, и нижегородский губернатор Ступишин нашел его настолько важным, что счел необходимым копию с показания Аристова представить императрице, а подлинное показание и самого Аристова отправил в Казань в секретную комиссию.
«Показание злодейского мнимого полковника Аристова, – отвечала Екатерина Ступишину[981], – не малой суть важности; но надеясь на благость Всемогущего, что удачи злодею ни в чем не будет».
В секретной комиссии в Казани смотрели на показание Аристова, как на событие особой важности. «Из экстракта сего допроса, – писал Павел Потемкин[982], – ваше императорское величество усмотреть изволите, какие ужасные дела происходят. Я не смею верить, чтоб сие подлинно было».
Действительно, как-то не верилось, чтобы показание Аристова было справедливо. «Кажется, на первом взгляде, – отвечала Екатерина[983], – трудно себе представить, чтобы сей семидесятилетний старик, который сам своим подвигом изверга Пугачева, со всеми к нему пристающими, предал церковному проклятью, столь много позабыл сам себя и таковой опыт дал своему неверию, захотя чрез то несколько минут продолжить жизнь свою. Однако без исследования таковой поступок никак оставить не можно, и для того, если, по сообщению нижегородского губернатора, вы к сему еще не приступали, то сперва наведайтесь под рукой и старайтесь узнать и получить в своих руках семинариста, а потом дайте знать сюда; а к его преосвященству определите офицера, который при теперешних обстоятельствах ответствовал бы за все поступки из ума выжившего старика сего».
В тот день, когда императрица писала это письмо, П.С. Потемкин, несмотря на дворянское происхождение Аристова, бил его в Казани плетьми и требовал чистосердечного признания[984].
Допрашиваемый представил присутствующим новую картину своих похождений. Он говорил, что был выпущен мятежниками из секретной комиссии вместе с женой Пугачева Софьей, с которой будто бы познакомился, когда был взят на Дону и содержался вместе с ней. Аристов уверял, что во время разорения Казани мятежниками он, но приказанию Пугачева, был посажен в одну телегу с Софьей и доставлен в лагерь самозванца, где и приказано ему находиться при ней безотлучно[985].
– Увидя, что я скован, – продолжал Аристов, – самозванец велел идти к кузнице и расковаться. Идучи к кузнице, нашел [нагнал] я содержащегося в секретной комиссии, в одной со мной казарме, казанского купца Александра Огородникова, который также был еще в оковах, и, обще с ним пришед в кузницу, расковались. А как Огородников имел нужду в пище, то я, зная, что у злодеевой жены во всем будет изобилие, позвал его с собой. Около полудня приехал к ставке [самозванца] верхом человек молодой, как бы церковник или семинарист какой. Как же он подъехал близко ставки и сошел с лошади, то бывший в то время у злодея один только, называемый полковником, яицкий казак, вышед из ставки, вопросил его: «Что ты за человек и зачем сюда приехал?» Приезжий отвечал ему на ухо, и полковник в ту же минуту ввел его к злодею. А я, любопытствуя знать, что это за человек был и зачем приехал, примечали с Огородниковым, что будет делать, и видели, что незнакомец, вошед в ставку, стал перед злодеями на колени и держал в руках кошелек, вязанный из желтого шелка с серебром, наполненный деньгами. Злодей приказал ему с коленей встать, и он, встав на ноги, разговаривал с ним тихо, а держанный им кошелек подал злодей, который приказал вошедшей в ставку наложнице своей Дуньке подать тарелку. Она подала серебряную вызолоченную, и из кошелька высыпали деньги на оную. Тут увидели мы, что в кошельке были все золотые полуимпериалы, империалы и червонцы, очень и очень много, так тысячи с три. Злодей, обрадовавшись, приказал вручителю их поднести чарку водки, и когда откланивался, то злодей вслед ему кричал: «Хорошо, благодари, благодари». Незнакомец, вышед из ставки, сев на лошадь, уехал. Я же между тем спрашивал у Огородникова, что бы это за человек приезжал. Он мне отвечал: «Это певчий архиерейский из Воскресенского [монастыря]». Как же певчий поехал, то злодей, вышед из ставки, приказал мне подать ножницы и нитки; я, взяв у наложницы девки Машки, принес ему. Злодей приказал наложницам своим, Марфутке и Дуньке, подпороть подкладку у своего бешмета и, раскладя сии золотые, простягать таким образом: империалы и полуимпериалы около груди, а червонцы около подола. Как же оное исполнено, то злодей оный бешмет надел на себя и всегда в нем ездил.
Как ни точны были, по-видимому, эти показания Аристова, но они противоречили с теми, которые были даны им в Нижнем Новгороде. Там он говорил, что посланный приезжал к самозванцу утром, а здесь показал, что это было в полдень. В Нижнем он скрыл нахождение свое в Казанской секретной комиссии и показал, что находился в толпе мятежников при приближении их к Казани, а здесь – сделать этого не мог. Несмотря на указанные противоречия, Аристов стоял на своем и уверял, что деньги были привезены Пугачеву ни от кого другого, как от архиепископа Вениамина. Чтобы узнать, кто именно привозил эти деньги, П.С. Потемкин приказал расковать Аристова и свести в церковь, когда Вениамин служил церемониально и при нем находилась вся его свита; но Аристов не указал ни на одного из семинаристов. «Я намерен был, – доносил Потемкин[986], – под другим видом призвать в секретную комиссию всех семинаристов, но злодей Аристов сделался отчаянно болен, и потому опасаюсь я, чтобы смерть его не скрыла зло, которое надлежит вывести наружу. Ибо хотя не имея больше подозрения толь высокого степени духовного, которому бы надлежало лучше, в обличении при крайности злодеев во грехах их, погибнуть и принять через то вечную ангельскую и бессмертную славу, нежели толь подло думать о продолжении жизни, которая и без того кратковременна. Однако, соображая все дела, нашел я некоторую причину к сомнению, о чем вашему императорскому величеству изустно податель всеподданнейшего моего донесения донесет».
Продолжая тщательные розыски, П. Потемкин успел найти в числе пойманных мятежников и купца Александра Огородникова, который сначала говорил, что ничего не видал и не слыхал, но 17 сентября, на очной ставке с Аристовым, подтвердил слова последнего. Огородников сказал, что приезжавший был певчий, по фамилии Лебединский, и что он помнит его «прозвание потому, что оный певчий сам сказывал в питейном доме, что мое-де прозвание по нашему селу, где отец мой живет».
– Имени того певчего я вспомнить не могу, – говорил Огородников, – ибо я его года с полтора не видал.
Лебединских оказалось два брата: один, Герасим, семинарист, а другой дьякон Иван, находившийся при архиерее в певческой должности. Семинарист был немедленно потребован в секретную комиссию, где член ее, Горчаков, показал ему пакет, будто бы адресованный на имя его брата, и спросил, где брат его жительство имеет?
– Брата моего в городе нет, – отвечал спрошенный, – месяца с полтора тому назад он послан от преосвященного на рыбные ватаги, отсюда восемьдесят верст за Камой находящиеся.
Семинарист был отпущен, а Горчаков, обратившись к находившимся в той же комнате Аристову и Огородникову, спросил, не он ли привозил деньги к самозванцу?
– Нет, не он, – отвечали они, – но похожий на него; у того волосы порусее и нос пошире.
Подозревая, что это должен быть брат семинариста, секретная комиссия отправила на рыбные ватаги нарочного за дьяконом, который 1 октября и был доставлен в Казань, но ни Аристов, ни Огородников не признали его тем лицом, которого искали. Тогда члены комиссии приказали Аристову, в присутствии дьякона Лебединского, рассказать приметы приезжавшего.
– Это был человек молодой, – говорил Аристов, – ростом высоковат и тонок, лицом чист, востронос, глаза серые, волосы светло-русые; платье на себе имел кафтан длинный василькового цвета, подпоясанный каламянковым пестрым кушаком, и волосы завязаны были пучком.
– Кто бы из семинаристов походил на эти приметы? – спрашивали Лебединского.
– С сими приметами, – отвечал Лебединский, подумавши, – схож выпущенный из семинарии и находящийся теперь в Воскресенском, при доме преосвященного, в должности библиотекаря и экзаменатора ставленников, поповский сын Степан Федоров, по прозванию Львов.
В тот же день Львов, пьяный, с пирушки, был взят в секретную комиссию. Когда он немного проспался, тогда стали его допрашивать.
– Какая поручена была тебе комиссия, – спрашивали присутствовавшие члены, – во время прихода под Казань злодея?
– Ах, боже мой! – отвечал Львов. – Никакой, и я ничего знать не знаю.
– Знаешь ли ты, в каком месте теперь находишься?
– Знаю, в секретной комиссии.
– А когда знаешь, так должен сказать всю правду; не питай себя никакой надеждой и не возлагай ни на кого своего упования.
– О, существо! Да о чем мне сказывать правду; я ничего не знаю; на кого мне надеяться – я человек беззаступный.
«А как при сем случае примечено, – сказано в постановлении комиссии, – что еще не весь чад из головы его вышел, то оставлено ему время на размышление до другого дня».
На следующее утро Львов снова был призван в секретную комиссию.