— А ты помолчал бы! Чего утруждать себя? Разве что важное, Сеня?
— Важное, тятя! Такое важное... Не хотелось бы в могилу уйти, не оповестив тебя. Я и там еще думал, как бы живым добраться да тебе все обсказать... А еще боялся, как бы в бреду не проговориться. Ведь не один я в санях сидел, а кто со мною был, не припомню... Рыжий какой-то, слюнявый.
— Бог с ним, Сеня!
— Ну, вот... После того, как медведей взяли, случаем подошел я к саням самого... царя... А он как воззрится! Лицо побелело, глаза на лоб полезли. «Свят, свят, свят! — шепчет. — Мертвец из могилы встал! Убиенный воскрес!»
Семен смолк. Потом чуть слышно добавил:
— И понял я, тятя: это он погубил братца! Он, он, он! И с ним, гляди, Прокопий Голобородько был. Вдвоем...
Он закрыл глаза и словно погрузился в сон.
— Не ошибся ли ты, Сеня? — спросил старый князь — Не был ли ты и тогда уже не в себе?
— Нет. Только голова болела да в груди стеснение было. А все осознавал. Да ты, тятя, опроси осторожненько других, и другие видели... А потом, помню, «сам»-то, очухавшись, смеялся, только с испугу. Почудилось, мол, не весть что! А на меня все с опаской поглядывал. Он, он, тятя! Душегуб! А ты его на престол посадил, смерда, пса поганого!
— Не я посадил, Сеня! Народ. Холопы пьяные...
— А ты помогал. Может, без твоих советов и оборвался бы он, оборотень! И теперь ты ему служишь. Мне Микешка говорил: больше всех на тебя он полагается, твоими мыслями мыслит. Все твои советы исполняет...
Старик поморщился
— Ну, не очень-то, Сеня! Лукав он и труслив... Кажется, самому богу не поверит. Все подвохов боится. Знает, что случаем наверх вылез, слепое счастье привалило, а ноги-то жидки...
— Раздавить бы его, тятя! Как червеца ядовитого! Как жабу поганую, бородавками покрытую! И других! Все оборотни какие-то, лица человеческого не увидишь. Морды звериные, а не лица человечьи. В каких щелях подземных все эти гады раньше сидели, от света божьего прятались? Почему теперь обнаглели да наружу повыползали? Зачем? По какому праву? А мы… мы им помогаем! Зачем?
Он заметался, шепча тоскливо:
— Ах, тошно же мне, ах тошнехонько! Помру я, скоро помру, батя!
— Бог с тобою, Сенюшка! — дрогнувшим голосом отозвался старик. — На поправку дело пошло... Зачем о смерти думать?
— А зачем жить-то, родной? Как жить с таким грехом?
На морщинистое лицо старого князя легла тень.
— Повинны мы, батюшка! Чем вину искупим? Я тогда еще, на Чернятиных хуторах, в сомнение стал приходить. Все думал, особливо по ночам. Ты, бывало, задремлешь, а я лежу да думаю... Говорил ты мне: немку свалить, Павла убрать, род пресечется; Пугач долго не усидит, быдло, пес бешеный; его на то и хватит, чтобы немку да ее сына загрызть, а дальше, мол, нам дорога расчистится... Говорил, ведь? Намекал, что, мол, проведешь меня в императоры. Ну, мне и жутко было, и сладко: Симеон Первый, всея России... Царь казанский, царь астраханский, царь сибирский... А вот теперь вижу: не нужно мне все это! Какой там царский венец? Помираю я, батя!
— Выходим! Вылечим! В теплые края увезу тебя!
— На Рогожское кладбище, тятя! А мне страшно: сколько крови пролито! Как ответишь?
— У тебя руки чисты! Разве ты кровь проливал?
— Я — нет. Да для меня-то все же делалось!
— Не для тебя, для нашего рода княжеского! Ради нашего права законного!
— А где наш род, отец? Братец убит, ты — стар. Я в могилу уйду... А кто попользуется? Зверь в образе человека, оборотень! А какое царство рушилось! А сколько горя да мучений всем, крови невинной... Зачем все это? Все равно, ничего не выходит. Все горит, все рушится, все расползается. Гнило все...
Канцлер нерешительно вымолвил:
— Не думалось, что так будет, Сеня. Иначе все представлялось... Кто же мог предусмотреть?
— Плохое оправдание, отец! Так и любой бродяга, пустивший огонь по лесу, говорить может...
Молодой князь опять заметался в жару, забредил. Отец, сдав больного на руки слуг, ушел в свой кабинет и принялся пересматривать бумаги. Но работалось с трудом, все думал о том случае в Раздольном. Старший сын неотступно стоял перед глазами, старая боль опять подступила к сердцу.
Канцлер сдвинул в сторону документы и хрипло вымолвил:
— Ну, за кровь — кровь! Расплачусь с лихвою!
С огневицей молодость Семено Мышкина-Мышецкого кое-как справилась, но когда болезнь ушла, она оставила измученное ею тело бессильным бороться с другими болезнями. У Семена открылась чахотка, и стало слабеть сердце. Неустанно следивший за его здоровьем Шафонский счел необходимым предупредить отца, что на всякий случай не мешало бы позвать попа. Канцлер выслушал это внешне спокойно, только лицо потемнело да на изрезанном морщинами лбу проступили капли холодного пота.
С этого дня старый князь, словно ожесточившись, примкнул к тем ближайшим советникам «анпиратора», которые всегда выдвигали необходимость самых крайних, самых крутых мер. И если сам он не требовал применения этих крутых мер, то постоянно наводил на мысль о них, напоминая примеры из русской истории.
— Великий князь Димитрий, позже прозванный Донским, забрал в свое войско многих иноков монастырских. Царь Петр отобрал церковные колокола для отливки пушек на шведа. Из колоколов он же, Петр, чеканил медную монету. Нужда заставила, да и скопленные монастырями богатства не раз отбирались князьями на государственные нужды. Золота и особливо серебра в монастырях не счесть. В Троицко-Сергиевой лавре, говорят, до десяти пудов жемчуга хранится, то же и в Киево-Печерской лавре. У торговых людей и вовсе не грех часть богатства отобрать, ежели для защиты государева дела понадобится. Не велика тягость и в том, ежели по одному лишнему парню с сотни человек в солдаты взять. Бабы, понятно, выть будут, да ведь так испокон веков было!
Эти слова падали на подготовленную почву, и «анпиратор» издавал указ за указок, нажимая на без того уже озлобленное население, особенно на крестьянство. Одним из этих указов требовалась сдача в казну всех «лишних» колоколов. Этот указ был понят как требование сдачи в казну всех колоколов, а неведомые люди поспешили разъяснить и цель указа: «царь обязался родичам татар да башкиров, побитых в Москве и других городах, дать богатый выкуп, и ежели меди не хватит, то будут отбирать из храмов ризы, чаши, подсвечники и прочую церковную утварь». В Серпухове в воскресный день к старому собору святого Владимира, когда там шло торжественное богослужение, подошел сильный наряд «городовых казаков». Кто-то крикнул, что идут сдирать с икон ризы. Грянул набат. Хлынувшая с близкого торга толпа крестьян набросилась на казаков и нескольких убила. Беспорядки охватили весь серпуховский округ.
Тогда «анпиратор» разослал по ближайшим к Москве городам «увещание», в котором говорилось, что церковные сокровища и не думали отбирать, а что касается недостатка в монете, то идет уже из Екатеринбурга в Москву государева казна. Казенный обоз везет несметное количество золота и серебра, нужды в деньгах не будет.
Это было верно. Обоз с огромным количеством рублевиков и червонцев новой чеканки с изображением «Императора Петра III Феодоровича всея России» действительно шел из Екатеринбурга.
* * *
После взятия «анпиратором» Казани сильно пострадавшие партизанские отряды под общим начальством Михельсона оказались оттиснутыми далеко на север. Положение Михельсона сделалось одно время отчаянным, главным образом вследствие истощения боевых припасов. Однако испытанный и закаленный боец не потерялся. Без пощады отбирая у населения коней и фураж, он почти всех своих пехотинцев перевел на конное положение, а из тех, кого не было времени обучить верховой езде, создал особые отряды тележников и санников. Таким образом его малое войско могло передвигаться с удивительной по тем временам скоростью; сваливалось, как снег на голову, где никто не ожидал, а потом исчезало, оставив после себя на память трупы изрубленных драгунскими палашами или гусарскими саблями сторонников «анпиратора». Отличный артиллерийский офицер, особый талант которого признавался самим великим знатоком артиллерийского дела, фельдмаршалом графом Румянцевым, Михельсон приспособился и в этой области. Запрятав в лесных дебрях тяжелые пушки, он в несколько месяцев обзавелся большим количеством орудий совершенно нового образца, таких легких, что их можно было возить на простых деревенских телегах или на санях. Это были знаменитые «шуваловки», изобретенные еще во дни Елизаветы Петровны генерал-фельдцейхмейстером графом Шуваловым, но тогда встреченные Военной Коллегией недоверчиво. Однако по распоряжению Шувалова несколько сот таких «шуваловок» были отлиты на принадлежащем ему Шишмаревском заводе близ Перми, но так и остались лежать там, не будучи принятыми в казну. Михельсон, одно время служивший при Шувалове в ординарцах и исполнявший его поручения, вспомнил об этих забытых пушках. Когда Казань пала, а орды «анпиратора» пошли на Москву, Михельсон заколебался, не зная, что делать. Его соблазняла возможность пробиться на Петербург, отказавшийся принять «анпиратора», но еще больше манил его план широкого развития партизанских действий как раз там, где прошли первые полтора года деятельности Пугачева и где население уже испытало на себе все тяжкие последствия разрушений, произведенных смутой.
— Ежели Петербург устоит, туда всегда успею пробраться, — решил Михельсон — А ежели уйду отсюда, то кто будет мешать злодеям пользоваться всяким добром из этой области?
Он остался.
Несколько недель спустя после падения Казани конный отряд полковника Обернибесова, в составе около полутораста человек при двух полевых орудиях, внезапно вынырнул под Пермью, попытался ворваться в город, занятый пугачевцами, но при первых же выстрелах местного гарнизона бросился бежать, оставив по дороге одну из своих пушек. Успех окрылил пугачевцев, и местный комендант из казацких старшин Трифон Лодыжкин, оставив город под охраной нескольких десятков «городовых казаков», метнулся за убегавшим Обернибесовым. С ним было около тысячи конников и два пехотных батальона с четырьмя полевыми пушками. В семи верстах от города гусары и драгуны Обернибесова, видимо, окончательно потеряв голову, ринулись в Галахов овраг, бросив по дороге и последнюю пушку. Пугачевцы — это были исключительно конники — с криками торжества влетели на рысях в овраг и наткнулись на завалы из срубленных деревьев. Из-за завалов по ним ударил град картечи, бившей в упор, а сверху посыпались ружейные пули неведомо откуда появившихся егерей. Удар был такой неожиданный, что вся пермская конница кинулась в бегство, бросив свои четыре пушки. Но и выход из оврага был уже прегражден словно из-под земли выросшими засеками и оттуда шла пальба. Началась бойня. Спастись удалось немногим.