— По-твоему выходит, окромя дворянов и людей у нас нету? — угрюмо осведомился Хлопуша.
— Не то, Хлопка! Людей-то и промежду, скажем, мужичья черного набрать можно, да к какому делу его приставишь? На что он годен? Кабы его подучить, ну, так... А в сыром виде — ни к чему. А как его учить, когда дело сейчас делать надо? А доверять уцелевшим дворянам — тоже опасная штука. Вон я на старого Мышкина смотрю. Кажись, и свой человек, а можно ему до конца верить? Ой, не знаю...
— А все же на заводы кого ни есть да надо послать! Баклуши там бьют, черти! Дорвались до казенного добра и рады!
— А ты сам, Хлопка, найди да пошли! — отмахнулся «анпиратор». — Все одно толку большого не будет. Ну, да авось кривая вывезет!
В конце недели на Урал был отправлен из Москвы бывший писец канцелярии нижегородского губернатора Зиновий Мельников с двумя десятками набранных с борку да с сосенки писарей и мастеров и с личным конвоем в пятьдесят человек хорошо вооруженных людей. Они доехали только до Уфы.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Золотой караван из Екатеринбурга, прибытие которого с таким нетерпением ожидалось в обезденежевшей Москве, два раза выступал из Екатеринбурга и два раза поспешно возвращался в город под защиту тамошнего гарнизона.
В первый раз, едва огромный обоз отошел верст на сто от Екатеринбурга, пришла весть, что в окрестностях Уфы начался большой бунт тамошних башкир и многотысячные толпы степняков захватили весь край между Уфой, Казанью и Самарой.
Слух этот в известной степени соответствовал действительности: восстание, и восстание кровавое, имело место. Поводом послужило появление среди суеверных башкир сгинувшего впоследствии без вести казанского татарина Мусы, фанатика и, по всем признакам, помешанного. Муса, в молодости пробравшийся из Казани в Астрахань, оттуда — в Самарканд, вернулся в Россию за год до начала пугачевского движения и скоро приобрел известность святого, обладающего даром исцелять больных и пророчествовать. Почти накануне восстания Пугачева Муса выступил в одной из казанских мечетей с пророчеством о близком падении русского владычества и о восстановлении славного Казанского царства под властью одного из прямых потомков Чингис-хана. Из-за проповеди Мусы татары заволновались. Казанские власти проведали об этом, Муса был схвачен и предан суду. Покуда шло следствие, Муса сидел в местном остроге, а его слава пророка усилилась славой страдающего от гяуров за святое и правое дело. По-видимому, богатые казанские татары подкупили тюремную стражу, и Муса бежал. Где он после этого скитался, что делал — история не знает, но вслед за падением Казани Муса вынырнул и еще настойчивее повел пропаганду в пользу восстановления Казанского царства и объединения всех мусульман под властью династии Чингис-хана. В него уверовал башкирский князек Нафтулла Юсуфов и дал ему приют у себя, когда «анпираторский воевода» Казани хотел учинить с новоявленным пророком короткую расправу. Трудно сказать, что вышло бы из проповеди Мусы, если бы ему не помогло одно обстоятельство. Поставленный править огромным уфимским краем человек неведомого происхождения, называвший себя Яковом Безродным, буян, злой пьяница и хищник, задумал поживиться у башкир и распустил слух, что им получен из Москвы приказ окрестить всех башкир. Хитрец Яшка, правда, соглашался дать башкирам отсрочку, но с условием уплаты ему порядочной мзды «с кибитки». Башкиры, выдав Яшке «гостинец», тайком отправили в Москву депутацию с жалобой. Яшка изловил депутатов, выпорол до полусмерти и прогнал по домам с предписанием внести немедленно «за непредание смертной казни» новый большой побор. Из-за этого и сыр-бор загорелся. Башкиры поднялись, как один человек, и начался короткий, но кровавый башкирский бунт. Сам Яшка, отправившийся усмирять башкир с несколькими сотнями казаков, был разбит, попал в руки башкир, и по приказанию Мусы башкиры содрали с него кожу. Но потом сами поддались беспричинной панике, кинулись в степи по направлению к Оренбургу.
Вот на этот-то башкирский бунт и наткнулся было екатеринбургский «золотой караван», после чего вернулся в Екатеринбург. Когда башкиры ушли в степи и дорога очистилась, караван снова отправился в путь, но попал в жестокую метель, чуть не погубившую его, и вернулся в тот же Екатеринбург. Два дня спустя из Москвы в Екатеринбург прибыл маленький отряд из недавно сформированного Белгородского казачьего полка. Старшими в отряде были два офицера; хорунжий Васьков и войсковой старшина Матюхов. Белгородцы предъявили коменданту Екатеринбурга, старому таежному волку Пороховщикову, строжайший приказ от «генералиссимуса» графа Панина, то есть Хлопуши, ни перед чем не останавливаясь, немедленно отправить «золотой караван» на Уфу под конвоем в четыреста надежных человек с соответствующим количеством пушек. Пороховщиков не осмелился задерживать караван и, отобрав у местного гарнизона почти всех коней и сани, отправил огромный обоз, тем более разросшийся, что к нему присоединились и многие обитатели Екатеринбурга, стремившиеся в Уфу или в заволжские провинции. Между прочим, с тем же обозом пошел и недавно прибывший из сибирских областей ясак в виде песцовых, лисьих, бобровых и собольих мехов, стоимостью свыше миллиона рублей золотом. Опасаясь застрять в снегах и порезать коней, на каждые сани был допущен груз не выше двадцати пяти пудов. Начальником обоза был ехавший в Москву новый управляющий екатеринбургского монетного двора Фрол Ипатьев, из рабочих местной гранильной фабрики, а конвоем командовал старый пугачевский соратник Шелудяков, теперь называвший себя «князем» и еще — неведомо почему — «адмиралом». Саней, везших только казенный груз, числилось в обозе 417, кроме того, 200 саней принадлежали простым обывателям да под конвоем шло сто двадцать саней. Считая возчиков, конвой и присоединившихся к каравану разных лиц, среди которых было много женщин, людской состав определился без малого в полторы тысячи человек. Маленький отряд белгородских казаков всего в пятнадцать человек с тремя взятыми под багаж и продовольствие почтовыми тройками сопровождал обоз. Все белгородцы были отлично вымуштрованы, а сивоусый сероглазый подхорунжий, хорунжий и войсковой старшина производили впечатление лихих рубак. Было только несколько странно видеть среди рядовых двух совсем белогубых подростков, из которых один больше смахивал на красивую девку, переряженную казаком. Белгородцы, люди общительные, охочие поболтать, посмеяться, пошутить, очень быстро задружили со своими товарищами по путешествию. Как выходцев с юга, их занимало все в незнакомой им обстановке, и они обо всем расспрашивали. Особенно их внимание привлекала партия человек в двадцать, в сопровождении конвоя. Это были арестованные Пороховщиковым в Екатеринбурге дворяне и бывшие чиновники магистрата и берг-коллегии, среди которых находился бывший директор екатеринбургской гранильной фабрики Иоганн Ульрих, саксонец, воспитанник фрейбургского горного училища.
— Так, задарма, тащим кабана немецкого с собой — пренебрежительно скашивая глаза в сторону саксонца, говорил Фрол Ипатьев. — Самой что ни есть вредной человек! Одно слово — немчура! Он за Катьку всегда горой стоял. Его бы давно пришить надо было, да, вишь, заступники нашлись! А он и храбрится, перец: ты ему слово, а он тебе — десять! И все каркает и каркает. Ваша, грит, собачья свадьба скоро капут, потому что, грит, у вас на чердаках заместо мозгов — глина! И ругается здорово! Так и чешет, так и кроет! Почище любого русского, пес!
— А вы бы в ответ его матерщиной обложили! — посоветовал, смеясь, Матюхов.
— Да у нас никто по-немецкому не может, — сокрушенно признался Ипатьев. — Только то и знаем, что, мол, «дыр тафиль» да «фирфлюхтырь». Рази его, толстокожего, проймешь?
— Да неужто никто по-немецки так и не понимает? — полюбопытствовал Матюхов. — Что же вы за народец такой?
— А нюжли в вашей дыре, в Белгороде, лутче? — оскорбился Фрол.
— Лучше не лучше, а многие по-немецкому здорово чешут. А я так любого немца запарить могу! Побывавши в ихней Саксонии в плену навострился. Вот я вашего борова немецкого сейчас разделаю под орех!
Хохоча, он подъехал к саням, в которых лежали связанные арестанты и с грозным видом принялся выкрикивать что-то по-немецки. Окружающие улавливали только знакомые им слова «тейфелы» да «ферфлюхтера, но были довольны впечатлением, какое производили грозные выкрики Матюхова на немца. При первых же словах Матюхова Ульрих сначала побледнел, потом побагровел, глаза его выпучились, губы затряслись.
— Так его! Шпарь! — подзадоривал Матюхова Ипатьев. — Ишь, корежит его, катькиного прихвостня! Подопри, подопри ему бока! Ха-ха-ха!
Громко хохотали и другие, особенно когда немец на очередное ругательство Матюхова стал, задыхаясь, отвечать по-немецки и два или три раза тоже упомянул и «тейфель» и «ферфлюхтен». Матюхов два раза замахивался на Ульриха нагайкой, но потом отъехал, заявив:
— Не стоит руки марать!
А немец после обмена ругательствами с дошлым белгородцем лег, закрылся с головой, долго плакал и почему-то шептал:
— Gott tei dank! Aber... aber, dot ist vunderbar!
Время от времени Матюхов слезал с коня и, присаживаясь к ехавшему в удобных санях Ипатьеву, угощал того хорошей водкой из походной фляжки. Порой к ним присоединялся и Шелудяков, который, нажив на сытых хлебах толстое брюхо, норовил как можно меньше оставаться в седле. Как-то сам собой разговор всегда сворачивал на общий ход дел. Шелудяков держался бодро, уверял, что все идет к лучшему, вот только бы зиму пережить, а там и совсем хорошо пойдет. Ипатьев довольно осторожно возражал ему, жаловался на беспорядки, на разруху, указывал на недовольство крестьян, упоминал, кстати, и о волнующих население слухах, что в самой Москве не все благополучно и что «анпиратору» никак не удается сбить крепкую и послушную армию. Впрочем, он прошедшей переменой был в общем доволен и указывал причину своего довольства:
— Я кто был? — говорил он. — Не только что рабочий, значит, раб, и все такое, но и из рабочих-то чуть не распоследний! До седых волос дожил, а иначе как Фролкой никто не называл. А теперя я кто? Из истопников да отходников в дилехтуры попал! То, бывало, чтобы косушку раздобыть, последнее хоботье в кабак прешь, гол, как сокол, по морозу пляшешь, а теперя на мне шуба медвежья да с енотовым воротником! Да! Прислуги и себе десять человек взял! Так и выходит, что из последних да попал в первые и безо всякой науки. Как был неграмотный, так и остался. А которые пановали, так самыми распоследними изделались. А благодаря кого? Анпиратор изделал! Да я за него кажному горло перервать готов!