«Под сению Екатерины» крепостная вотчина превратилась в рабовладельческую плантацию. В переписке Екатерина отрицала факты продажи людей. А вот депутат Уложенной комиссии казак (как и Пугачев) Олейников настаивал, что нельзя «продавать крестьян как скотину, да еще таких же христиан, как мы сами». Крепостная девушка невеста шла по 25 рублей, а борзой щенок редкой породы оценивался до 3000 рублей. Продажи людей в провинции без квалификации за 5 рублей, а годовалые младенцы и по 50 копеек, дешевле коров и лошадей. Знающие историки говорят, что расценки на крестьян в России были в разы ниже, чем цены на рабов в Азии.
10 января 1775 г. на Болотной площади Пугачев был казнен. Свидетель казни мемуарист тульский дворянин А.Т. Болотов метко заметил, что казнь стала великим праздником для всех дворян. Что тут скажешь, подставили плечо самодержавию, согласились быть послушными рабами трона. Но тот же Болотов пишет, что «подлый народ не пускали к эшафоту, его охраняли солдаты с заряженными ружьями». На какой ты стороне современник?
Императрица Екатерина писала, что «рабы и слуги должны господ своих и домоначальников любить…искренне и от всего сердца». Нынешняя власть полностью согласна с этим утверждением. А задача спекулянтов от истории очевидна – с помощью фальшивок, подтасовок и передергиваний оправдать ограбление и уничтожение народа. Надо помочь власти (сиречь, своим хозяевам) убить любую способность народа к сопротивлению, превратить людей в скотоподобное существо, а тех, кто выживет загнать в клетку.
Александр Никитич ФилипповМосква и Пугачев в июле и августе 1774 г.[5]
Наш очерк, как это уже видно из его заглавия, касается лишь одного из эпизодов сложного общественного явления, носящего, обычно, наименование «Пугачевского бунта» и «Пугачевщины». Мы останавливаемся на этом эпизоде потому, что он – несмотря на его важность в ряду других эпизодов данного явления, когда-то так взволновавшего его современников, – являлся, сравнительно, мало, исследованным в нашей специальной литературе.
Конечно, в литературе этой, в меру известных ей первоисточников, было указано, что Москва в названные месяцы с большим страхом ждала нашествия Пугачева и его «согласников» не только в пределы ее губернии, но и в ее собственные стены, что затем, «для всегдашнего обуздания Московской черни и обеспечения к безвредности сего города», – как писал гр. П. И. Панин Екатерине – принимались различные меры, как и вообще было известно о том сильном впечатлении, какое производили на Московское население постоянно возникавшие слухи о приближении к Москве Пугачева, или его «партий», но, все же вопрос о защите Москвы и Московской губернии не был особо поставлен, почему, между прочим, и не мог быть подробно рассмотрен.
Некоторую попытку; такого рассмотрения мы теперь и делаем, насколько это нам доступно, в пределах имеющихся у нас материалов. Материалы эти, в значительной своей части, напечатаны и повергнуты уже исследованию, так как Пугачевское движение давно привлекало внимание наших историков, но, все же остается немало документов, которые ждут полного своего обнародования: как раз это замечание имеет прямое отношение к этому эпизоду указанного движения, которые мы избрали для нашего очерка.[6]
Две категории материалов, положенных в основу этого очерка, вызывает нас на два различных способа пользованию ими, а именно: документы, уже напечатанные, приводятся нами в возможно кратком изложении; документы-же новые везде используются почти буквально, частью, чтоб нагляднее оправдать наши выводы, а частью чтоб не дать, в нашем их изложении, потускнеть тому своеобразному колориту жизненности давно прошедшего времени, какой в них явно чувствуется… Общий характер этих неизданных документов предопределил частью и самый характер нашего очерка, который, по преимуществу, является подробным обзором правительственной техники Московской высшей администрации в тягостные для нее месяцы всяческих неожиданностей, – техники, доселе, повторяем, мало исследованной.
Обозревая в целом деятельность Московской высшей администрации по отношению к Пугачевскому движению, необходимо различать два, совершенно друг на друга непохожих, момента этой деятельности. Поскольку дело шло об общих мероприятиях, предпринимавшихся против указанного движения, то эти мероприятия долго исходили из Петербурга, а Москва являлась, либо просто их исполнительницею, когда этот центр, по обстоятельствам дела, находил это нужным, либо была посредствующей инстанцией по передаче в Петербург всевозможных сведений (отовсюду в нее стекавшихся), о Пугачеве, то в виде официальных рапортов и доношений, то в виде частных известий. Этот первый момент длился от начала Пугачевского движения до появления слухов, казавшихся тогда вполне – правдоподобными, о вторжении самого Пугачева, или его отрядов, как в обширную тогда Московскую губернию, так даже и в Москву.
Первый слух об этом дошел до Москвы во второй половине июля 1774 г. и заставил Московскую высшую администрацию выйти из своей, по большей части, пассивной роли, по отношению к Пугачеву, а центр признал это вполне целесообразным и не только санкционировал, в общем, те меры, которые предпринимались Московским «главнокомандующим» кн. Михаилом Никитичем Волконским и Московским Сенатом, но и возложил заботу о опасении отечества как на Москву, так и на обязанного действовать в контакте с Волконским–гр. Петра Ивановича Панина, которому Екатерина 29 июля 1774 г. поручила «три огнем наполненных губернии–Казанскую, Оренбургскую и Нижегородскую и утушение бунта», как она писала Волконскому 30 июля из Петергофа.[7] Этот второй кратковременный период деятельности Москвы, связывавшей мероприятия Волконского и Панина непосредственно о повелениями самой Екатерины, и будет, как указывалось, предметом нашего специального очерка.
Небесполезно при этом, хотя-бы кратко, коснуться и той роли, какую играла Московская высшая администрация от начала Пугачевского движения до появления известий об угрозе Москве и ее губернии от возможного вторжения в их пределы Пугачева, или его отрядов. Как нам кажется, руководительство «утушением бунта» из столь отдаленного (сравнительно с Москвою) пункта, каким являлся Петербург, до места его наиболее сильного развития весьма неблагоприятно отражалось на ходе мероприятий, направленных против Пугачевского движения: если, с одной стороны, всякие известия из указанных «огнем наполненных губерний» естественно, доходили до Петербурга гораздо позже, чем до Москвы, то, с другой, и меры, из Петербурга предпринимавшиеся, нередко запаздывали, а, следовательно и утрачивали значительную долю своей целесообразности; случалось при этом, что приведение их в действие задерживалось и тем, что они должны были проходить через Московские учреждения, как посредствующие инстанции между Петербургом и театром мятежных действий.
Неудобства, отсюда проистекавшие, поняла, хотя и поздно, сама Екатерина, когда хотела переехать в Москву, чтоб ближе руководить всем делом: когда 21 июля в Правительственном Совете, в присутствии императрицы были заслушаны донесения кн. Волконского, посланные пм еще 16 июля, о взятии 12 (собственно – 11-го) июля Казани (здесь наглядно видно, насколько дней позднее, при всей спешности сообщений, доходили до Петербурга известия, получавшие Москвою из мест, охваченных мятежей) то, – по обсуждении ряда мер, вызванных этим важным событием, Екатерина, как гласит протокол Совета от 21 июля 1774: г., «изволила об’явить намерение свое ехать в Москву, дабы в нынешних обстоятельствах сохранить там тишину своим присутствием», иначе говоря, чтоб, – находясь ближе к месту действий, удобнее и быстрее руководить мерами против мятежного движения. Как известно, граф Никита Иванович Панин и ген. – фельдмарш. гр. 3. Г. Чернышев «предлагали» императрице, что «такая поездка, увелича вне и внутри империи настоящую опасность, более, нежели, есть она в самом деле, может ободрить и умножить мятежников и повредить также дела наши при других дворах». Екатерина сдалась на эти доводы, не поехав в Москву, она должна была одобрить затем инициативу Волконского по принятию мер к защите Москвы и только требовала от него настойчиво «не пропустить никакого способа, чтоб отвратить сие несчастие» (т. е. вторжение Пугачева), действовать совместно с П. И. Паниным, и быть «бодрым при сих печальных, но отнюдь не отчаянных обстоятельствах», что, конечно, было вполне справедливо («XVIII в.“ стр. 137 и сл.)
Нельзя, кажется, не учитывать и той особой, если можно так выразиться, чувствительности, какая была в Москве и в окружающих ее провинциях (позднее превращенных в губернии) к народным движениям, ареною коих была Москва еще до появления Пугачева, во время моровой язвы в 1771–1772 г.г. Еще тогда Москва на себе самой испытала–чего не знал Петербург–весьма тревожное состояние народного духа, знала, что народ в это время не только не «безмолствовал», но даже вышел из того состояния глухого пассивного ропота, когда-говоря словами поэта–«на площадях мятежный бродит шопот», и открыто уже шел на восстание. Еще до Пугачева, напр, Сенат осведомился «о собирающемся по Калужскому тракту в жительствах, народе великими толпами (Калужская провинция входила тогда в состав Московской губ.), произнеся при том такие угрожаемыя (так в подлиннике) речи, чтоб всем собраться к Москве к 21 числу сего месяца (т. е. 21 сент. 1771 г.) и, как вдарят в набат, тогда-бы всем туда бежать и, соединяясь с своими согласники, делать в народе мятеж».[8] Это было то тревожное на Москве время, когда 16 сентября того-же года был убит знаменитый иерарх русской церкви, архиепископ Амвросий, когда, по официальным даже сведениям, в Москве умирало до 800 чел. в сутки, когда, по тем же сведениям, оттуда «все разбежались и съестное о трудом достать (было) можно».