Народные эксцессы, бывшие в это столь тяжкое для Московского населения, время, давно-известны в специальной литературе нашей и нам нет оснований на них здесь останавливаться[10], но, нельзя однако, не отметить, что о них не без содрогания стали в Москве вспоминать вновь дворяне, при слухах о приближении Пугачева, конечно, потому, что крепостная обездоленная масса населения в этих слухах почерпала живительную надежду на свое освобождение от помещичьей власти, о чем категорически говорили и Пугачевские минифесты, известия о коих доходили до народа. А каковы были эти манифесты–достаточно провести один из них, распространявшийся Пугачевым после перехода на правый берег Волги и датированный несколькими числами, которые все прямо относятся к изучаемому нами моменту (манифест издавался 18, 20, 28, и 31 июля).
«Божиего милостию, Мы, Петр III, император и самодержец всероссийский, и пр., и пр., и пр.“ гласили они (подражая обычной форме) и продолжали так: «Жалуем сим именным указом, с монарших и отеческим нашим милосердием, всех находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственной нашей короне, и награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами, вольностью и свободою, и вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и прочих денежных податей, владением землями, лесными, сенокосными угодьями, рыбными ловлями и соляными озерами, без покупки и без оброку, и освобождаем всех прежде чинимых, от злодеев дворян и градских мздоимцев-судей, крестьянам и всему пароду налагаемых податей и отягощение и желаем вам спасения душ и спокойной в свете жизни, для которой мы вкусили и претерпели, от прописанных злодеев-дворян, странствие и немалые бедства.
А как ныне имя наше, властию всевышней десницы, в России процветает, того ради повелеваем сим нашим именным указом: кои прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах, оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян, ловить, карать и вешать, и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами, по истреблении которых противников и злодеев-дворян, всякий может возчувствовать тишину и покойную жизнь, коея до века придержаться будем. Дан июля 31 дня 1774 году. «Петр» (берем у Я, И. Грота, Труды, т. IV, стр. 591; ср. Н. Ф. Дубровин, «Пугачев и его сообщник», т. III, стр. 112 и прим. 1).
Подобные манифесты Пугачева, доходили ли они до народных масс целиком, или в устной измененной передаче, не могли не производить сильнейшего впечатления, тем более, что, в данный момент, слово здесь не расходилось с делом и не могло не убеждать крепостные массы в своей полной реальности; неудивительно, что их настроение было очень опасно, почему весьма наблюдательный свидетель этого настроения, Л. Т. Болотов, давший раньше картинное изображение «Московского народного мятежа» во время чумы, нашел возможным сопоставить его кровавые сцены с тем, чего можно было ожидать при первых же известиях о возможном приближении Пугачева к Москве: «в такое время», говорит он (в июле 1774 г.) «когда мысли о Пугачеве не выходили у всех у нас из головы, и мы все удостоверены были, что вся подлость и чернь, а особливое холопство (т. е. крестьяне) и наши слуги, когда не вьявь, так в тайне, были сердцами своими злодею преданы и в сердцах своих все бунтовали и готовы были, при малейшей возгоревшейся искре, произвесть огонь и полымя. Пример бывшего незадолго в Москве страшного мятежа (во время чумы) был еще у нас в свежей памяти и не только подобного тому же опасались, но ожидали того ежеминутно» («Записки, т. 111 стр. 377).
Москва, с ее столичными и особенно с подмосковскими многочисленными дворянскими гнездами, вся наполненная крепостным крестьянством и дворовыми, представляла собою, конечно, более вулканическую почву, чем Петербург того времени, да и в глазах Пугачева и его приверженцев играла она гораздо большую роль, чем северная столица.
Насколько эта почва была вулканической, видно, между прочим, из того, что волнения крестьян, – с одной стороны, появление мятежных «партий» – с другой, имели место и после казни Пугачева.
Так, напр., Воронежский губернатор 26 ноября 1776 г. донес Сенату[11], что Ливийского у., Елецкой провинции (соседней о Тульской, входившей тогда в состав Московской губ.), некий однодворец Иван Клеменов сын Сергеев, собрав многочисленную толпу и предводительствуя оною, объявляет, будто бывший III император Петр Федорович здравствует и он-де Сергеев, имеет от него указ сыскивать дворян и, разъезжая по разным селениям и чиня смертные убийства, разбил и разграбил многие дворянские домы».
Другое донесение, полученное тем же губернатором и сообщенное Сенату, точно перечисляет те «дворянские домы“, которые тогда «разбил Сергеев», отмечая, что лишь в 5-м имении Ханыковой, он разоряя ея дом и выгнав ее из оного, ассигновал себе тут станцию, со всею своею толпою и делает всякие противные богу и беззаконные дела, называя себя Иваном Воином, и ожидает к себе друга своего, Петра Федоровича, а какого о том он не выговаривает, а говорил крестьянам: вы-де, дураки, не знаете, что я не сам собою войну подымаю и будут-де ко мне присланы от него полки, я-де буду завтрашней день в село Знаменское к майору Потолову и в прочие дворянские домы». Крестьяне, как утверждает донесение, «для защищения и прекращения его злых намерениев», просили «вспоможения».
Насколько губернатору дело представлялось тогда серьезным, видно из тех мер, которые им были предприняты «против начальника сего злодейства», а именно, он предписал «Елецкой провинциальной и Ливенской воеводской канцеляриям», чтоб они «собрав всех живущих в уезде Ливенском отставных штаб-обер-унтер-офицеров и рядовых и частных смотрителей, соцких и десятских и помещиковых крестьян («ежеля, однакож в них сумнения не предусмотрится» – весьма характерная оговорка) и оные, те команды еще б подкрепили, употребляя к тому ж и находящуюся в тамошнем уезде, для искоренения кормчества, Казацкого Хоперского полку команду ж“.
Подобных примеров можно было бы привести не мало;[12] ограничимся указанными что, в связи с известными в литературе, достаточно характерно. Такова была Московская и под-Московская почва в это время: Пугачевское движение очень близко и кровно затрагивало Москву, но меры против него шли из далекого Петербурга, пока страх за Москву резко – сказавшийся уже после взятия Казани (о чем Петербург узнал 21 июля), – не заставил центр задуматься об изменении своей тактики по отношению к мятежу.
Прежде чем, однако, мы остановимся на обстоятельствах, вызвавших указанное изменение, приведем некоторые данные, характеризующие отношение центра к Москве (в лице ее высшей администрации), до указанного выше момента. Когда напр., в Екатерининском правительственном Совете, – еще в начале появления Пугачева, – президент военной коллегия гр. 3. Г. Чернышев, 15 октября 1773 г. между прочим, доложил письмо к нему «управляющего Москвою, кн. М. И. Волконского, то оказалось, что последний просто извещал «об отправлении» им, «по приложенным в копиях письмам Казанского губернатора. 300 чел. с пушкою»; или, 14 ноября того же года, когда были читаны разные доношения из Оренбургской губернии, доложены были также «репорты» и «Московского главноначальствующего кн. Волконского» о полученных им, «по Оренбургскому делу известиях»; или, 20 янв. 1774 г. читана была в Совете его же реляция «об отправленных им, по требованию ген. Бибикова, из Москвы в Казань остатка Томского полка»: или когда, 14 июля того же года, в присутствии в Совете Екатерины, читались, напр., известия об «учиненных» Пугачевым «в окрестностях Кунгура безчеловечиях по переправе его через Каму», а Екатерина спросила «о принятых по сим известиям мерах», ей «было донесено, что отряд в Москву трех полков Совет признает довольным на сей случай и что кн. Волконский может, при настоянии надобности (т. е. при требовании с мест действия) отделить из оных к Казани потребное число».[13] Иначе говоря, во всех указанных, как и многих других случаях, «управляющей Москвою» является либо исполнителем приказаний центра, либо посредствующим звеном между центром и Москвою. Так как центр заправляет всем, что относится к Пугачевскому движению, то нет ничего удивительного, что все сношения с мест этого движения ведутся непосредственно с Петербургом, как это ясно видно из донесений Кара, Бибикова, Потемкина и др,[14] Москва же играет здесь второстепенную роль.
Мы не можем останавливаться на указанных донесениях, как выходящих за пределы нашей темы и приведем из них лишь одно место из реляции Екатерине главнокомандующего А. И. Бибикова от 5 февраля 1774 г. из Казани, так как оно ярко и, на наш взгляд, верно характеризует положение дела: «злодей, конечно, не страшен своими силами», пишет Бибиков, «но дух, так сказать всеобщего в здешнем крае замешательства разнородной и разнообразной черни немалого труда стоит уопокоить» (там же стр. 511 и сл.).
Кончина 9 апреля того же года Бибикова на несколько месяцев отдалила возможность успокоения «всеобщего замешательства» и трудно оказать, как долго бы оно еще продолжалось, если б известие об угрозе Москве не заставили бы центр принять, с одной стороны, более энергичные меры, а с другой, передать инициативу действий Москве, в лице П. И. Панина и М. Н. Волконского.
Мы привели уже данные, характеризующие отношение центра к Москве в изучаемом нами эпизоде Пугачевского движения.
Коснемся обратного отношения Москвы к центру. Это отношение предопределило и положение Московской высшей администрации, в лице ее «главноначальствующего» кн. М. Н. Волконского и Московского Совета (состоявшего из двух департаментов, V и VI) к данному движению.