нести Екатерине об его поимке (Сб. Р. II. Общ., т. VI. стр. 128, 142, 149). В ордерах своих к командующим отрядами, Панин (насколько можно это было нам проследить) говорит, впрочем, об опасности для Москвы не позднее августа.
Так, препоручая полков Древицу «предостерегать дорогу от Тамбова к Москве, через Козлов, Ряжск, Скопин, Зарайск», Панин писал ему; «вам препоручается, чтоб злодей, или его какие отраженный шайки, отнюдь допущены и прокрасться не могли без вашего поражения, на зловредность свою к Москве» (Мат. Я. Грота, стр. 516).
Обратимся теперь к рассмотрению мер, предпринятых в действительности для охраны Москвы и ее губернии от предполагавшегося нашествия Пугачева.
Здесь прежде всего надо указать, что, еще до назначения П. И. Панина главнокомандующим, Волконский поручил ген.-м. Чорбе «охранять Москву от всякого покушения по всем дорогам, между реками Москвою и Клязьмою» (также стр. 523), а в Касимове были сосредоточены 2 гусарских и 2 пикинерных полка, «как в таком пункте, из которого было весьма удобно действовать на Москву и Н.-Новгород“ (Дубровин т. III, стр. 138).
Затем еще 21 июля было поведено немедленно на подводах отправить в Москву из Петербурга 2 полка с 12-ью орудиями, а из Новгорода – 1 пехотный и 4 эскадрона Венгерского гусарского полка (стр. 135). Войска, частию поступившие, а частию шедшие в Москву, представляли большие силы и Екатерина была права, когда писала Панину: «итак, кажется, противу воров столько наряжено войска, что едва не страшна ли таковая армия и соседям была».[39]
Перечисляя все войска, отдававшиеся в распоряжение Панина, Н. Ф. Дубровин говорит, что «нельзя не сознаться, что против Пугачева, под конец его действий, была выставлена целая армия» (стр. 149).
Интересно, что Панин, не находя возможным прямо что-либо возразить Екатерине против ея утверждения о достаточности посылаемых войск, пытается, однако, в письме от 4 августа, указать на трудности, какие им предстоят: «безприкословно, конечно», пишет он, «что толикое число победительных в-го и-го в-ва полков, какое уже теперь упражняется и вновь отряженными поспешают к поражению и истреблению производимого изменнического возмущения не только им, но и соседям было страшно», но, при этом однако, обращает внимание императрицы «на каком великом пространстве они, и какими многими раздельными частями действовать принуждены, и о какого весьма дальнейшего отстояния должны поспевать к требующим местам». (Сбор. И. Р. Общ., VI, 94 стр.).
В этом замечании Панина, конечно, была верно указана вся трудность положения армии при усмирении широко разлившегося мятежного движения, но, оно не опровергает и верности заключения Екатерины о достаточности отправленных полков для подавления мятежа вообще, а в частности, для защиты Москвы и ее губернии. В одном из ответных писем Панину, от 14 августа, соглашаясь о ним, что, – после отделения Паниным нескольких полков в распоряжение. Волконского (для защиты Москвы)–лично находящиеся при Панине «войска не в великом числе»[40], Екатерина сообщает, что она, по желанию Панина, уже послала Конному Смоленскому полку повеление идти к Москве и что «сей (полк) заменит требуемыя роты и команды, кои в раздроблении по разным местам, откуда их собрать-бы надлежало» («Материалы» Грота, стр. 544).
Разделяя страхи за Москву, – естественные, ввиду сообщаемых ей отовсюду сведений–со всеми современниками, колеблясь в тех или иных частных мерах (как, напр., об образовании в Москве дворянского корпуса), Екатерина была, однако, постоянна и последовательна в одном–в быстром снабжении Москвы и ее губернии войсками (подвозившимися на подводах), так равно и в увеличении их числа на театре военных действий.
Кажется, что на эту политику, обеспечивавшую лучше всего успех дела, больше всего повлиял именно Панин.
Последний вообще всегда весьма мрачно изображал положение дел в Москве и ее губернии (не касаемся внутреннего театра военных действий). Так, напр, он уже в первом своем письме Екатерине от 26 июля, между прочим, сообщал, как уже указывалось, что после взятия Казани и Курмыша «московские жители вверглись в трепет и ужас несказанный, не имея себя объявления о настоящем положении сего угрожения, а потому не знали ни что делать, ни куда и когда отправлять свои фамилии, видев при том столь обширный город, обнаженный от войск и орудий и слышав злодеевы столь скоропостижныя, на весьма дальняя отстояния, нападения» (С. И. Р. Общ., VI, стр. 80).
Между тем, Волконский с Сенатом, в этот же день, оправившись несколько от охватившей их паники, решили отменить известные нам меры к защите Москвы, утвержденные 25 июля, а в письме к Екатерине, от 29 июля, Волконский объясняет эту отмену, между прочим, тем, что «довольное число полков сюда следует» (они были частию уже на пути к Москве, частию же, как утверждала Екатерина в письме от того же 29 июля Панину, «уже действительно вступили в Москву»[41] так что Москва в это время уже не была совсем «обнажена» от войск. Это один только из примеров (другие указывались при случае), характеризующих донесения П. И Панина, а вообще-же надо сказать, что, если Волконский, как управлявший тогда Москвою, пытался успокоить Екатерину, то, Панин, наоборот, преувеличивал опасность положения. Если отчасти на этих донесениях отражались условия тогдашней информации, то еще более – здесь играла известную роль политика указанных лиц.
Для полной характеристики всех условий изучаемого момента не лишено, кажется, будет интереса отметить, что, как Сенат (в указанном своем определении от 25 июля) находил нужным предостеречь членов собрания от взаимных пререканий и счетов, могущих повредить делу, так и Екатерина, назначив гр. П. И. Панина, по ее выражению, «к утушению бунта», требовала от него согласного во всем с кн. Волконские действия, как, и, наоборот, ставила на вид Волконскому необходимость того же. Уже в первом своем указе, от29 июля, гр. П. И Панину, извещая его о назначении главнокомандующим, Екатерина говорит о том, чтоб Панин условился о Волконским «коликое число оставить в Москве полков» и какое ему должен отдать Волконский, «для встречи злодея, если б (он) вздумал пройти в сей город», при чем просит Панина «иметь согласие и сношение с кн. Волконским, дабы в сем важном деле ничего проронено не было», а на другой–же день пишет и Волконскому: «для бога, для меня и для государства, если между вами (т. е. между Волконским и Паниным) есть несогласия, оставьте их и сделайте в сем случае дружелюбно общее дело, дабы тем наискорее истребить народною злодея» («XVIII в.», 11 стр. 138).
По этому поводу кн. Волконский ответил императрице 4 августа подробным письмом так: «ежели б и подлинно в непримиримой злобе я с ним был, то конечно, для пользы службы вашей и для общего доброго успеха, а паче всего исполняя волю вашу государскую, все б, без остатку, в сердце недружбы выкинул, но, по истине, вс. г-ня, я никакой злобы против него не имею, разве только, как обыкновенно между равными бывает alousierle metier, (намек, вероятно, на их соревнование во время совместной службы в семилетней войне), но, и то все оставил чистосердечно и во всем ему, что до меня касаться будет, стану искренно и усердно помогать» (там же, стр. 140).
В свою очередь и П. И. Панин обещает «всячески иметь согласие и сношение с кн. Михаилом Никитичем, уверяя, что у него с ним нет вражды никакой» и что «от самой молодости не имели мы и не имеем ничего развращающего приятельский союз наш, который теперь, по высочайшей воли вашей, сохранять я еще сугубее всячески тщиться буду» (Обор. Р. И. Об., т. VI, стр. 951.)
Едва ли однако, Екатерина без всяких оснований боялась возможных несогласий между Волконским и Паниным, «в великом деле», как она выражалась, т. е. в деле «успокоения знатной части империи. страждущей от ослепления черни, в невежестве погруженной», (стр. 102). Дело в том, что П. И. Панин, будучи в отставке в течении 3-х с половиной лет, до назначения своего 9 июля 1774 г. – жил то в своей подмосковской деревне (Михайловке), то в Москве.
Будируя против Екатерины (между прочим, потому, что был, но его мнению, как впрочем, и по мнению многих современников отставлен несправедливо от командования 2-ою армиею во 2-й турецкой войне), П. И. Панин, в своем невольном отшельничестве, не раз резко отзывался об Екатерине и о порядках управления государством, как словесно, так и в переписке с друзьями.
Слухи об этом не могли, конечно, не доходить до Екатерины и она повелела Волконскому, над своим «персональным оскорбителем и дерзким вралем», учредить надзор.
В письме Волконского от 9 сентября еще 1773 г. находим извещение, что он, согласно повелению Екатерины от 30 августа 1773 г.» «послал в деревню одного надежного человека выслушать его дерзкия болтания» и что «подлинно, сей тщеславный самохвал много и дерзко болтает», но «все оное состояло (как Волконский «слышал уже раньше») в том, что все и всех критикует, однако, того не слышно, чтоб клонилось к какому-бы дерзкому предприятию» (молва предписывала Панину, между прочим, мысль о возведении на престол цесаревича Павла;[42] через месяц, Волконский донес императрице, что он «употребил надежных людей присматривать за Паниным», («который на сих днях из деревни в Москву переехал») и что он «через оных известился», что Панин (как доносил, впрочем, Волконский и раньше «стал в болтаниях своих скромнее» («XVIII в.,“стр. 122); 7 января 1774 г., донося Екатерине что в Москве «все тихо и смирно и через все дни праздников никаких беспорядков не было и врак гораздо меньше стало», добавляет, однако, что «только один большой болтун (т. е. Панин) вздор болтает, не разбирая при ком, но, при всех, а другие перебалтывают, но все ничего не значущее и единственно к тщеславию его касающееся» (стр. 129 сл.)