Едва-ли такая аттестация Волконским П. И. Панина осталась неизвестной последнему и едва ли она могла укрепить их «приятельский союз», особенно, ввиду надменного характера П. И. Панина.
В Петербурге весьма опасались, как писал П. И. Панину его брат Никита Иванович, что он подчинит себе Волконского: так он сообщает Петру Ивановичу 2 августа, что «он хотел-бы еще поговорить о ним о последних ведомостях о Пугачеве… и о слабости Московского градоначальника, которых (sic) здесь, или вправду не понимают, или понимать нарочно не хотят, но тем не меньше, по всему видимому, весьма устрашилиоь стеречь, чтобы каким ни на есть образом его градоначальство, с ним самим, себе не подчинил, только ей-ей, мой любезный друг, не достает к тому моего духа» (Сбор. И. Р. Общ., VI, 89).
Поэтому, энергичные требования Екатерины о согласном, в интересах дела, действии Волконского и Панина вполне отвечали как тяжелым условиям момента, так и характеру двух названных лиц, весьма друг на друга не похожих. П. И. Панин, по получении своего назначения 29 июля главнокомандующим, неотлучно прожил, что весьма важно отметить–в Москве до 18 августа, т. е. 3 недели, (в литературе встречается обвинение его в медлительности, что едва ли справедливо), при чем постоянно совещался с Волконским, устанавливая общий план действий по обороне Москвы и ее губернии. Уже в первом письме своем Екатерине от 3 августа П. И. Панин сообщает, что он «сделал конференцию с князем Михаилом Никитичем о условлении и сношениях», предписанных ему Екатериною (отр. 90), чем Екатерина была очень довольна, как видно из ее письма от 14 августа из Царского Села (стр. 102).
Из этих «условлений». весьма важным было, конечно, во 1-х согласие П. И Панина о распоряжением Волконского о позиции ген.-м. Чорбы, которому Волконский поручил еще до назначения Панина, предохранять и недопущать («для обезпечения Московской безопасности») злодейскаго на здешняя места покушения по всем дорогам, следующим между реками Клязьмою и Москвою, где сам злодей главное свое пребывание, по последним известиям обращал», при чем, однако, Волконский, отдал «онаго ген. – майора в начальство» Панину.[43] Во 2-х «по держанной вчера же“ (т.-е. 2 августа), пишет Панин, «с кн. М-м Ник-м, мною конференции условились мы на 1-й случай отделить ему под мое начальство пехотный Великолуцкий, драгунский Владимирский и казачий Краснощекова полки, но чтоб мне с оными с держанной теперь ген. – майором Чорбою позиции (от Москвы) не отдаляться, прежде разве настоящего получения сведений о действительном иногда переходе Оки реки самого главнаго злодейскаго сонмища и чтоб здешняго города не обнажать из-под той позиции прежде, пока он совсем будет обеспечен своею безопасностью, или когда столько подоспеет в него следующих полков, сколько он надобным быть поставляет к совершенному обезпечению Москвы одними оными» – «ибо» добавляет Панин, – «теперь представляется не столько нужды в сильном поражении большей злодейской толпы (т.-е. главной силы Пугачева), нежели в предосторожности от прокрадывания (к Москве, конечно) подсыльных от злодея частей, в воспламенении отзывающейся и в здешней черни колеблемости, страха и мятежных волнований, то дабы оное (т.-е. чернь) имела всегда, пред глазами, свое присутственное воинскими командами обуздание».
Это витиеватое послание свое Екатерине Панин заканчивает сообщением, что Волконский «для обуздания Московской черни и обезпечивания к безвредности сего города», полагает «быть в Москве безотлучно двум полкам пехотным, одному кирасирскому, двум казацким и двум эскадронам гусар», ввиду чего у Панина остается «1 драгунский, 1 казачий, 2 пехотных полка, два эскадрона гусар и одна полевая команда», при чем «в его начальство» будут им, Волконским, отправляться вновь прибывающие полки (Сбор. Р. И. Общ., т. VI, стр. 91 и сл.).
Здесь ясно видно, что Панин разделял опасения Волконского – от возможного «прокрадывания» к Москве «отдельных Пугачевских частей», усугубляя это опасение откровенным признанием «колеблемости и мятежных волнований» Московской «черни».
Екатерина вполне «добрила, что Панин, «не теряя ни малейшего времени», сделал «всеудобовозможныя распоряжения, столь для охранения г. Москвы и недопущения к оному бунтовщичьих скопищ, как и для истребления и преследования оных»… «Все сие усердное ваше старание и точность производства вашего», заявляет Екатерина, «тако же согласное ваше сношение и условление, в нужных случаях, о кн. М. И. Волконским, служит к немалому моему удовольствию» (Материалы Я. К. Грота, стр. 543).
«Условление» это, однако, не коснулось вполне тех известий по Пугачевскому движению, какие время от времени сообщались Екатерине, то Волконским, то Паниным.
Если в донесениях Волконского нередко видно явное желание успокоить императрицу относительно положения дел в Москве (как это частию уже отмечалось нами,[44] то Панин, наоборот, был склонен к более пессимистическим заключениям.
В литературе нашей было даже высказано мнение, что «в его интересах было представить состояние дел в более печальном положении, чтоб получить более обширным полномочия и усилить свои заслуги» (Дубровин «Пугачев» и пр. т. III, стр. 341).
Может быть, в интересах Волконского, как градоначальника, блюдущего за спокойствием столицы, было представлять положение Москвы в более благоприятном виде, при чем он, в своих письмах Екатерине, оправившись от первоначальной паники. мог также более спокойно взвесить то обстоятельство, что чем нашествие Пугачева на Москву оказывалось менее вероятным, тем более обеспечивалось ее спокойствие от каких-либо серьезных «мятежных волнований» Московской «черни», на что указывал упорно императрице Панин.
Интересно, что в тех случаях, когда донесения Волконского и Панина совпадали, Екатерина не без удовольствия сообщает об этом своим корреспондентам.
Так, извещая 29 августа Волконского о получении его письма от 19 числа, она пишет, что от того же числа имела письмо от Панина из Коломны (18 августа Панин уже выехал из Москвы, устроив в согласии с Волконским, ее оборону), отмечая, что Панин «почти тоже о мерзких злодейских обращениях пишет, что и вы» («XVIII в., стр. 146).
Усиленно снабжая Москву и ее губернию (не говоря уже о театре мятежных действий) все новыми и новыми военными силами, Екатерина не оставляла без внимания и других сторон дела, на которые, ни Панин, ни Волконский, занятые вопросами обороны и административно-полицейскими мерами, частью не могли обращать внимания, а частью сами не были в состоянии что-либо, предпринять здесь.
Относительно первого нашего утверждения заслуживает упоминания, между прочим, одно сообщение Екатерины Волконскому в ее письме к нему от 29 августа, указывавшемся уже нами: «о тульских обращениях здесь слух есть», пишет она будто там между ружейными мастерами неспокойно я ныне там заказала 90 тысяч ружей для арсенала: вот им работа года на 4 – шуметь не будут»…
В подтверждение второго, укажем, что Панин еще 5 августа доносил Екатерине о голоде, который угрожает нескольким губерниям (в том числе и Московской), при чем утверждал следующее: «сколько-бы я один ни напрягал моего рвения и силы на отвращение сего угрожения, в трепет приводящего (что, конечно, вполне верно, если в особенности принять во внимание общее настроение тогда населения), как от стороны стекающихся, по необходимости, войск в те самые губернии и провинции, где сущий недород хлеба в нынешнем году, так и от стороны поселян, что, за возмущенными своими обращениями, и малый урожай худо собирали, из онаго бунтовщичьи сонмища похищали», но, «не полагаю я… себя одного быть в состоянии предупредить и отвратить угрожения голода»… (Сбор И. Общ., VI, 118).
В результате этих сведений, Екатериною были даны рескрипты 7 сентября губернаторам Московскому, Воронежскому, Нижегородскому и др. губерний, о мерах против этого грозного, по могущим быть последствиям, явления.
В рескрипте Московскому губернатору Екатерина говорит, что она из донесений Панина известилась, что «в разных местах» Московской губернии, принадлежащих к Воронежской и Нижегородской губерниям, как от неудачливого урожая, так и по причине разорения и грабежей производимых известным извергом и бунтовщиком Пугачевым, оказалась несносная на хлеб дороговизна, которой следствием быть может в том, краю и голод».
Чтоб «народ» в Московской губернии «не почувствовал в пропитании недостатка, губернатор должен учинить всевозможный распоряжения» (там-же, стр. 116 сл., 122 сл.).
Понимая, однако, что Московский, как и Воронежский губернаторы «могут найти себя», как Екатерина, «в сущей невозможности установить, стараниями своими, в провинциях вверенных им губерний продовольствие», чего, конечно, и надо было ожидать ввиду недорода и пр. губернаторам Белгородскому и Слободскому Украинскому», губернии коих не были затронуты ни голодом, ни мятежей, повелено было доставлять в Московскую и другие губернии «потребное количество хлеба», по сношению с П. II. Паниным (там-же, стр. 125 и сл.), принят был также ряд других черт для облегчения тяжелого положения населения (Н. Ф. Дубровин. III, отр. 320 и сл.).
В заключение нашего очерка «Москва и Пугачев», в указанные месяцы 1774 г., нам следовало бы, может быть, остановиться на исследовании вопроса; почему же Пугачев, после взятия Казани, не пошел на Москву, хотя он и объявлял об этом, а в среде окружавших его старшин были лица, говорившие ему, что «время вам, Ваше величество, итти на Москву и принять престол», сама Москва долго и упорно верила в его приход к ее стенам, а Екатерина, до которой ближе всего касалась кровавая трагедия мятежа, говорила (даже тогда, когда все уже было давно кончено) что она «Михельсону обязана поимкою Пугачева, который едва было не забрался в Москву а может и далее».
От трона, до глубоких народных низин, все верили в возможность Пугачевского движения к Москве, однако, этого не случалось.