Казаки в ответ на посягательство на их традиции и обычаи не безмолвствовали. Сначала они боролись с местной казацкой властью, ставшей проводником царской политики. Из казацкой среды выделилось несколько лидеров, которые повели борьбу с атаманом и старшиной. Многие лидеры оппозиции сами принадлежали к старшине. Затем была направлена депутация в столицу. Там казаков с одной стороны стремились выловить и наказать, а с другой, – их прошения всё же доходили до императрицы и ее приближенных. Например, поддержку казакам оказывал Иван Орлов, брат Алексея и Григория.
На местах события шли обычным для тогдашней России порядком: власти наказывали зачинщиков и руководителей, в ответ казаки задерживали парламентеров от властей… Поскольку казаки имели оружие, а у властей не хватало сил и средств утихомирить казаков, сумятица продолжалась. В дело вступила, как водиться, божественная сила – нашлась чудотворная икона, испускавшая плач по поводу прошлых разборок казаков и власти: расстрелу казаков вооруженной командой…Беспорядки начала января 1772 г. кончились зверскими расправами казаков над частью старшины и некоторыми чиновниками, и воинскими начальниками, что не могло остаться без последствий…
Наказание батогами. С гравюры Тильяри по рисунку Пренса.
Гос. исторический музей
Как можно заметить, трактовка события, потрясшего Россию второй половины XVIII в. и оставившего неизгладимый отпечаток в сознании думающей части общества, то есть тех же дворян-помещиков, в основном, включая, естественно и А.С. Пушкина, можно трактовать в духе и стиле так называемой «истории повседневности», который у современных историков сводится к череде нелепых случайностей, недоразумений, непонимания действий властей, низами, невежества масс и т. п. и т. д. Но так трактовать историю Крестьянской войны начали еще в конце XIX в. Тот же Дубровин…Покровский и его ученики трактовали «Пугачевщину», как буржуазную революцию. Они были во многом правы, если исходить из ленинской трактовки революций в России 1905–1907 и 1917 гг. Действительно, это были буржуазные революции без буржуазии. А кто же занимал место буржуазии, замещал ее в качестве движущей силы? Крестьянство. Об этом, обобщая ленинские мысли и практику большевиков и споря с Троцким, писал Г.Е. Зиновьев. (см. его книгу 1926 года «Ленинизм»). У Сталина, вопреки расхожему мнению никаких теоретических взглядов на крестьянство не было. Были только практически-прагматические суждения и оргвыводы из них. Теоретически советские историки в крестьянском вопросе опирались напрямую на Маркса и Энгельса. В последние годы трудами Анфимова и Данилова акцент делался на пресловутые наброски письма В. Засулич, которые злодей Плеханов скрыл от партии и Ленин тоже, якобы не поминал всуе. Для нас, однако важнее работа Ф. Энгельса «Крестьянская война в Германии. В ней были сформулированы многие «классические» постулаты относительно крестьянства и перспектив его борьбы за свои права. Главными из этих постулатов были неспособность к самоорганизации и зависимость от более культурных городских слоев. Крестьянство оказывалось классом, отжившим свой век зависимым от других классов. Даже беглое знакомство с текстом Энгельса (фактология Циммермана, буржуазного немецкого историка), позволяет сделать вывод о том, сколь мало общего у немецких крестьян начала XVI в. и русских крестьян второй половины века XVIII. Советские историки периода расцвета СССР рьяно ссылались на работу классика. Для молодежи, не жившей в Стране Советов и тем паче не писавшие в те поры научных трудов, сообщим, что официально и непреложно методологической основой любой исторической работы, чему бы она, ни была посвящена, объявлялись труды классиков марксизма-ленинизма: Маркса, Энгельса, Ленина. Иногда к ним прибавлялся Сталин…Затем труды современного лидера партии и государства, например, Хрущева или Брежнева, цитаты из решений съездов, пленумов, конференций КПСС. Автор вступительной статьи к сборнику, изданному к 200-летней годовщине Пугачевского восстания Л.В. Черепнин, историк старой школы, подвергавшийся репрессиям по так называемому «Академическому делу» или делу академика Платонова. Большинство фигурантов этого дела обвинялись не только по уголовным статьям, но методологически в недооценке классовой борьбы в истории, как России, так и всех прочих стран. По этой причине, видимо, Черепнин высказывал ряд интересных, не шаблонных суждений. Так, он допускал возможность того, что крестьянское движение под водительством Е.И. Пугачева не было направлено против феодализма и крепостничества в целом или против отдельных феодалов, а за другой вариант феодально-крепостнического строя, например, того, что существовал в Речи Посполитой. В последующие годы вообще высказывались мысли о том, что объективно «Пугачевщина» послужила скорее укреплению и ужесточению крепостничества, нежели его расшатыванию и ослабления. Польский вариант реформирования аграрных отношений, взаимодействия помещиков и крестьян, несмотря на подчинение Польши России, был выгоднее крестьянам, чем все то, что делалось в коренной России, начиная с указа «О вольных хлебопашцах» и кончая столыпинской реформой. Результатом «Пугачевщины» могло стать разрушение Российского государства, его распад и захват по частям агрессивными соседями вроде Османской империи и Австрии. Семилетняя война, казалось бы, бессмысленная и не нужная, была реакцией на эту угрозу и значит на «Пугачевщину» тоже… Не зря историки старательно отделяли внешнеполитические события от внутриполитических. А ведь диалектика требует органичной увязки тех и других. Россия, на что обращали внимание многие историки, расширяясь территориально, укреплялась и внутренне.
Никто не посчитал, кого было больше в армии Пугачева: русских крестьян, казаков или башкирских воинов, давших в свое время отпор коннице Чингиз хана. Кроме башкир в армии Пугачева воевали и другие народы Поволжья и Урала.
Как представитель «старой исторической школы», пережившей гонения и ряд пересмотров методологии научного исследования, Черепнин пишет, отмечая несовершенства критической статьи П.Г. Рындзюнского и М.А Рахматуллина на трехтомник В.В. Мавродина (еще одного признанного корифея советской исторической науки). Павел Григорьевич Рындзюнский был как бы промежуточным звеном между «покровцами» и представителями старой исторической науки, положительно относился к своему коллеге по ГИМу и тезке Любомирову, ученику Платонова, и критически относившемуся к конкретике сплошной коллективизации, свидетелем которой он был, находясь в Ростове Великом. Черепнин подвергает сомнению утверждения рецензентов об антифеодальном характере программных требований инсургентов и, вообще, сомневается в том, что крестьянские войны могли уничтожить феодализм как общественно-историческую формацию и способствовать установлению нового строя, коим в соответствии с теорией Маркса мог быть только прогрессивный капитализм. Для начала академик цитирует одно из сомнительных, на его взгляд, суждений Рындзюнского и Рахматуллина об угнетенных массах. «Выходя за пределы разбираемого труда, рецензенты пишут: «Нечеткость анализа идейного содержания народного движения, в плане выявления его субъективной сущности, к сожалению характерна не только для авторского коллектива трёхтомника, но для ряда исследователей народных движений всего периода феодализма в целом: …именно это обстоятельство сильно тормозит изучение классовой борьбы угнетенных масс»» [4, с. 84]. «Думается, что такое широко обобщенное критическое замечание по поводу методологии изучения классовой борьбы неверно» – пишет Черепнин, – ибо основано на смещении двух понятий: “объективный смысл» или “объективная задача» борьбы и ее реальность. Опыт четырех крестьянских войн показал нереальность задачи ликвидации феодализма, пока не будут созданы для этого соответствующие социально-экономические условия, но нарастание этих условий определяло объективно содержание народных движений и было их объективным результатом» [5, с. 8–9].
Черепнин, конечно не мог остаться в тот период в стороне от оценок так называемого «нового направления в изучении предпосылок Великой октябрьской революции», но как специалист по другому периоду (хотя всем было ясно, что речь шла о фундаментальных основах марксизма, его формационной теории), но предпочел перевести обсуждение проблемы вызревания предпосылок нового строя в недрах старого и проблем механизмов (классовая борьба) перехода к новому строю в плоскость соотношения субъективного (осознания борющимися с феодальным гнетом классов задач этой борьбы) и соответственно осознания и объективизации этих задач в форме призывов приказов и т. п. распространявшимися Пугачевым и его сторонниками. В связи с этим нельзя не вспомнить анекдот, далеко не безобидный, как оказалось, для развития исторической науки и марксизма в целом. Идут рабы в Древнем Риме и несут плакаты с лозунгом: «Да здравствует феодализм – светлое будущее всего человечества!». Анекдот, повторим, далеко не безобидный, ибо в нем подрывались не только основы марксизма, как теории об объективном, независящем от воли и действий конкретных людей развитии человеческого общества, но и теория прогресса и его критериев. Иными словами, проповедовался нигилизм и обскурантизм и крайний релятивизм, и агностицизм. Субъективный фактор развития абсолютизировался и тем самым подвергался сомнению тезис о направляющей и руководящей роли КПСС, – партии, приведшей нашу страну к первой в мире социалистической революции и т. п., и т. д.
Академик от принципиального спора уклонился, но проблема осталась…И она, эта проблема распадается на ряд других, тесно между собой связанных. Марксистская парадигма, что в ней достаточно быстро углядел В.И. Ленин, Б.В. Савинков, возможно вслед за ними и Л.Д. Троцкий, не разработала взаимосвязь базисных и надстроечных элементов, составляющих ее. Маркс, на наш взгляд, классовую борьбу, как движущую силу развития, как проявление объективных противоречий между стабильностью производственных отношений и подвижностью производительных сил, узрел только в ходе революций, то есть кардинальной ломки существующих порядков. Борьба классов, которая приводила к смене политических режимов в рамках одной, буржуазной формации была им описана на примере социальных пертурбаций во Франции первой половины XIX в. Классовые сражения Великой французской революции, приведшие к смене феодализма капитализмам, он не описал и не проанализировал в русле своей же социологической концепции. Объективную зрелость капиталистических (а возможно и перезрелость) во Франции он констатировал, но конкретно-исторический механизм перехода он не описал, предоставив эту работу историкам-профессионалам. Вопрос этот оказался слишком тонким и своеобразным и до сих пор решается каждым историком индивидуально, в зависимости от идеологических установок, господствующих на настоящий момент в стране и в мире.