Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь — страница 22 из 48

Я быстро справился с работой на своем этаже, переоделся, сунул книгу под мышку и пошел через центральный холл. Я ничего не хотел узнавать, даже если бы на «рецепшине» сидел мой приятель Скот Вайль. Но ноги сами несли меня к парадному входу.

Было около одиннадцати часов. Из лифта вышла группа туристов и направилась к стойке с багажом, которую вывез из другого конца зала носильщик. Это были отъезжающие. Среди них вдруг мелькнуло платье песочного цвета… Неужели?! Неужели силы небесные дали сбой и что-то изменили в ходе событий?

Я, как оглашенный, подскочил к женщине, которую видел тогда в баре, в Асри…

– Могу я чем-нибудь помочь, мэм? – сказал я, указывая глазами на ее чемодан. Но это все была шелуха – и «мэм», и «помочь». Я хотел услышать ее голос, остановить…

– Что случилось? – спросила дама на английском, а потом так же обратилась к кому-то из своих. Я сообразил, что произнес фразу на своем родном языке, который тут никто не мог знать…

– Простите, – пролепетал я., – Все хорошо (all right!), нет проблем (no problem!), извините (excuse me!)…

Я раскланялся. Дама пожала плечами и отвернулась. У нее были прозрачные глаза, острый носик и совершенно белые ресницы, как у новорожденного поросенка…

* * *

– Что-то тут не так, – подозрительно посмотрела на меня миссис О’Тулл, когда я вернулся домой. – Вы что, даже обедать не ездили?

Я только махнул рукой. Глаза мои снова были пусты, как у сфинкса. Я уныло вернулся туда, откуда выходил утром, полный надежд. Снова лег на кровать. И словно закачался на поверхности волн – они накатывали на меня то горькие, то соленые, то… сладкие. Я пытался смириться, думать обо всем происшедшем отстраненно. У меня было бескрайнее поле для фантазий…

Теперь я никогда не узнаю, кто она, откуда, какого цвета ее глаза, какой голос и сколько ей лет.

Она могла быть эстонкой – белокожей и флегматичной, со спортивной, почти мальчиковой, фигурой. Одну такую я знал некогда. И она мне ужасно нравилась, потому что говорила с загадочным «иностранным» акцентом.

Нет, тут же решил я, она – раскосая татарочка, с тонкой талией, тяжелыми бедрами и немного коротковатыми ногами, будто бы вся ее энергетика сконцентрировалась внизу, как южное вино в узкогорлых баклагах с выпуклыми боками.

Потом передо мной возник образ петербурженки – не россиянки, а именно петербурженки. Вокруг нее струились черные шелка, а сама она была тонкой, почти плоской, словно вырезанной из бумаги. Острые локотки и колени, нос, как у Ахматовой, и сумрачный взгляд из-под опущенных, похожих на щит, ресниц.

В то, что она знойная армянка или тихая казашка, верилось с трудом. Но я все равно рисовал в мозгу самые невероятные образы и в каждом находил свою прелесть.

«Жизнь – это мир упущенных возможностей…» – вспомнилась мне строка Игоря Сельвинского, отличного, на мой взгляд, и незаслуженно забытого поэта.

Я наверстывал упущенные возможности, лежа на кровати, все еще пребывая в прострации, как после наркоза. Я старался загрузить свой мозг видениями и знал: когда наркоз пройдет, меня захлестнут волны боли, которые уже не будут иметь никакого вкуса.

Я потянулся за книгой. Пролистал ее, попытался читать, но ничего не получилось – слова прыгали перед глазами, не вязались в предложения, а предложения не укладывались в голове, теряли всякий смысл. Кое-как нашел строчки, отчеркнутые мной, потом – ею. Хорошая была игра…

Я еще раз обнюхал каждую страницу, боясь заглянуть в конец: он был слишком грустным. Девушка умирала. Девушка по имени Пат – удивительная и очень естественная, настоящий друг, дружище. Вот какой она была, незнакомка из 713‑го… Я решился пробежать предпоследнюю страничку.

«Я взял стаканы и наполнил их. Улыбаясь, она отпила глоток.

– За нас с тобой, Пат.

– Да, дорогой, за нашу с тобой прекрасную жизнь.

Но как же все это было ни на что не похоже – и эта комната, и эта тишина, и наша печаль. Разве не раскинулась за дверью огромная, бесконечная жизнь, с лесами и реками, полная могучего дыхания, цветущая и тревожная, – разве по ту сторону этих больших гор не стучался бесконечный март, будоража просыпающуюся землю?..»

Я перевернул страницу и увидел семь цифр, написанных карандашом…

* * *

…Всю ночь они светились в моем и без того воспаленном мозгу. Наверное, это был номер телефона, но без указания кода страны или города. Она снова загадала мне загадку?..

Я мучился, силясь вспомнить хоть что-нибудь из такой оккультной науки, как нумерология. А может быть, это была зашифрованная фраза? Имя? Параметры? Черт знает что!

Я впадал в сон на какие-нибудь десять-пятнадцать минут, и передо мной горело сонмище цифр и знаков. «Если очень захочешь, ты поймешь, – говорили мне эти цифры, написанные без нажима. – Но для этого нужно ОЧЕНЬ захотеть. Необходимо понять, насколько это тебе нужно!»

Я отключался, но вновь цифры, превратившись в огненные молоточки, возвращали меня к действительности. Такой набор цифр мог быть в любой точке мира. Под утро я впал в отчаяние. Мне было стыдно, но я зарылся лицом в подушку и завыл.

Я оплакивал всех, уже не думая о цифрах, – Эджидио, Марию, Джейка Стейнбека и Бо Деррика, черноглазую акулу, возлюбленного миссис О’Тулл, саму Стефанию, Монику, свою прожитую наполовину жизнь, этот остров, такой крохотный, почти игрушечный, на котором тихое, размеренное течение времени – всего лишь обманчивая золотая сеть над поверхностью бурлящего моря. Куда мне приткнуться? Кому звонить?

«Старик! – вспомнил вдруг, как кричал мне Димыч из окна вагона, увозящего его в очередную экспедицию. – Позвони Ленке (это была его новая девушка, обещавшая ждать)! Запомни: четыре-один-шесть-сорок-семьдесят восемь!»

Я вскочил, как сумасшедший, я полез в книгу. Цифры почти совпадали, только вместо сорока было сорок восемь и последняя цифра другая…

«Это – Оболонь! – орал Димыч, стараясь перекрыть стук колес. – Скажешь ей…»

Я не помнил, что поручал сказать Димыч, – прошло столько лет! – но номер всплыл в памяти неожиданно и четко.

Я сел на кровати. Бледный свет наступающего утра делал меня похожим на тающее привидение. Я напрягся и вспомнил еще один номер – свой, потом диким усилием откуда-то появившейся воли начал вспоминать номера телефонов всех знакомых, живущих на левом берегу Днепра.

Ошибки быть не могло! Это номер моего родного города. И Она знала, что я вспомню.

Но вдруг я понял еще одно: она давала мне шанс быть настоящим мужчиной – самому принять решение и выполнить его. И это решение не должно зависеть ни от кого. Решение в чистом виде. Здесь я бы мог свозить ее на Гозо. Мы бы погуляли, наполненные симпатией друг к другу или же – влюбленностью (кто знает?), которая щедро была бы приправлена обыкновенной романтической мишурой – остров, море, чайки, свечи, вино…

Очевидно, ее, как и меня, поджимало время, шло следом, наступая на пятки и тяжело дыша в затылок. Вино, свечи и лунная дорожка были не для нас…

«Я понял тебя, – думал я уже совершенно спокойно. – Ты действительно настоящий друг. Ты знала, что мне нужно, но ничего не навязала одним только видом своих глаз, волос, всего, что есть в тебе хорошего и завлекающего. И ты поступила честно».

Я еще немного посидел, наблюдая за тем, как розовеют облака. Я думал о деле: у меня были кредитные карточки, приличная сумма на счету. Вся бумажная волокита займет пару недель. Ее будет немало, но меня это не пугало.

Я лег. У меня оставалось два часа на сон. Нормальный, крепкий сон, которым спит человек после честного трудового дня, когда совесть его спокойна и чиста, а наступающий день будет наполнен смыслом. Я спал и впервые не боялся проспать.

Может быть, я даже улыбался во сне…

* * *

…Я не знаю, как все сложится дальше. Я стою в начале дороги, на которой где-то вдали белеет снег.

Я знаю, что ветер ударит мне в лицо, может быть, собьет с ног, а половина человечества сочтет меня полным и законченным идиотом. Но я должен двигаться, чтобы чувствовать ветер и ночь. Я возвращаюсь.

И еще. Я хочу поднять трубку телефона и набрать эти семь цифр…

Шестая дверь

Я отлично помню день и тот самый момент, когда появилась на свет. И пусть тысячи говорят, что такого не может быть, но я-то знаю, что один из этой тысячи меня прекрасно понимает.

Помню: вначале было море. Его пространство – мягкое и обволакивающее, как глицерин, было пронизано голубыми лучами, в которых двигались золотистые пузырьки. Они приятно щекотали кожу, наполняя ее воздухом и подталкивая к поверхности. За гладкой кромкой воды была такая же ровная полоса воздуха. Подхваченная золотыми пузырьками, я легко оказалась в белом пространстве, даже не успев сообразить, что стихия переменилась. Воздух был легок и прохладен, как молоко. Но этот слой показался мне совсем не интересным, как чистый лист бумаги, и я устремилась вверх. А наверху был лес. Вернее – только кроны гигантских деревьев (за какую твердь цеплялись их корни, мне было неведомо). Раскидистые лапы – сине-зеленого насыщенного цвета – тянулись вширь, как, бывает, тянутся от края до края неба грозовые облака.

Помню: лететь между ветвями было весело. И вообще, летать – вот что было самым замечательным из всего приключения. Чем выше я поднималась, пронзая густые заросли, тем больше сгущался свет, пока наконец не наступила полная темнота. Очевидно, я входила в следующую стихию. Но какая она и что в ней есть, кроме пугающего влажного мрака, я не поняла – ночь сгустилась, и я практически ослепла.

Помню: долетев до границы лиственного пространства, ощутила сопротивление некой невидимой мембраны и хотела было повернуть назад, но внезапно яркий, совершенно нездешний и незнакомый мне свет – свет-нож, свет-кнут – полоснул по глазам, а густая патока незнакомого воздуха насильно втекла в ноздри, ка