– Значит, на противоположной чаше весов лежал Париж… – задумчиво произносит Анна-Мария.
– Не только. Много чего лежало… Например – свобода, может быть, мечта… Я знаю, ты поймешь меня когда-нибудь… потом…
– Ты не выглядишь счастливой…
– Я сейчас просто взволнована. Хотя, может быть, ты права. Мы везде остаемся один на один с собой, не важно, где находимся. Однако прежде чем это понять, нужно совершить поворот. Но линия жизни – она всегда прямая. Это только кажется, что ты разворачиваешься на все сто восемьдесят. На самом деле эта линия так широка и просторна, что «крутой поворот» мы совершаем внутри нее.
– Как же совершить настоящий поворот? Как выбраться за грань этой линии?
– А зачем? – Она стряхнула пепел в тяжелую хрустальную пепельницу.
– Но ведь идти по ней и знать, что никогда не увидишь ничего другого, – это ужасно! Все однообразно и предсказуемо… Иногда от этого просто хочется выть…
– И тебе тоже?.. – Она снова взялась за сигарету. – В том-то и дело, что еще никому не удавалось выйти за пределы СВОЕЙ линии. Есть счастливчики, скорее всего, это люди ненормальные или остановившиеся в развитии, которым дано хотя бы подобраться к краю, нащупать скрытый выход и даже вырваться наружу. Но и они все равно возвращаются…
У Анны-Марии перехватило дыхание:
– Ты говоришь о Двери?
– Какая еще дверь?
– Ну та, через которую я попала к тебе…
– Дурочка моя! – Она ласково провела по голове дочери и за краешек вытянула из кармана ее джинсовой куртки паспорт и обратный билет на самолет. – Ты осталась неисправимой фантазеркой! Слава богу, что теперь можно хоть немного попутешествовать. И ты еще так молода, у тебя все впереди. Ну, куда ты хочешь, чтобы я тебя повела? Елисейские Поля, Версаль, Лувр, Нотр-Дам – это само собой. А еще?
Анна-Мария пожала плечами.
– Тогда пойдем просто побродим… Хочу, чтобы ты подышала этим воздухом.
Они вышли на улицу. Парижская осень дохнула в затылок Анны-Марии, словно подталкивая к новым открытиям. Был ли это воздух свободы, как утверждала мама? Анна-Мария вертела головой во все стороны, стараясь запомнить и сберечь в себе все запахи, звуки, малейшее движение окружающей ее чужой жизни. Она с удивлением видела, что реальность не совпадает с представлением: ветер нес по тротуару обертки и листья, женщины, попадающиеся на пути, были одеты все больше в спортивную одежду – туфли на низком каблуке и толстые свитера грубой вязки. Безупречными были лишь аксессуары – сумки из хорошо выделанной кожи, легкие шарфы, яркие береты.
– Это самый маленький округ – второй, – рассказывала мама. – Сейчас я покажу тебе свою любимую улочку – La rue des Degres… Когда мне бывает грустно, я иду туда и просто сажусь на ступеньки. Эта улочка – всего 14 ступенек вверх. Представляешь? И эти несчастных пять с половиной метров, ведущих к метро, имеют свое имя…
Потом они сели в небольшой автобус линии Монмартробюс и доехали до площади Пигаль. Мама купила ей большой пакет воздушной кукурузы, и они сели на каменную скамью, над которой, как облако сиреневого дыма, возвышался сизый куст.
– Один человек сказал, что дома я никогда не найду себе пары. И что мое место здесь… – задумчиво сказала Анна-Мария.
– Вот и замечательно, – обрадовалась мама, – закончишь школу и перебирайся сюда! Как ты на это смотришь?
Анна-Мария пожала плечами. Ей нравились яркие краски, которые она замечала вокруг, но женщина, сидевшая рядом, пугала – от нее веяло бесконечным одиночеством.
С площади они добрались до Елисейских Полей. И то, что Анна-Мария представляла действительно полем с мелкой травой и раскидистыми деревьями, под сенью которых разгуливают дамы с кружевными зонтиками, оказалось просто широкой улицей с сетью магазинов и ресторанов.
– Это самые дорогие рестораны в городе, – говорила мама. – В Париже вообще жизнь очень дорогая…
Разговор не клеился, день тянулся неимоверно медленно, и Анне-Марии казалось, что он не кончится уже никогда. Она смотрела на призрачные скульптуры Нотр-Дама и понимала, что собор неизмеримо мал по сравнению с ее представлениями о нем. Ее больше привлекали детали: перекрученные, как вены старца, лозы дикого винограда, карабкающегося по старым стенам, маленькая птичка, сидящая на остроконечной шляпе уличного торговца поп-корном, лица в проезжающем мимо автобусе, вязаный плащ негра-саксофониста и густые звуки музыки, похожие на воздушные шары, взлетающие к небу. И наконец – окна домов с аккуратными белыми рамами причудливой формы. За одним из них, возможно, живет такая же Анна-Мария, она ходит в школу или коллеж, бережно хранит от чужого взгляда свои дневники, тайком покуривает марихуану и совершенно равнодушна к тому, что в кафе неподалеку некогда сидел пьяный Модильяни… У нее своя линия жизни, думает Анна-Мария, которую она надеется повернуть в любую сторону, лишь бы не идти параллельно с другими…
– Солнышко, – отрывает ее от размышлений голос женщины, которая шестнадцать лет назад увидела ее первой. – Мне необходимо показаться на работе. Это в двух шагах отсюда – я работаю фотографом в одном журнальчике. Это ненадолго. Давай-ка сделаем вот что: я дам тебе несколько франков – так, чтобы ты смогла подождать меня в кафе. А я мигом! Потом зайдем в маркет и накупим разной вкуснятины к ужину… Хорошо?
Мама дает ей цветную бумажку.
– Зайдешь вон в то кафе, – она указывает на овальную дверь в конце улочки, – сядешь за столик. Когда подойдет официант, скажешь ему просто «кофе» – он поймет. Потом скажешь «мерси». Учись! Ты, наверное, у меня совсем дикарка… Чтобы почувствовать город, нужно обязательно посидеть в местных кафешках!
Она целует Анну-Марию, ворошит ее волосы, тщательно застегивает верхнюю пуговицу курточки:
– А вечером я уложу тебя спать, сяду рядом, и мы будем долго-долго разговаривать… Я расскажу тебе все-все, что не успела, да? Ну, я побежала… Жди меня в кафе!
И Анна-Мария остается на улице одна. Она с опаской оглядывается по сторонам и медленным шагом подходит к кафе. Это маленькое кафе со стилизованными под старину тяжелыми дубовыми дверями. Краем глаза Анна-Мария замечает за его окнами посетителей. Они что-то едят и пьют кофе из крохотных белых чашечек.
Анна-Мария набирается решимости, толкает тяжелую дверь, делает шаг, неловко спотыкается в полумраке и летит в пропасть…
– Мы уедем отсюда, уедем! Вот увидишь! – Ада яростно хлопает себя по коленке маленькой пухлой ладошкой. – Какой у тебя балл будет в аттестате?
Они снова сидят под «грибком», глотая из стаканчиков красное приторное вино, как тогда – на поминках Альфонсино. Только теперь это Колькины поминки, и снова Анна-Мария едва сдерживает слезы, ощущая, что от ее жизни отломился и упал в пропасть еще один важный кусок.
– Потерпи месяц, – уговаривает подругу Ада. – И свалим отсюда…
Она обводит рукой их двор. Старый, некогда любимый дворик с трехэтажными домами, с рассохшейся скамейкой, на которой все чаще выходят посидеть состарившиеся соседки – раньше у них на это совершенно не было времени… Больше не цокают вызывающе каблучки актрисы тети Тани (теперь она ходит в шлепанцах на босу ногу и походка ее давно утратила прежнюю грациозность), не кричит под окнами пьяный муж Сэры (он давно уже успокоился, женился и уехал куда-то в другой город), и только из окон вечно озабоченной Дуси вьется такой же соблазнительный запах жареной картошки с грибами.
Анна-Мария старается не смотреть на площадку перед подъездом – на ней лежат измятые, растоптанные цветы…
Ей очень хочется уехать отсюда прямо сейчас.
– А вы с ним, – Ада делает красноречивый жест рукой – куда-то вверх, – целовались?
Анна-Мария вспоминает недавний поцелуй в полутемном подъезде, и ее начинает бить мелкая дрожь. Почему она не испытала ничего, кроме любопытства? Может, будь все иначе… Разве так должны вести себя влюбленные, и разве Колька, ее преданный друг, заслужил такого холодного, рассудочного отношения? И вообще, разве так должна начинаться любовь?.. Анна-Мария стискивает холодными ладонями виски и пытается вспомнить, как это было – подъезд, горячая ладонь Кольки на ее руке, его губы. Но в памяти встает тот, маленький Колька, каким он впервые вышел во двор: в черном пиджаке, с изящной бархатной «бабочкой» под белым воротничком…
– Да, мы уедем, – невпопад отвечает Анна-Мария. – У меня будет отличный аттестат…
Вечером и все последующие дни она корпит над учебниками. У нее появилась цель. Она еще не знает, что отныне поставленная перед собою цель и дорога к ней – главное, что будет направлять всю ее жизнь.
Май, обрушившийся на их маленький двор цветочным ливнем, сумасшедший щебет птиц, соблазн искупаться в местной речушке – все отброшено, оставлено на «потом». Но Анна-Мария твердо знает, что и в этом «потом» для всего этого великолепия не будет места. Как заведенная машина она сдает все экзамены, с облегчением отбывает выпускной вечер, на который пришлось надеть чудом сохранившееся мамино платье из крепдешина в мелкий синий горошек.
А потом они с Адой идут покупать билеты на поезд…
А потом под торжествующим взглядом мачехи она собирает металлическую раскладушку, от ножек которой на кухонном линолеуме остаются характерные (ненавистные!) отпечатки…
А потом за окнами тронувшегося состава проплывают серые кариатиды, грубо прилепленные к порталам вокзального здания…
И Анне-Марии кажется, что в их пустых глазницах застыло предупреждение: «Пропадешь…»
И она показывает им язык.
…Столица встречает Аду и Анну-Марию мелким летним дождиком. Сквозь взрыхленные облака проглядывает солнце. У прохладного ветра лимонный привкус. Анне-Марии кажется, что его можно пить, как пепси-колу, которую подруги купили тут же на вокзале у подошедшей к вагону старушки. В их городе пепси еще не продавали, а тут на каждом углу красуются эти маленькие, необычной формы бутылочки.
– Сейчас поедем по этому адресу, – командует Ада, разворачивая бумажку, которую ей дали родители. – Устроимся, а потом сразу – в институт, подадим документы. А потом погуляем немного. Я дам тебе свою сиреневую блузку…