Это была самая счастливая новогодняя ночь! Ты провела ее под роскошными голубыми елями на площади, в разношерстных компаниях аборигенов. Наутро – сцена. Так уйти! Дура ненормальная! И что натворила – Адка чуть не слегла! Всю ночь убирали. У всех жены, как жены, а ты!..
«Странно… Прошло только три года, – думаешь ты, – Почему же стало так тесно и душно в том, что называется “брак”…»
– Знаешь, я встретила и полюбила другого человека…
Ах, если бы это могло быть правдой!
– Что-что? И это все – за пять часов? Это, наверное, был Дед Мороз?)
…Старушка высказалась и давно уже ушла. Улица пуста, на углу дома мемориальная табличка… Странно, а ведь именно здесь столетие назад мог ходить Поэт. И бормотать себе под нос что-то вроде: «Луна переменилась…»
(И он появляется! В тугом белом воротничке, голова высоко запрокинута. В каком веке это было?..
– Эй, барин, дай ручку, погадаю! Всю правду расскажу! – Твой голос обретает характерную хрипотцу.
– А не обманешь, красавица?
– Так смотря сколько дашь!
– Хитрая. А хочешь, я тебе погадаю?
– Глаза у тебя, барин, страшные – не хочу! Не смотри так.
– Испугал – прости. Держи вот монету. Да выпей за мое здоровье. Только не теперь. Весной, когда вишни зацветут. Да помни – за здоровье! И вот еще – держи от меня, – он вытаскивает из кармана сюртука большое красное яблоко…
– Все ты, барин, сам знаешь…
– Прощай.
– Живи, барин!)
…Женщина идет по аллее, стуча каблучками. Около сорока. Пышная брюнетка в синем шелковом костюме. Каблучки сбиваются с такта – фортепианная гамма с западающей клавишей. Еле достучала до скамейки. Всем существом издала вздох облегчения. Посидела минутку, шевеля пальцами ноги. Из объемистой сумки достала сверток – грубые босоножки на низкой пробковой подошве. Переобулась. И от этого разгладились морщинки, лицо посветлело.
– А так все-таки лучше!
Она по-новому смотрела на мир, звучно вдыхая запах сирени.
(Как просто! Может быть, нужно что-то снять с себя и надеть другое? Кожу, например…)
– Вам никогда не приходило в голову, что быть мужчиной все-таки гораздо приятнее? – весело говорит женщина.
– Я всегда завидовала мальчишкам. И успокаивала себя тем, что они хотят быть девчонками. А потом оказалось, что ни один не хочет носить банты и платья… А ваше свидание, наверное, сорвалось?
– А ну их к черту! Подруга уговорила, мол, последний шанс… Стояла я, как полагается, под часами и думала: «Зачем?»… Ну придет моложавый вдовец, цены себе не сложит, веди его в кафе, распинайся, завоевывай… А зачем? А вы замужем?
– Да. Но… я считаю, что люди не должны жениться. Или же – в очень редких случаях.
– Вы такая молоденькая, а так рассуждаете! Люди не должны разводиться – вот что я вам скажу. Потом они никому не нужны с их мигренями, радикулитами и вредными привычками. Вот я привыкла, что муж храпел, а новая жена гонит его из спальни. Он приходит ко мне – жалуется. Глупо. И что изменилось в его жизни? Разве что адрес…
– Любите его?
– А ну их к черту! А вы, видно, тоже не из счастливых?
– У меня все в порядке.
– Правда?
– Правда.
(Время опять отхлынуло, оставив на берегу новую картинку. Ты наглоталась каких-то таблеток. И повод-то был пустяковый – как говорится, период «притирки характеров». Гладкие, цветные, сладкие и горькие таблетки исчезали во рту и долго стояли в горле непроходимым комом. «А я отравилась!» – как гордо это прозвучало. И тогда ты увидела Глаза. Огромные, наполненные ужасом, постепенно наполняющиеся слезами. После оцепенения – суета с рецептурными справочниками: «Что ты пила? Говори, что ты пила?!» В тебя влили два чайника воды. И все. Зачем были те Глаза? Когда ты вспоминаешь тот взгляд, тебе кажется, что тебя обманули, безжалостно обокрали среди белого дня, взяли в плен на виду у всех. Ты была заложницей тех Глаз и уже не могла убежать. Зачем, зачем они были?!)
– Ну я, пожалуй, пойду! Счастливо!
– И вам счастливо!
Женщина встает и проплывает мимо. Теперь ее походка легка и со спины она кажется совсем молодой. Из сумки выглядывает синий острый каблук модельных лодочек, словно веселый, дразнящий язычок: «А ну их всех!»
(Мир наполнен одиночеством, как соты медом в августовский день. И этот Город по ночам пищит от тоски. Ультразвук расходится ровными волнами. И какой-нибудь седовласый ученый-паранормал принимает их за сигналы космических пришельцев, записывает на перфокарту, а потом ложится в свою старческую постель и прибавляет к общему фону и свое одинокое попискивание. По ночам ты просиживала у окна, ловила сигналы и понимала, как мало любви осталось в этом мире. Эта новая странность никого не удивила. Тебе сказали: «Надо подлечить нервы…» Тебе галантно подставили согнутую в локте руку, и ты доверчиво просунула туда свою… Тебя отвезли в большое серое здание, окруженное забором и садом. Забор – это чтобы местные не обрывали яблок, объяснили тебе. Только и всего. Милая женщина в дымчатых очках стучала по коленкам резиновым молоточком, задавала странные вопросы и с сомнением качала головой: «Все вроде бы в норме…» Потом тебя все-таки увели и одели в застиранный синий халат, выдали тапки на толстой войлочной подошве, вынули из пакета «колюще-режущие» предметы – пилочку для ногтей. И тогда сердце забилось часто-часто. Забилось – и оборвалось. В коридоре ты в последний раз увидела Глаза. Те же глаза, двоящиеся от слез.
– Попрощайтесь! – подтолкнула тебя в спину медсестра в синем халате.
– Ты, главное, отдыхай. Здесь тебе будет хорошо, спокойно. А для института я достану нужную справку из другой больницы, не переживай. Побольше ешь и спи. Ты у меня такая худенькая стала…
Глаза скользили по твоему лицу, как пауки. У тебя пропал голос. Ты молча кричала: «За что? Зачем?» – и, как последняя послушная дура, машинально кивала головой. Огромная синяя медсестра обняла за плечи и повела по коридору. Коридор тоже был синий. По нему бродили серые тени. Дверь захлопнулась, и последнее, что ты увидела – белесая ночная бабочка, летящая к Глазам, которые ты так боялась предать. Моль вылетела на свет и забилась о больничное стекло…)
…В начале аллеи показались старик с девочкой лет семи.
– Тете плохо… – громко шепнула девочка деду.
– Что с вами, милочка? Проводить вас домой?
– Спасибо, – улыбка получается вымученной. – Мой дом слишком далеко. (Если он вообще где-нибудь есть…)
– А где? – спрашивает девочка.
– Его можно увидеть только в лунную ночь по четвергам у созвездия Большой Медведицы, – фантазируешь ты, и глаза девчушки расширяются от восхищения. Ты любишь разговаривать с детьми.
– А мой дом – вот, совсем рядом. Но я не люблю играть во дворе – там дети шумят.
– Вот как. А ты разве не любишь пошуметь?
– Люблю. Иногда. Но сейчас мне некогда.
– Чем же ты так занята?
– Понимаете, у нас болеет мама. Если я буду шуметь, она не заснет. Доктор сказал, что если мы все будем думать о маме – она выздоровеет. Я прихожу сюда думать, пока она спит.
Старик тяжело втянул в себя воздух и закашлялся.
– У тебя, наверное, хорошая мама.
– И красивая, – отвечает девочка. – А папы нет, только дедушка. Дедушка, видишь, уже старенький, он не может носить меня на плечах. Однажды меня нес дядя Леня. Но дядя Леня уже не приходит – он в космос полетел, так мама сказала. А когда мама поправится, у нас еще сто таких дядей будет – так бабушка сказала!
– Оленька! – укоризненно качает головой дедушка. – Не болтай глупостей!
Помолчали.
– Вы чем-то расстроены, милочка?
Старик спросил это так участливо, что у нее впервые наворачиваются на глаза слезы. Они подступают еще и потому, что этот старик так похож на другого – из иной жизни… Старик смотрит пристально, будто хочет узнать всю правду, начиная с самого детства. И она решилась…
– А знаете… Муж лечил меня от помешательства. Два месяца стационара. Я сбежала…
– Что же с вами было?
– Понятия не имею! – Нужно, чтобы голос звучал как можно беспечнее…
– Ну что вам сказать, милочка? Возвращайтесь-ка домой. А то кинутся искать, вернут обратно. Да еще и срок продлят.
Да-да, именно так все и происходит: она не нужна и не интересна этому старику. Он гонит ее, как прокаженную. Но голос и глаза его предательски ласковы. Как у того, другого… Из забытой жизни.
Она медленно уходит из сквера.
Идет к облупленному дому, на первом этаже которого – столовая. Пока она идет, начинается дождь. Мелкий, точечный. Он оставляет на лице слезы. Столовая напоминает больницу. Та же тишина, позвякивание приборов, синие стены… Людей почти нет.
Вот что она запомнит хорошего из всего этого путешествия – суп! Рисовый суп-рассольник. Он налит в огромную тяжелую тарелку с грубой надписью «Общепит», он дымится, покрытый прозрачными лунами постного масла. Она тщательно протирает перекрученную в талии ложку и опускает ее в бледные луны супа. Суп очень вкусный. Очень. Мама, суп просто замечательный! Бабушка! Какой теплый, ласковый суп! Как тогда, когда… Хочется плакать. (Что ты несешь? – Сердце. Почему оно такое тяжелое и острое? Оно беспорядочно раскачивается на тонкой нитке и постепенно пробивает грудь…)
Одиннадцатиэтажный дом, как ракета, устремлен ввысь и так же, как ракета, полон отблесками заходящего солнца. В нем странный экипаж. Он никогда не собирается в кают-компании, не знает друг друга в лицо. Куда летит эта ракета?
Люк на крышу не заперт. В детстве она любила бывать на чердаке. Солнце опускало свои спицы в дыры старой крыши, и казалось, что идет солнечный дождь. В этом доме нет чердака – просто выход на крышу. Она сидит на парапете и думает: «Как научиться жить?»
Вернуться домой? Пролежать еще полгода в сером здании с садом, где каждый день – свидетель человеческих трагикомедий. Опять начать жизнь под недоверчивым присмотром приторно-сострадательных глаз? Говорить и чувствовать, как слова попадают в лабораторные пробирки, как их рассматривают на свет, разлагают на составные части, сравнивают с другими и… не понимают.