– Что мне еще сделать?
– А ты любил Надю?
– Что? – Он поморщился, как будто не расслышал, но я готова поклясться, что по его лицу пробежала тень.
– Вы же общались и все такое… – Я сделала многозначительную паузу. – Что конкретно ты хотел выразить, когда пришел к ней на похороны?
– Я пришел, потому что так правильно! – Он без труда выдержал мой требовательный взгляд.
– А почему у Нади не было друзей, которые хватились бы ее?
– Я не знаю.
– Кто-нибудь из них пришел на похороны?
– Нет. Зато Павел Степаныч был.
– Трудовик? Ого! Круто. Наверное, рыдал горючими слезами?
– Почему ты такая злая, Микки? С человеком случилось несчастье, а ты только насмехаешься. Даже если Надя тебе не нравилась, сейчас это уже не имеет никакого значения. Ты жива, а она мертва. Считай, что ты победила. Только держи это в себе.
Его слова прозвучали унизительно, в глазах читался укор.
Я бросила веник на пол и вытащила флешку.
– И это ты собираешься учить меня морали?
– Что это? – Он протянул руку, но я резко убрала флешку за спину.
– Ты знаешь.
– Без понятия.
– Ваши с Надей похождения.
– Извини, Микки, я не понимаю, чего ты хочешь. – Томаш улыбнулся.
– Я хочу, чтобы ты во всем сознался! – выпалила я на одном дыхании, совершенно не подготовившись. Думала вывести его из себя, но он не поддался, только задумчиво нахмурился.
– Сознался в чем?
– В том, что это ты ее убил.
Я внимательно следила за его реакцией. Очевидно, что он напрягся, но очень старался этого не показывать, поэтому, улыбаясь, продолжал смотреть мне прямо в глаза, как это делают животные, когда решают, стоит ли им напасть или лучше отступить.
– Неожиданно. И зачем мне это?
– Откуда я знаю? Возможно, из ревности или потому, что ты маньяк.
Встряхнув головой, он неожиданно рассмеялся, как если бы вдруг сообразил, что это розыгрыш.
– Мне ничего не стоит пойти сейчас в полицию и отдать им эту флешку.
– Можешь объяснить, что на ней?
– Там запись вашего с Надей секса.
– Не может быть. Покажи!
Он снова протянул руку. Взгляд у него был медленный, но движения быстрые. Я отпрянула. Снисходительная улыбочка наконец-то стерлась с его лица. Он явно разволновался.
– Где ты это взяла и зачем она тебе?
– Пойду с ней в полицию.
Его плечистая фигура, закрывающая дверной проем, казалось, выросла до размеров кухни и угрожающе нависла надо мной.
– Считаешь, это доказывает мою виновность?
– Пусть полиция разбирается, – откликнулась я как можно беспечнее.
Уловка сработала. Впервые я видела на его лице нечто большее, чем демонстративное равнодушие.
– Скажи просто, что тебе нужно. Ведь что-то нужно, да? Иначе ты не провоцировала бы здесь меня, а была уже в полиции! – Он перевел дыхание.
– На что это я тебя провоцирую? Теперь ты и меня, как Надю, трахнешь и бросишь в колодец?
На секунду он словно провалился в свои мысли, а после короткой паузы вынырнул.
– Тебя? Нет. Чего ты хочешь?
– А что ты можешь предложить?
Пора было переходить к разговору о растяжке, но злить его было забавно.
Однако Томаш отступил. Вышел в коридор. Постоял там какое-то время, успокаиваясь, затем стал обуваться.
– Ты куда? – Я выбежала следом. – Мы не договорили.
– Ты несешь какую-то чушь. У тебя ничего на меня нет. Докажешь – будем разговаривать.
– И ты вот так просто уйдешь?
– Мне здесь больше делать нечего! – Он сорвал куртку с вешалки и вышел, громко хлопнув дверью.
Я, конечно, повела себя, как стерва, но выбор между добром и злом всегда неоднозначен и правильного решения в большинстве случаев не имеет. На самом деле я просто очень разнервничалась – и меня понесло. Предполагалось, что я всего лишь спрошу про растяжку, и, если бы это был не Томаш, разговор сложился бы совсем иначе. Наверное, мне стоило перестать думать об этом. Расслабиться и отвлечься. Возможно, дело было в холоде или непрекращающемся дожде, в простуде и задолбавшем беспорядке, в хронической усталости и надвигающихся ЕГЭ. А тут еще Надя: в реальности и во сне.
Почему все же она сказала тогда, что это я в чем-то виновата? Была ли Лиза права, что все дело в ревности? Или, может, Надя решила, что флешку подкинула я? Поводов для ее злости могло быть сколько угодно, но когда она говорила «Ты виновата», то имела в виду что-то конкретное, то, что уже случилось или должно было произойти. Что-то, о чем я могла пожалеть. Была ли она действительно такой жуткой, как мне теперь вспоминается? И почему во сне я никак не могу разглядеть ее лицо? Время стирает память. Вот как с мамой, например. Хоть я и помнила, как она выглядит, но особо и не помнила. В памяти остались лишь отдельные моменты и ситуации, а какой она была на самом деле, забыла.
Хотелось вспоминать только хорошее, но я не могла себе этого позволить, ведь она же меня бросила. А значит, и не стоила хороших воспоминаний. Они разъедали мне душу и вносили смуту в сердце и мысли.
Не будь Кощея, я бы тоже стала одинокой. Обо мне бы тоже никто наверняка не сожалел, и, чтобы убрать в квартире, пришлось бы звать каких-нибудь левых людей. И все равно Томаш не имел права вот так уходить. Это было оскорбительно, пусть я и нарочно выводила его. Взгляд уперся в оставленный на спинке стула пиджак. Я сняла его и оглядела, как если бы это был опасный, плохо изученный предмет, затем понюхала. Никакого особенного или необычного запаха не было. Пиджак пах Томашем настолько, насколько я успела его узнать. Проверила карманы. В одном из них нашелся ластик, а в другом я нащупала что-то маленькое и круглое, но вытащить не смогла. Вывернула карман наизнанку и обнаружила обычную, только пришитую изнутри серую пуговицу.
Томаш написал в «Ватсап» минут через двадцать. Я уже ушла из Надиной квартиры. Спросил, там ли я еще, и пожаловался, бедолага, что забыл пиджак. Я ответила, что пиджак забрала и оставлю его в школьной раздевалке, потому что на занятия сегодня уже не пойду. Не могла же я отправиться на уроки с пакетом вчерашней еды. Колбасной нарезкой и селедкой от него воняло за версту.
Ключ я занесла директрисе. Сначала ее секретарша не хотела меня пускать, но, услышав мой голос, Тамара Андреевна велела зайти. Она сидела за столом бледная и заплаканная, и, громко высморкавшись, сразу выложила:
– Они пытаются приплести к этому Женечку, представляешь? Моего Женечку.
– К смерти Надежды Эдуардовны? – неуверенно уточнила я, потому что сама думала только об этом.
Тамара Андреевна всхлипнула:
– Они написали, что Женечка – угроза. Что я не имею права допускать его к работе с детьми и что он, возможно… Что он… имеет к этому ужасу какое-то отношение.
– Кто такие «они»?
– Не знаю. Кто-то. Родители. Из-за отвратительной галиматьи в интернете. Мне звонили из РОНО. Требуют срочно его убрать. Господи, как им такое пришло в голову? Что за люди? – Тамара Андреевна вытерла ладонью слезы. – Он еще не знает. Ума не приложу, как ему сказать об этом.
– А полиция что? Они вообще собираются проводить расследование?
– Ну какое расследование? – Она снова шумно высморкалась и обреченно махнула рукой. – Дело шестимесячной давности. Кому это нужно? Они и так страшно рады, что удалось сразу установить личность. Это только в кино что-то расследуют. В жизни у всех полно текучки. У Веры Васильевны муж – полицейский. Говорит, столько бумажек приходится заполнять, что больше ни на что времени не остается.
– Понятно… – Я задумалась, стоит ли говорить ей про растяжку. В кино показывали, что исследуют даже ткань, если на ней остаются отпечатки, но директриса была права: кино – это кино.
С Женечкой мы подружились, когда я переехала к Кощею с Ягой и чувствовала себя катастрофически несчастной. Ему было четырнадцать, и, вероятно, я даже была немного в него влюблена, как может быть влюблена десятилетняя девочка во взрослого миловидного мальчика с ясным взглядом и розовым румянцем на нежном лице. Он водил меня по району и обучал «устройству нашего мира». На обычной улице, посреди белого дня он то и дело замечал какие-нибудь знаки, послания или сигналы, которыми обменивались сущности.
В одну из первых наших прогулок, проходя мимо арки, где на стене были выведены непонятные каракули в стиле граффити, он прочел слово: «Воздержание».
– Что это такое? – спросила я.
– Это правило-напоминалка, – с таинственным видом ответил он.
– Какая еще напоминалка?
– Об осторожности, конечно. Когда скамейки покрашены, на них тоже напоминалки пишут, чтобы никто не испачкался. А еще на дверях пишут «выход», чтобы не забыть.
– И о чем же это правило?
– О том, что все должно быть по правилам.
– Чудесно! Масло масляное.
– Это хорошее правило. Когда нет правила, получается беспорядок. А беспорядок открывает двери в дестрой.
– Что такое дестрой?
– Это место, где живут сущности.
– Демоны ада?
– Нет, сущности.
– Они злые?
– Разные. Бывают и хорошие сущности, но чаще плохие. Им нужны твои эмоции и чувства. Твой разум и сознание. Все нематериальные вещи, которыми обладает человек: здоровье, красота, сила, молодость, энергия и даже время. Все то, что в нашем обычном понимании нельзя отдать или забрать, для сущностей – особая ценность.
– И как же они выглядят?
– Обычно, как любые люди, как ты или я.
– А их много?
– Конечно.
– И как же их узнать?
– У тебя не получится.
– Почему?
– Ты не умеешь видеть суть.
– Что такое суть?
– Суть – это истина. Знаешь фокус, где три стаканчика и шарик, который фокусник быстро-быстро перекатывает из одного стаканчика в другой. Он так ловко их переставляет, что ты не можешь понять, где на самом деле шарик.
– Наперстки, что ли?
– Суть – это как тот шарик. Ясно? Нужно видеть только ее.
Я вроде бы и понимала, что он все выдумывает, однако глубокая убежденность, с которой сам Женечка в свой мир верил, невольно передавалась и мне. Он считал, что его предназначение состоит в охране всеобщего миропорядка. И если вдруг этот порядок нарушится, наступит полный хаос, или, как он называл, дестрой. Женечка любил школу и заботился о ней, как никто другой. Он был уверен, что все, что малейшим образом нарушает порядок, будь то невычищенные мусорные баки, сухая листва на дорожках или разросшаяся трава, приоткрывает двери в дестрой и впускает его в наш мир. Самое удивительное, что все эти дни, обдумывая происшествие с Надей, я ни разу не подумала о нем. А ведь Женечка наверняка был в тот вечер в школе. Его просто не могло не быть.