Передав ему руль от своего «неуправляемого автомобиля», я с облегчением решила больше не беспокоиться ни о чем. Слава настоял, чтобы я познакомила его с Кощеем, стал приносить ему пиццу и отпрашивать меня гулять по вечерам.
Кощей продал свою машину, и, хотя она была старая и не очень хорошая, у нас появилось немного денег. Из квартиры он почти не выходил и как будто даже притих. Ворчать, конечно, не перестал, но уже не так громко, как прежде, и без явного удовольствия. Может, из-за болезни не хватало сил, а может, ему, как и мне, неожиданно понравилось это удивительное спокойствие, которое вдруг наступило.
В гипермаркете я купила три засыхающие елочки с тонкими стволиками и почти совсем голыми веточками в маленьких пластиковых горшочках. Они валялись в картонной коробке рядом с кассой. Земля в горшках была такая сухая, что казалось, будто они проросли через камень. Рядом с ними в соседней коробке стояли такие же маленькие елочки, но еще зеленые и пушистые. Зеленые стоили сто пятьдесят рублей, а сухие пятьдесят. Я подумала и купила сухие. Все три. Потому что если бы я их не взяла, то и никто бы не взял. И они могли умереть.
Дома я поставила горшки в миску и наполнила ее водой. Земля долго булькала, а потом разбухла, и серая жижа заполнила весь горшок. Надежд, что они позеленеют до Нового года, я не питала, но было здорово спасти кого-то, пускай даже маленькие, никому не нужные, засыхающие елочки.
И все вроде бы складывалось хорошо, мне даже Надя все эти дни ни разу не снилась, и тем не менее было кое-что довольно странное и одновременно пугающее нечто, о чем я никому не рассказывала, опасаясь вызвать новую волну осуждений. После Лизиного падения в яму и того случая у меня в квартире мне казалось, будто за мной кто-то следит: то идет по пятам, как после костюмированной вечеринки, то скрывается среди покупателей в магазине, то маячит темной расплывчатой фигурой под окнами, то сидит позади меня в автобусе. Был ли это всего лишь мой страх или же у него имелись основания, я не знала. Но тревожность не проходила, и даже спокойные семейные вечера у Томашей никак не могли ее унять. Счастье, хоть Кощей вернулся, и теперь его орущий телик превратился в один из последних столпов моего миропорядка.
Тонкое затишье неопределенности нарушилось в один миг. Обычным воскресным днем, без какого-либо моего вмешательства и желания. К двенадцати часам я пошла в школу – убирать, а потом собиралась забежать домой, переодеться и сразу же ехать к Славе. Сегодня он отвозил Дашу на встречу с Марком, и у нас появилась возможность побыть наедине. Я намеревалась немного схалтурить, чтобы освободиться побыстрее, но, когда прибежала в школу, обнаружилось, что именно в этот день Тамара Андреевна решила поработать. Она иногда так делала. Приходила по воскресеньям, чтобы посидеть за компьютером, и торчала в школе допоздна. Как в тот злополучный день репетиции. Я заглянула поздороваться с ней и отправилась в хозяйственную комнату за тряпками. Но там, уже вовсю грохоча ведрами, шуровал Женечка.
– А, Микки, привет, – не разгибаясь, бросил он через плечо. – Сегодня я тут все сделаю.
Твердость, прозвучавшая в его голосе, не подразумевала возражений. От его согнутой спины и голых острых локтей, торчащих из-под закатанных рукавов рубашки, веяло необычайным счастьем.
– Хорошо! – обрадовалась я. – Можно уходить прямо сейчас?
– Только полей цветы в секретарской, пожалуйста, Лада Борисовна ругается, что я их всегда заливаю.
У Лады Борисовны, директорского секретаря, на подвесных полках и подоконнике стояло, наверное, не меньше тридцати горшков, она очень гордилась своими цветами и называла их экологической зоной школы.
– Я все сделаю, не волнуйся, – пообещала я на радостях и помчалась за лейкой. Потом набрала воды и отправилась в приемную.
Дверь в директорскую была приоткрыта. И в идеальной воскресной тишине до моего слуха доносились лишь стук клавиш, кликанье мышкой и неразборчивое бормотание погруженной в работу директрисы. Но потом у нее зазвонил телефон, и она с кем-то заговорила. Я занималась цветами, особо не прислушиваясь, но до моего слуха вдруг донеслась фраза: «Да, конечно, я все оплачу. Сделайте, пожалуйста, чтобы все было пристойно. Нет, приезжать в «Пуговицы» я не собираюсь и на похороны тоже, это вопрос принципа, но, надеюсь, вы сможете найти тех, кто не откажется проводить Лидию Михайловну в последний путь. Нет, ее вещи мне не нужны. Оставьте себе или раздайте. Я не знаю, как у вас это делается. На имущество не претендую. Да, я родственница, но не по документам. Хорошо. Спасибо. До свидания».
Я сама не заметила, как дошла до раскрытой двери и застыла перед ней, Тамара Андреевна закончила разговор и, подняв глаза, увидела меня.
– Маша?
– Лидия Михайловна умерла?
– Разве ты не знаешь, что подслушивать нехорошо?
– Я не нарочно. Цветы поливала. Вы оплачиваете ее похороны?
– Кто-то же должен это сделать.
Тамара Андреевна медленно дошла до кресла и с тяжелым вздохом опустилась в него. Она явно была расстроена, хотя старалась этого не показывать. Но какое ей дело до безумной Надиной матери, существования которой она так долго не признавала?
– Да, я обязана оплатить эти расходы, иначе бог мне не простит. – Озабоченность на ее лице сменилась выражением спокойной печали. – Перед богом мать всегда остается матерью, даже сумасшедшая, даже такая, как она. Даже та, которая и не мать вовсе. Да я и сама не прощу себе, если не похороню ее с миром. Пусть они попили мне немало крови, но я ей обязана главным, что у меня есть.
Уставившись невидящим взглядом на ручку, которую она машинально крутила в пальцах, директриса погрузилась в свои мысли. Я подсела к ее столу.
– Тамара Андреевна, не расстраивайтесь. Вы и так очень много сделали для Надежды Эдуардовны. Возможно, даже больше, чем она заслуживала.
– Она вообще ничего не заслуживала. То, что я ее жалела, вовсе не значит, что она или ее мать чего-то заслужили.
– Значит, вы не были на ее стороне?
– На чьей стороне?
– На стороне Надежды Эдуардовны. Когда собирались выгнать меня из школы или когда она написала заявление на Антона… Или когда вы сдавали им свою квартиру.
Я многозначительно посмотрела на нее.
– Или когда ссорились из-за этого с моей бабушкой. Она ведь знала, что Надежда Эдуардовна подлая и злая, и собиралась вам это доказать.
– Ей не требовалось ничего доказывать. Мы с твоей бабушкой всегда были на одной стороне. Она искала рычаги воздействия, и ей почти это удалось.
– Вы поддерживали Надежду Эдуардовну не по доброй воле? Она заставляла вас?
Тамара Андреевна скорбно покивала:
– Это долгая история. Нехорошо так говорить, но я рада, что наконец она закончилась. Даже поверить не могу, что теперь мы свободны.
Она легонько похлопала себя по губам, словно не должна была этого произносить.
В животе у меня засосало, я явно была в одном шаге от тайны.
– Расскажите мне, пожалуйста. Для меня это очень важно. Я столько времени мучилась. Теперь же, наверное, можно рассказать, раз уж все закончилось?
Я следила за тем, как ее лицо сделалось сначала каменным и непроницаемым, а потом смягчилось и вновь стало горестно-задумчивым.
– Принеси мне воды, – попросила она.
Я сбегала в секретарскую, торопливо налила стакан воды из кулера и вернулась.
Тамара Андреевна уже стояла возле окна, скрестив руки на груди. Я протянула ей стакан.
– Поставь на стол, – она кивнула, – я ведь Надежду не осуждаю. Я тоже училась в педагогическом, девчонок много, а мальчишек по пальцам пересчитать, так и их тут же расхватали. Я никогда компанейской не была, да еще и стеснительная. Знакомиться не умела и не знала где. Потом в школу устроилась, там из мужчин только шестидесятилетний физрук. Если бы мне еще с внешностью повезло. Пока с мамой жили, я и не очень-то думала об этом. А вот когда ее не стало, с ужасом вдруг поняла, что такое настоящее одиночество – пустое, бессмысленное, жуткое. Вот и Надя так же, только она с самого детства так жила. Лидия Михайловна совсем ее не замечала. Твоя бабушка считала, что у Надежды проблемы с психикой наследственные. Но я думаю, дело не только в генетике. Вон Женечка у меня добрый и послушный вырос, никогда никому зла не причинит.
– Он вас очень любит, – заверила я.
– Да, именно потому, что в заботе и любви рос. Я всегда делала все, что могла, пусть даже это и не в моих интересах. И готова была сражаться за него до последнего, как и Надя за своего мальчика. Нашла коса на камень, понимаешь? Тебе просто не повезло.
– Вы говорите о Славе?
– Конечно. На твоем месте могла оказаться любая девушка. Не вини себя. По правде говоря, зная Надежду, я предпочла бы, чтобы ты ушла из школы. Это было безопаснее для тебя. Я помогла бы с переводом. Но Ольга Викторовна решила иначе. Сказала, что себя не станет уважать, если позволит сумасшедшей вмешиваться в ее жизнь. Она была зла на Надю еще с тех пор, как та засадила Антона. Возможно, даже чувствовала вину, что не смогла ему помочь.
– Бабушка была очень гордой, – сказала я.
– Это точно. – Тамара Андреевна рассмеялась. – Я не одобряла ее поездку в «Пуговицы», но она заявила, что это вопрос чести. Ох… Нужно было ее переубедить, знала же, что добром это не кончится… Но я так привыкла, что она старше и разумнее, и предпочла просто не вмешиваться.
– Часто в нашей жизни происходит нечто такое, что в один момент переворачивает все с ног на голову, – продолжила директриса. – Ты можешь просто идти жарким летним днем дорогой, по которой ходила сто раз и от которой ждать чудес не приходится, и внезапно обнаружить портал. Твой собственный портал. Между старой жизнью и новой. Спустя семь лет и пятьдесят пять дней однообразной предсказуемости вдруг случается нечто, что по большому счету от тебя уже не зависит. Нет, выбор как будто и есть, но это лишь видимость.
Тамара Андреевна вернулась за стол. Села на свое ме