Я сложила вещи обратно в сумку, кинула поверх них книжки и уже собиралась застегнуть молнию, как вдруг заметила бумажный уголок, торчащий из учебника геометрии, потянула за него и вытащила листок: «Маша, прости. Так надо в твоих же интересах. Ни о чем не волнуйся. Тебе там будет безопаснее». И все. Больше ни слова. В этом был весь Кощей. Какая-то фигня, а не записка.
Мог бы хоть что-то объяснить. «Так было надо» и «не волнуйся» – сплошная вода. Сколько мне здесь сидеть и для чего? Что значит «безопаснее»? Кто мне угрожал? Я со злостью разорвала послание на мелкие кусочки и, подкинув их в воздух, проследила, как они медленно разлетелись по комнате. Затем перетряхнула все учебники, но, кроме визитки Фила с телефоном Корсакова и листка с нарисованным парнем, который должен был меня спасти, ничего не нашлось.
За дверью послышались голоса, щелкнул замок. Вошли невысокая девушка с голубым каре и армейского вида парень. В руках парень держал медицинский лоток, халатов на них не было.
– Уколы, – объявила девушка.
– Какие еще уколы?
– Успокоительные.
– Спасибо, не нужно.
– Давай-давай, это не обсуждается.
– Позовите Наташу. Она знает, что я в порядке.
Девушка многозначительно кивнула парню, и, поставив лоток на холодильник, он медленно пошел на меня. Выдержанное, разумное спокойствие, которое я так старательно сохраняла, закончилось в один момент. Кровь прилила к голове.
– Это успокоительное. – Девушка смотрела на меня с напряжением, словно я собака, которая может наброситься в любую секунду.
– Да я спокойна. У меня все хорошо!
– А будет еще лучше! – Парень натянул улыбку.
Я метнулась в угол возле окна:
– Попробуй только…
Договорить не получилось, потому что быстрым движением он схватил меня за руку, выдернул из угла и, швырнув на кровать, прижал коленом. Я услышала стук по металлическому лотку и лягнула вслепую ногой. Девушка вскрикнула. Парень сдавил меня сильнее. Я попыталась его укусить. Шансов на то, что я отобьюсь, у меня, конечно, не было, но злость разыгралась не на шутку. Я боролась с ним какое-то время, пока пуговица от его рубашки не зацепилась за мои волосы и из глаз фонтаном не брызнули слезы. Я сдалась. Девушка сделала укол. Парень поднялся. Они отошли от кровати, а у меня хватило сил только перевернуться на спину. Все, что оказалось в тот момент перед глазами, поехало вперед. Комната удалялась, как отъезжающий поезд, а вместе с ней отъезжали и люди, лица которых потекли, как оплавленный воск, словно их облили кислотой. Руки и ноги налились теплом и тяжестью. Голова не двигалась. Я не хотела туда проваливаться, сопротивлялась до последнего, пытаясь уцепиться сознанием за пластиковый светильник на потолке. Но, когда в нем появились два симметричных круглых отверстия и я поняла, что это вовсе не светильник, а огромная белая пуговица, держаться больше стало не за что.
А потом были еще пуговицы, разнокалиберные и разноцветные, которые я пыталась отсортировать по цвету и размеру, старательно считала, откладывала, но потом вдруг сбивалась и начинала заново. Разложить правильно эти пуговицы стало вопросом жизни и смерти. Я сидела на полу и перекладывала их из стороны в сторону. Но это не точно, возможно, меня там и не было вовсе, а существовали только мысль и сверхважная задача. Пуговицы приходили в движение сами по себе, они перемешивались и рассыпались. Некоторые из них провалились в щель между досками на полу. Я смогла просунуть в щель пальцы, однако не хватало совсем немного, чтобы дотянуться до пуговицы, но я все равно совала руку все глубже и глубже, слыша, как трещат и ломаются кости руки.
А когда меня окружили жуткие Надины пуговичные человечки, стало невыносимо страшно, так ужасно, что я перестала дышать, открыла глаза, однако единственное, что поняла, – это то, что ничего не понимаю. Что я вроде бы и есть, но кто я, совершенно неясно. Просто абстрактный сгусток сознания. Теперь я должна была пить пуговицы, как таблетки. Я пыталась сказать, что их нельзя глотать. Но меня никто не слушал.
Трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем вернулось самосознание, может, несколько часов, или дней, или даже недель, чего я тоже не исключала, потому что ощущения в теле были такие, словно я вековечная гора, огромная и бездвижная. Непомерной тяжестью налился каждый палец, голова состояла из каменных пород. И если бы не грозящий лопнуть мочевой пузырь, я ни за что не смогла бы оторвать себя от кровати. Однако подсознание – великая сила, а физиологические потребности вполне способны составить достойную конкуренцию психике.
Резко вскочив и все еще ничего не понимая, я помчалась в туалет. И только когда пришло облегчение и я посмотрела в зеркало, то наконец смогла опознать саму себя. Из зеркала на меня смотрела бледная страшная кикимора с отекшим лицом, синяками под глазами и облаком мочалистых волос.
Держась за стенку, я доползла до кровати, упала и опять уснула. В этот раз спала без снов. Мне было безразлично, что со мной происходит и происходит ли. Заходила Наташа, сквозь едва приоткрытые веки я разглядела только ее ноги. Забыла, кто она и что вообще существует.
– Я же тебе говорила, – услышала я сквозь сон ее голос, – новенькие очень много спят.
Мне снова сделали укол после ее ухода. Я не видела кто. Вероятно, я могла бы спать всю оставшуюся жизнь. И возможно, это было бы даже хорошо. Провести жизнь как нечто неодушевленное, лишенное разума, мыслей и чувств. Просто быть, существовать, раз уж так случилось, что я появилась в этом мире – не по собственной воле и не имея возможности выбирать.
Кто-то принес еду и поставил ее на тумбочку. В прозрачном стеклянном стакане белело нечто, похожее на молоко, но пахло только булочками, теплыми мягкими булочками. И я очень хотела их съесть, но спать хотела сильнее. Потом тарелка с булочками исчезла и появилась тарелка с сосисками и горошком, за ними рис с курицей. Меня никто не будил и не трогал. Еда появлялась и исчезала. В редкие моменты пробуждения я доползала до туалета, смотрела на себя в зеркало и возвращалась в кровать.
Дестрой приходит и разрушает все до самой пустоты, где нет ни хаоса, ни порядка. Пустота стирает и дестрой, и порядок. Она самая сильная сила. Идеальная пустота. Вакуум.
У моей мамы над верхней губой была родинка, аккуратная и очень милая, почти как у Мерилин Монро, только чуть ниже, волосы светлые, а глаза теплые, добрые, такие, что, когда она на тебя смотрит, кажется, будто согревают. Да и вся она была удивительно теплая, в те времена я никогда не мерзла. А еще очень нежная и аккуратная. Помню, в началке девочки постоянно жаловались, что их мамы, пока причешут, все волосы повыдергают, а моя мама в прошлой жизни никогда не делала мне больно.
А папа постоянно шутил и в постановках в детском саду участвовал. То Деда Мороза изображал, то клоуна. И потом все дети к нему липли и просились посидеть на коленках. Одна девочка спросила: «Тебе не обидно, что это твой папа, а на коленках у него сидят другие дети?» Но мне совсем не было обидно, ведь я знала, что он мой, а других держит понарошку. Может, в этом был какой-то скрытый смысл? Предопределение? Постепенное зарождение дестроя, а я и не разобрала?
Но то были другие люди, которые, взявшись за руки, ушли в дестрой, как уходят в закат счастливые пары. У меня никогда не было желания выяснять, что произошло. Какое имеет значение, кто из них начал первый и кто сильнее виноват? Их просто в моей жизни больше не было. Это потом я привыкла. Оказалось, довольно легко, как игра в пинг-понг, главное – быстрая реакция и умение пожестче гасить. Тебе прилетает, а ты отбиваешь и отправляешь обратно.
Кого-то, как Женечку, выкидывают на помойку при рождении, а кто-то живет, привыкает, привязывается, любит и только потом становится пуговицей. Женечку подобрала Тамара, меня Яга, а Томаша – Надя. Может, нам даже повезло. Кто знает? Нестандартные пуговицы все равно ни к чему нормальному не подходят. Им семью не подберешь. Только для изнаночной стороны одежды годятся. Интересно, что сказал бы Женечка по поводу изнанки? Раз лицевая сторона означает правильность и порядок, то изнанка – это дестрой?
Интересно, могла бы я кого-нибудь убить по-настоящему? Бэзил считает, что я недостаточно злая. Не то чтобы для убийства, а в принципе. С моей печальной детской историей и собачьей жизнью я должна была озлобиться и ненавидеть людей. А я такая, словно все это мне безразлично. Я пыталась объяснить ему про пинг-понг, но он не понял. Надина мама двадцать лет жила, предпочитая мертвых живым, а мои живые – как мертвые. Вроде бы и суть разная, а результат один – пустота.
Обнаружить, что я думаю, было неожиданно. Я намеренно мысленно прошлась по воспоминаниям о Томаше, Бэзиле, Лизе и удовлетворенно открыла глаза. Тарелок на тумбочке не было. Мысли кое-как ворочались, пусть и не очень стройно, но то, что они были и я знала, кто я есть, не могло не радовать.
Я села на кровати. За окном валил снег. Густой, тяжелый, плотный. В комнате стоял полумрак. Может, и неплохо было бы перезимовать тут, как в берлоге, до апреля, а еще лучше до мая. Я внезапно почувствовала, что если сейчас же не съем чего-нибудь, то умру. Вспомнила про кнопку, о которой говорила Наташа. Долго искала ее, нашла, ткнула. На ней загорелась красная лампочка. Значит, работала. Умереть от голода я не успела. Пришла та же девушка, что делала мне укол, только волосы у нее теперь были розовые. Этот цвет ей шел больше. Лицо стало мягче и добрее.
– Я хочу есть, – заявила я без особой вежливости.
– Хорошо, – мило улыбаясь, кивнула она. – Как ты себя чувствуешь?
– Есть хочу.
– Я принесу.
– Сколько я спала?
– Не знаю! – Она пожала плечами.
– Какой сегодня день?
– Тоже не знаю. – Она рассмеялась, словно не знать, какой сегодня день, в порядке вещей. Потом пояснила:
– У нас здесь нет часов.
– А телефон есть? – Мне даже не хотелось выяснять, почему у них нет часов.