Я кивнул. Так оно и есть.
Но это было не совсем правдой.
Конечно, я смог вытянуть ее сюда только благодаря Дезмонду.
Дезмонду Уитенбергу, моему давнему приятелю и партнеру по работе. Конечно, он дал нам эту возможность.
Но на самом деле поводом для такой возможности стала она сама. И это я пытался доказать ей и в Киеве, и здесь, в Штатах, удивляясь неуверенности, которая поселилась в ней, кажется, на веки веков. И это надо было сломать.
Но пока у меня ничего не получалось.
Повторять же это до бесконечности я не мог, ведь сразу наталкивался на ледяной взгляд и физически чувствовал, как в ней со скрежетом закрываются железные ворота, как только речь заходит о ее заслугах.
Такие же железные ворота наглухо закрывали ее лицо, когда мы говорили и о второй цели этого путешествия. Но здесь я не спорил, ведь и сам впадал в ступор неопределенности и неуверенности в том, будет ли эта вторая цель достигнута. Все будет зависеть от осуществления первой. Ведь нельзя выдавать продюсеру, что вся его работа с нами в конце концов сводится к совершенно другой цели — к поездке сюда, в Америку. К определенному количеству свободного времени, которое должны использовать в своих интересах.
Внутренний дворик отеля наполнился сиреневыми сумерками, и официант любезно зажег перед нашими носами две маленькие свечи.
Мы молчали. Все было обговорено, согласовано.
Пара дней отдыха в этом уютном уголке казались мне тишиной перед грозой, убежищем от суеты, которая ждала нас в ближайшие дни.
— Что Марина? — спросила она, указывая глазами на мобильный телефон, который я положил рядом с тарелкой.
Я улыбнулся: с каких пор ей стали неудобны молчаливые паузы в разговоре?
Пожал плечами:
— Спрашивала, как там Берлингтон…
Она кивнула и сказала:
— Берлингтон как Берлингтон… Хорошо пахнет сиренью.
— Я так и сказал.
— Лучшее определение, — добавила она. — Я узнаю города по запаху. Как собака…
Она без всякого чоканья отпила виски и искоса посмотрела на меня.
— Какого черта? Слушай, еще один такой взгляд — и я отсюда уйду!
— Ты можешь… — сказал я. — Прости!
— Последний раз! — сказала она. — Запомни.
Я запомнил.
Я мог все, что угодно, но только не это — противоречить Елизавете Тенецкой. Это «минное поле» мне приходилось преодолевать ежеминутно. Но оно того стоило.
Послезавтра мы должны были быть на церемонии определения победителей на кинофестивале Трайбека в Нью-Йорке.
И «миссис Тенецкая» не должна исчезнуть раньше, чем получит свою награду.
Я в это свято верил.
В это верил Дезмонд.
И поэтому я должен быть вежливым.
Я вздохнул и… заказал еще две порции виски «Signet» — на этот раз, как положено, по-шотландски: с графином холодной воды.
… Я нашел ее в элитном реабилитационном санатории под Ригой.
Начал не сразу. Еще долго переваривал полученную информацию от того проклятого американца, который неожиданно ворвался в нашу жизнь.
Пытался примириться с ней, понять, принять как должное, как факт: Лика жива.
Сначала со всем эгоизмом я даже забыл, что не один.
Что эту благую весть нужно донести и до ее матери. Донести — и наконец успокоиться, смириться и… порадоваться.
Но порадоваться смог не скоро.
Сначала чувствовал один сплошной жар в голове и полную неразбериху в мыслях.
Как писал поэт — «с печалью радость обнялась». Это было именно то чувство!
Почему я шел по следу, почему меня опередил какой-то американский болван?
Почему не я?!
Затем передо мной встала другая задача: сообщить все, что произошло, ее родным. И поставить на этом точку. Жирную точку. И продолжать жить — с этой тяжелой черной точкой в душе.
Поскольку мой, так сказать, бывший тесть парил в недоступных политических эмпиреях, даже речи не было о том, чтобы обратиться к нему за помощью. Наоборот, я желал этим «эмпиреям» сгинуть безвозвратно.
И это очень осложнило поиски места, в котором он упрятал свою жену. Уже — бывшую. Оголтелые желтые таблоиды того времени сообщали, что он женился на какой-то своей пресс-секретарше, отправив жену «на лечение» в связи с «глубокой душевной травмой» после смерти дочери.
Мне пришлось узнавать, куда именно «отправил», у одной старой женщины, бывшей актрисы, с которой Елизавета Тенецкая когда-то топила горе в рюмке.
Оказалось, что это «место» — пригород Риги, элитный реабилитационный санаторий. Словом, тот благословенный уголок, из которого выбраться, не имея денег, «элитным» пациентам довольно трудно. Особенно когда некуда возвращаться.
Я нашел своего старого рижского приятеля по телевидению — Андриса, который получил точный адрес санатория и даже смотался туда, ведь я имел неосторожность назвать ему имя пациентки, которое до сих пор действовало на представителей моего растреклятого и недобитого «киношного» поколения, как звук магической дудочки.
— Она там, старик! — закричал Андрис в трубку возбужденным голосом, словно его укусила бешеная собака. — Она там! Я даже видел ее через забор! Ну, я тебе скажу…
Что именно он хотел сказать, я узнавать не стал, поблагодарил, пообещал обратиться к нему в случае необходимости и на следующий день пошел в посольство оформлять визу.
Ехать решил поездом. Не хотел совершать слишком быстрый марш-бросок на самолете.
Мне была нужна дорога — длинная, ночная и утренняя, с пересечениями границ, с полями и лесами, которые тянутся на край света. Дорога, в которой я мог подумать, куда еду и что скажу. Особенно тревожно было думать о том, какой увижу ее.
У меня не было никаких доказательств в подтверждение радостной вести, кроме полученного письма. Но оно было написано на компьютере — как доказать, что его писала именно она, Лика?
Три вещи лежали у меня в кармане — визитка, которую дал администратор в гостинице Бару, уже достаточно затертая, с новым именем и чужой фамилией, такая же затертая фотография, сделанная под водой, на которой трудно было разобрать лица, и… пуговица, которую я нашел в шкафу.
Весьма причудливые доказательства ее существования.
Несмотря на это, не поехать я не мог.
На вокзале в Риге сразу пересел в электричку и через минут сорок вышел на маленькой уютной станции.
Лето того года выдалось долгим, и аллея, ведущая в центр пригорода, плотно заплела небо тусклым золотом еще живых, сочных листьев.
Городок казалось вымершим, лишь кое-где на аккуратных лужайках перед коттеджами тлели очаги.
Зашел в небольшое пустое кафе.
Звякнули китайские подвески, и ко мне выкатилась полная белокурая дама с широко расставленными глазами и курносым носом, тщательно оглядела с ног до головы.
— Лаб диен! — сказал я, соображая, не лучше ли перейти на английский, ведь это было все, что мог сказать по-здешнему.
— Добрый день, — улыбнулась она. — Что господин желает?
Господин пожелал кофе, бутерброд и сто граммов коньяка.
— Вы откуда?
Я ответил.
— Наверное, приехали в гости? — спросила хозяйка, готовя кофе.
Я сказал, что она права, и расспросил, как дойти до санатория.
Больше она меня не беспокоила.
Я пил кофе и размышлял, как подкатиться к главному врачу, как повести разговор и вообще примет ли он меня, если есть какие-то указания относительно несанкционированных свиданий пациентов.
Оставив на столе два евро, вышел и направился по указанному адресу.
Санаторий располагался в сосновом лесу. Я обошел весь коттедж по периметру забора, увязая ногами в мягком ковре из сосновых игл. Аромат стоял одуренный!
В какой- то момент я подумал, что и сам был бы не против отлежаться здесь хоть пару недель, в этой ароматной тишине.
Санаторий был небольшой, двухэтажный, с маленькими белыми окнами, террасой, на которой стояли высокие деревянные кресла, во дворе — несколько белых беседок и каменный «сад» в японском стиле.
Был обеденный час, и здесь, как и во всем городе, стояла мертвая тишина.
Я пошел по тропинке, и шорох гравия под ногами отозвался в тишине горным камнепадом.
Разговор с директором санатория господином Валдисом оказался, несмотря на мои опасения, достаточно легким.
Он сообщил, что срок уплаты за пребывание госпожи Тенецкой закончился полгода назад и пока никаких денежных поступлений не было. Теперь, мол, они сами не знают, что с ней делать, ведь на запрос о продлении содержания пациентки никакого отклика не получено. И если так будет продолжаться, они будут вынуждены отправить ее в другое место. Депортировать. Или поместить в дом скорби…
Стало понятно: ее выбросили! Если принимать во внимание обновленный сленг в свете времени, который наступил в моей стране, — «кинули». Итак, я прибыл вовремя.
И, кажется, господин Валдис вздохнул с облегчением. Предложил подождать свидания в беседке, пока не закончится обед.
Я пошел в беседку, белевшую среди сосен.
Успел судорожно выкурить пять сигарет, ожидая встречи и рисуя в воображении сотни различных вариантов этого «свидания». Так сосредоточился, что когда поднял глаза — она уже стояла напротив меня.
В цветастом флисовом халате, в тапочках на босу ногу, с короткой «мальчишеской» стрижкой. Руки — в карманах. Необычная прическа и болезненная худоба делали ее непознаваемой, молодой, совсем другой. И… очень похожей на Лику.
Мы молчали, рассматривая друг друга.
Вероятно, годы, прошедшие с последней встречи, сделали свое дело и в отношении меня.
Затем она сгребла со скамейки листья и села напротив.
Чтобы что-то сделать для начала разговора, я протянул ей сигареты, но она отрицательно покачала головой.
Пока я размышлял, с чего начать беседу, она опередила меня.
Своим глуховатым голосом, который ничуть не изменился, сказала:
— Она… нашлась…
В ее интонации не было ни вопроса, ни утверждения.
— Да, — сказал я.
— Она… жива…
Опять — бесцветно, как говорит человек, который не хочет услышать плохих новостей.