Она бросилась помогать мне.
Как два бойца на фронте, мы яро начали отскребать с пола, подоконников и столов «мох веков», бросая друг другу короткие реплики, как хирурги на операции:
— Тряпки!
— Веник!
— Ведро!
— Это можно выбросить?
— Можно!
— А это?
— Конечно!
— Окна не открываются! Дай отвертку!
— Не лезь! Я сам!
— Это — ты, на той фотографии?
— Да, дай вытру!
— Сама! Лучше вынеси мусор…
Когда все засверкало, мы застыли.
Время замедлилось и остановилось.
Она устало опустилась на краешек стула.
Я подумал: что дальше? И снова засуетился.
Открыл шкафы, извлек некоторые вещи — халат, тапочки, белье, — подключил телефон, радио, проверил, работает ли телевизор.
Повел в ванную, показал, как включать воду, в кухне — где стоят чашки и кастрюли.
И с ужасом понял, что холодильник давно отключен и в доме нет ничего, кроме старой пачки чая.
Вот так гостеприимство!
— Я мигом!
Выскочил в ближайший супермаркет.
Нахватал там всего, что попало в руки.
Вышел с пакетом и опустился на скамью. Хотел дать ей время помыться и переодеться.
Но на самом деле почувствовал, как на меня накатило что-то похожее на «дежавю»: так я набирал продукты в тот день, который перевернул всю нашу жизнь.
Черт побери!
«Какая гадость…» Кажется, так она сказала тогда.
Я решительно направился к подъезду.
Умышленно позвонил в дверь, хотя с собой были ключи.
Она открыла.
Стояла на пороге, переодетая в халат, с мокрыми волосами, испуганно и устало смотрела на меня.
Через порог я протянул ей пакет с едой.
— Здесь на сегодня и на утро. Отдыхай. Спокойной ночи!
Она взяла пакет, прижала к себе, кивнула.
И я побежал вниз.
Ждать лифт под ее взглядом у меня не было никакого желания.
Покинул свою затонувшую лодку со странным ощущением, что отныне в ее заржавевшей середине неожиданно затикали часы, остановившиеся много лет назад.
На следующей неделе я категорично сообщил руководству факультета, что нашел себе замену, и написал заявление об увольнении.
Это было воспринято так, как будто я публично обнажил ягодицы и сделал неприличный жест в присутствии уважаемой экзаменационной комиссии. Ректор застыл, не донеся чашку чая до рта. Но и придя в себя, он еще несколько минут держал ее в руке, когда я сообщил, что вместо себя предлагаю управлять курсом Елизавете Тенецкой.
Теперь уже застыли все присутствующие на совещании. Затем заговорили вместе.
— Какая Тенецкая?…
— Та самая?…
— Так она же…
— Где ты ее выкопал?
— Шутит?
— Коней на переправе не меняют. Что мы скажем студентам?
И так далее.
Я подождал, пока схлынет первая волна, которая несла в себе множество разных оттенков, — удивление, любопытство, сомнение, ревность, отчаяние.
Мне пришлось объяснить, что Елизавета Тенецкая вернулась в город после пятилетнего пребывания за рубежом и любезно согласилась по моей просьбе принять у меня курс. Который, кстати, я уже набрал. И поэтому я не вижу никаких оснований обвинять меня в измене любимому факультету.
После долгого молчания ректор, все еще державший чашку у самого уха, наконец произнес с большими паузами между словами:
— Конечно… иметь такого преподавателя… для нас… честь… Но…
— Ну какие тут могут быть «но», Николай?! — быстро прервал его я. — Я уговаривал ее два часа! Конечно, преподавать здесь — для такого человека не фонтан! Мы просто должны использовать шанс! Ведь, уверен, у нее потом будут совсем другие планы. И тогда, — я свистнул, — ищи ветра в поле и локти грызи…
— Но… — продолжил свою мысль ректор, — ты сам знаешь, какие у нас тут зарплаты. И как все бьются за свои часы! Согласится ли?
Это был уже совсем другой разговор. О мизерных зарплатах я и сам знал.
Но возвращение к жизни надо же было с чего-то начинать! И я «выторговал» у Николая еще одну тысячу гривень к назначенным трем, а в качестве «бонуса» договорился, что моя личная аудитория, в которой я проводил занятия, останется за новым преподавателем. И, чтобы взять его еще «тепленьким», сразу же выложил на стол Лизины документы, которые вчера вырвал у нее с б`ольшим трудом, чем тот, который понадобился сейчас.
Ведь вчера она категорически отказалась второй раз входить в эту воду!
И я действительно потратил часа два, пока доказал, что сейчас другого места для нее не найти. Разве что в гардеробе Дома кино. Но она уперлась и сказала, что ей на все наплевать и гардероб ее вполне устраивает.
Тогда я пошел на опасный крайний прием и сказал, что гардеробщица вряд ли сможет вырваться за границу, чтобы заняться поисками Лики, ради которых мы здесь и собрались. И что у меня еще есть необычные планы, выполнить которые можно будет, только имея определенный статус.
Она притихла.
— Да, я дура. Извини.
Я осторожно поблагодарил и понял, что больше давить нельзя. Но еще рано было говорить и о планах по ее возвращению в кинематограф, которые уже крутились в моей голове.
…До начала занятий оставалось две недели.
Я нанес Лизе всяческих методичек, разработок последних лет, свои собственные «рабочие планы», по которым работал, и с ужасом наблюдал, как она роется во всем этом бумажном мусоре, пренебрежительно цитируя пункты:
— «Технологические и творческие этапы производства экранного произведения», «Характеристика творчески-производственных периодов кинопроизводства»…
Я и сам знал, что, несмотря на существование кучи разной литературы о кино и кинопроизводстве, общих систематизированных учебников, пособий почти не существует.
Или они датированы теми временами, когда никто не знал слов «блокбастер» и «сериал».
В одной учебной брошюре советуют начинать с общих лекций «о сущности профессии».
— Это отработка часов! — категорически заявила Тенецкая.
И я внутренне сжался, будто сидел на лекции.
Отбросив все эти разработки, Елизавета посмотрела на меня язвительно:
— Вы там все, наверное, шутите?
Откровенно говоря, я прекрасно понимал, что она имеет в виду, и втайне радовался этому гневному тону, который красноречиво свидетельствовал о том, что порох из пороховниц не только не выветрился, а наоборот — стал еще взрывнее.
Она все же соскучилась по работе.
— Что ты имеешь в виду? — вполне невинно спросил я.
— А то, что я не собираюсь читать таких лекций, — они на них сразу позасыпают! Из-за таких сложных теоретических лекций трудно снять живое кино. А ведь это как… — она сжала кулаки и потерла согнутыми пальцами в воздухе, словно держала в них что-то материальное, — как… из глины лепить горшок… Своими руками.
— Вот и научишь их лепить горшки, — улыбнулся я. — Тебе и глина — в руки! Будешь делать все, что посчитаешь нужным. Никто не будет вмешиваться. Можешь даже планов не составлять — я договорился!
Но все оказалось не так просто, как я думал.
За день до начала лекций ректор, по нашей давней дружбе, сообщил, что на первое занятие Елизаветы собирается прийти чуть ли не все руководство института. К тому же его собираются посетить несколько журналистов, ведь «мир слухами полнится», а слухи ходили не только о ее прежних заслугах, но и о бывшем муже, который теперь находился в верхушке правящей партии.
Словом, ее появление на горизонте сработало, как бомба.
Все ходили возбужденные, ожидая выхода этой «скандальной», «непризнанной», «загадочной», «стервозной», «безумной», «сумасшедшей», «бывшей», «а-она — сейчас-еще-ничего-себе», Елизаветы Тенецкой.
В ночь на пятнадцатое сентября — именно тогда начинались занятия — я почти не спал. Не знаю, спала ли она, но когда в восемь утра я заехал за ней на такси, встретила меня спокойным взглядом, в котором прочитывалось непревзойденное равнодушие к тому, о чем я сообщил вечером: «шоу-маст-гоу-он». И она должна выглядеть достойно.
Она действительно выглядела «достойно»: в тех же джинсах, в которых мы ехали из Риги, несмотря на то что накануне я купил ей элегантный костюм-«тройку».
— Я буду рядом, — сказал я, открывая перед ней дверь аудитории и быстро проходя к ряду стульев, поставленных в конце комнаты.
Там уже сидели ректор, несколько молодых преподавательниц с горящими глазами и свободных сегодня педагогов с других кафедр. А еще — куча незнакомых молодых людей, которые стыдливо держали в руках фотоаппараты.
Пятнадцать растерянных юношей и девушек крутили головами, воспринимая присутствие высокого начальства как должное и не понимая, почему их курсу выпала такая большая честь.
Я тихо поздоровался и замер на косолапом стуле, наблюдая, как медленно она извлекает из сумки предоставленные мной бумаги, разворачивает журнал, осматривает аудиторию, полностью игнорируя присутствие посторонних, и бесцветным голосом называет фамилии, ставя напротив каждой легкий росчерк.
В аудитории стояла тишина.
Я невольно поежился, вспомнив тот день, когда впервые увидел ее, и застыл с разинутым ртом — радуясь и смущаясь, лелея совсем другие чувства. Потряс головой, отгоняя наваждение, и посмотрел на Николая.
Тот сидел с почти таким же выражением лица, как я двадцать лет назад.
Закончив формальности, Елизавета обвела присутствующих лукавым взглядом, развернула «рабочий план», прочитала первый пункт:
— «Архитектоника и построение композиции полнометражного фильма»…
Помолчала, вздохнула, вышла из-за стола, оперлась на него, скрестив руки, и заговорила таким тоном, будто все мы находились на поляне у костра:
— Ну что, пофантазируем? Представим десять совершенно разных персонажей. Среди них, например, есть девушка-провинциалка, участковый милиционер, бездомный… — И обратилась к немного озадаченным студентам: — Помогайте мне!
— Официант из «Макдональдса»… — неуверенно пискнул курчавый парень.
Все засмеялись, а Лиза кивнула:
— Еще кто?