Нас потом еще секретарь ЦК и комсорг собирали на собрание для разъяснений.
«Разве не надо было в бандитов, врагов советской власти стрелять?!» — спрашивают.
А мы все как завороженные: «Надо! Надо!!»
— Вы и сейчас так думаете?
По лицу пробегает гримаса, достойная игры и голоса Энтони Хопкинса: будто ему без наркоза удаляют почки, сердце и печень одновременно. Затем возникает кривая, болезненная, едва не инсультная, улыбка.
И хмельная злость.
Такая злость, от которой на экране разрастается большая черная пропалина:
— Это вас не касается! И знаете что — уберите вы свой стольник! И… идите к черту!
Сигарета прожигает скатерть…
Сквозь пропалину, ломая весь ритм, всю налаженную целостность эмоции, шлепает по Соломенке смешной Чарли Чаплин по прозвищу Паганини.
Покупает одно яйцо на рынке. Торгуется…
Лицо плоское, как луна, седина встает дыбом «ежиком», под потертой джинсой — красная «бабочка» с лохматыми краями.
Пальцы, как конечности у паука, — ломаные, длинные и, кажется, гнутся во все стороны.
За кадром звучит «каприччо», то есть — «Сaprice № 24» — в исполнении Василия Попадюка.
Приехал этот чудак в чернобыльскую весну 1986-го, в Киев из Одессы, и остался «выполнять миссию» в загрязненной радиацией зоне: двадцать четыре «каприччо» Паганини под открытым небом среди палаток полка химической защиты.
Ходил «вслепую» по ковылям, как волк, ища лагеря «химиков», которые первыми прокладывали путь в ад.
Наталкивался на милицейские кордоны, объяснял, просился, мол, ребята, иначе не могу, умру, у вас своя миссия, у меня — своя.
Смеялись и пропускали в обмен на… концерт.
Раньше бы им на того Паганини плевать было — а тут, как перед воротами в чистилище, — слушали, плакали и… кашляли.
«Химики» тоже кашляли — триста солдатиков зажимали рты, чтобы каждую ноту слышать. Стыдились того кашля. Их подполковник уже свои «рентгены» взял, а ежедневно должен пацанов в зону отправлять, ходил кругами по заграждению из колючей проволоки, как тигр по клетке. Киномеханик удрал в первые дни, пришлось подполковнику самому научиться хотя бы «кино крутить», чтобы домой не списали. А красными вечерами стоял перед ними на кузове грузовика малый «сын полка» по прозвищу Паганини, черный от загара, и играл так, что выписывал ему святой Петр пропуск сразу в рай, без всякой проверки, грешил ли.
Ему и всем, кто слушал его, сдерживая кашель.
Стриженые затылки — один в один…
Красное солнце…
Колючая проволока.
Черно- белая съемка: смешной скрипач на кузове грузовика в камуфляже, на три размера большем, с поднятым вверх смычком — и «химический» полк вповалку на траве.
Рыжей траве…
В цвете: Паганини отрывает могилу своей скрипочки. Движения замедлены. Роет землю, получает «тело», завернутое в тряпки.
«Только ради вас…» — и дико фальшивит на одной струне. Скрипочка умерла давно, больная лучевой болезнью.
Ночь.
Десенка.
Тростник.
Месяц освещает безумное и счастливое лицо…
…В котором проступает лицо Иеронима Антонисзона ван Акена — Босха.
Пропалины во времени и пространстве.
Каким- то непостижимым чудом вся эта куча голосов и тел сливается в полотно, в разговор.
О чем?
Удивительно, но на просмотре мне показалось, что она рассказала обо всех, кто сидел в том презентабельном зале.
Недаром на несколько минут после титров зависла молчаливая пауза.
А потом, словно буря из-за горизонта, поднялись аплодисменты.
…На церемонии нам велели сесть в пятом ряду.
И Дез считал, что это хороший знак.
Хоть какую-то награду должны получить.
Впереди маячили священные затылки.
— Эмили Блант… Майкл Дуглас… Кэтрин-Зета… Иванка Трамп… — шепчет Дезмонд, указывая глазами вперед.
Мужчины в смокингах — все как один.
Женщины — в шелках, атласе, тафте, кружевах. У них с этим проблем нет.
Платье же для Елизаветы мы искали, как профессор Бингхэм золото инков. Дез даже пытался взять напрокат позапрошлогодний наряд Шэрон Стоун.
Но Елизавету ничто не устраивало, пока в одном бутике не нашли «классику жанра» — маленькое черное платье. Без изысков. Такой себе… футляр для авторучки.
— Синдром советских женщин — «скромненько и со вкусом», — пошутил я.
А Дез так и назвал ее — «миссис Паркер».
Лиза же и глазом не повела, мол, все, заканчиваем поиски, буду в нем — и точка!
Теперь мы сидели посреди всего этого бисквитно-кремового торта, словно три пингвина в цветущем оазисе.
А потом все произошло так, как когда-то я мечтал, проращивая в классе фасолевый боб во влажной марле, — только с поправочкой на «плюс двадцать лет».
Сморщенное семечко выстрелило могучим баобабом.
— Приз за лучший иностранный полнометражный документальный фильм…
Напряжение, возбужденная тишина…
— Елизавета Тенецкая…
— Денис Северин…
— Дезмонд Уитенберг…
Шквал аплодисментов, крики, поздравления, любопытные взгляды, вспышки фотокамер.
И — неизвестное племя мумба-юмба в лице двух пингвинов в смокингах и авторучки «миссис Паркер» попхалось на сцену под музыку живого оркестра…
Теперь хорошо понимаю, что имеется в виду, когда пишут: «Вся жизнь пролетела перед глазами в одно мгновение…»
Пока шел, придерживая Лизу под руку, на меня вылился весь шквал воспоминаний, начиная с того времени, когда в темном полуразрушенном парке карпатской турбазы передо мной блеснул огонек ее сигареты. Осветил жизнь, прожег до печенок и, сделав дугу, исчез в темной неизвестности…
Теперь эта неизвестность осветилась другим светом — совсем американской «фишкой»: ты заходишь в темную комнату, одинокий и растерянный, падаешь в кресло — и вдруг кто-то щелкает выключателем.
И ты видишь перед собой толпу нарядных людей с воздушными шариками в руках.
Они неистово орут: «Хэппи-бездей ту ю!» И начинают тискать тебя и подбрасывать вверх. И ты без ума от неожиданности. И в отчаянии не знаешь, этого ли ты хотел на самом деле и стоит ли твой покой и тишина этих разноцветных шариков.
Ведь давно уже привык быть один на один с тишиной и темнотой…
Затем нас ставили к стенке и расстреливали автоматными очередями камер, сотни микрофонов тянулись к нашим губам. Дезмонд сиял, ограждая Елизавету от толпы и раздавая визитки журналистам.
Еле пробились к двери зала — дальше наш путь пролегал к месту «закрытой вечеринки» в отеле на Семьдесят второй авеню.
На улице тоже собралась толпа.
Мы спускались с лестницы. Дез шел впереди как охранник.
Я держал Лизу под руку.
Она спокойно и приветливо улыбалась людям. Я мечтал об одном — скорее дойти до авто. Неожиданно выяснилось, что все это мне не нравится. Уверен, среди этой толпы стояли те, кто был не хуже нас.
Те, о ком Лиза снимала свое кино.
Всматривался в возбужденные лица с виноватым видом.
В какой- то момент показалось, что среди всех лиц — глаза в глаза! — поймал знакомое.
Отшатнулся, сжал Лизин локоть, дернулся в сторону, крутя головой.
— Что случилось? — сквозь зубы спросил Дез.
— Что?! — шепнула Лиза.
— Ничего… — сказал я. — Показалось…
Марина
…По улице, где живет Марина, с утра ездит авто с громкоговорителем.
Будит ее веселыми возгласами.
Ее окраину посетил цирк-шапито. Расположились под перелеском и теперь сзывают жителей спального района на спектакли.
Есть в этом что-то невероятно щемящее, забытое и старомодное.
Что- то от фильмов Феллини и ее детства.
Кому сейчас нужно шапито с замученным животными и жилистыми акробатами бальзаковского возраста, если неподалеку кинотеатр, где показывают ленты в формате 3-D?!
Там — Шрек с Гарри Поттером, здесь — ностальгическая грусть музыки парада-алле и холодно, холодно…
Ведь брезентовое помещение плохо отапливается. И потому клоун с рыжим париком на голове время от времени за кулисами прикладывается к «чекушке» и дышит на немногочисленную публику перегаром. И никогда не попадает мячиком в сачок, который дает держать самому маленькому зрителю.
Кто удивится устаревшим шуткам хромого шпрехшталмейстера, который выполняет здесь функцию смотрителя за таким же потрепанным временем львом?
Кого удивит игрушечная карусель, которую крутят болонки в разноцветных марлевых юбочках? И лилипутка — дрессировщица голубей, и жонглер, у которого булавы падают больше, чем летают, и пожилой велоэквилибрист со вздутыми сосудами на посиневших икрах, и девочка на шаре, перебирающая ножками под стоматологическое нытье губной гармошки своего отца — силового жонглера?…
На девочке голубое трико, которое делает ее и без того плоскую фигурку совсем бесплотной.
У девочки длинные, серебристого цвета волосы, большие серые глаза и ярко нарисованный красной помадой рот.
Все дают ей тринадцать, хотя эта цифра давно уже ею перейдена. Но «тринадцать» — привлекает потенциальных меценатов. Они вьются вокруг нее и прилипают взглядами к ее гибкому телу. Они дают деньги на костюмы и устраивают ужины после спектакля.
Болонки крутятся у их ног и забавно танцуют на задних лапках под полонез Огинского. Со стола перепадает и болонкам…
А потом, несмотря на бурные возражения шпрехшталмейстера, гости идут дразнить льва. Это не совсем пустое развлечение после нескольких бутылок шампанского!
И шоу продолжается…
А утром по опустевшей площадке носятся сдутые воздушные шарики, бумажные флажки, обертки и окурки, лежит чей-то тапок и все присыпано опилками.
Мол, нас здесь больше нет. Кто не успел — тот опоздал.
Кто не опоздал — тот давно уже трясется в нашей коляске, пригретый со всех сторон теплым гнездом старых болонок…
Надо бы повести Даниила на спектакль, думает Марина, попивая кофе и слушая веселый голос из громкоговорителя. Почерпнуть оттуда других эмоций, замешанных на вневременье, посочувствовать болонке и карликам, позавидовать кочевой жизни в тесном братстве.