Мать его раскрывала, когда речь шла о меню на обед или ужин или когда кто-то из семьи болел. В большинстве других ситуаций молчала. Даже сериалы не обсуждала. И никогда ничем не возмущалась. Просто констатировала факты: цена на молоко выросла на гривню пятьдесят, на улице — минус десять, батареи чуть теплые, банки обанкротились, умерла соседка с первого этажа, муж снова запил. Остро воспринимала только то, что касалось дочери, если та напоминала о своем существовании необходимостью заменить изношенные туфли на новые. Но и то держала в себе, как вот теперь: отвернулась к окну, передернула плечами, повернулась и снова взялась помешивать что-то в кастрюле.
— Поехала? Куда? А где деньги взяла?! — без всякой надежды на реакцию повторил Константин Павлович.
— Я немного дала, — ответила Александра Ивановна. — Поехала в Киев.
На большее можно было не надеяться.
Поэтому Константин Павлович продолжал разговор сам с собой, понизив голос.
— В Киев? Зачем? — забормотал себе под нос, разворачивая старую газету. — Не понимаю. Родственников там нет… Билеты, наверно, безумных денег стоят. Пойдут коту под хвост.
Он давно приучил себя не раздражаться с перепоя. Это было трудно. Особенно вначале, когда молчание еще не вошло в привычку.
Но ему хотелось сделать хоть какой-нибудь жест, чтобы жена поняла, что ему небезразлично, о чем она думает все эти чертовы годы!
И он не выдержал:
— Это все из-за тебя! Ты портила ее с детства! Стишки на ночь читала… А она у нас — далеко не гений. Такая, как другие. Ты сломала ее! Ты! Пусть бы на завод шла. А что теперь? Ты довольна?
И — задохнулся, закашлялся.
Мысленно обругал себя, глядя на ее спину — ровную, как у девушки, — на россыпь рыжеватых, с едва заметной тусклостью, волос. Казалось, вот она обернется — и увидит ее двадцатилетней. С теми глазами, с той мягкой улыбкой.
И все у них хорошо, как у людей: годы прошли, и они, взрослые и успокоенные, собираются завтракать. Дочь выросла, вылетела из гнезда в столицу, и можно гордиться этим.
Подавив неприятный холодок, ужом скользнувший вдоль позвоночника, и приняв обычный вид, Константин Павлович снова полистал газету, ища спасительную тему для преодоления раздражения. Ведь похмелиться хотелось невыносимо.
И нашел.
— Представляешь, в Италии нашли древнее захоронение двух влюбленных, — сказал он, уставившись в статью на последней странице, и процитировал: — «Рабочие, реконструировавшие дворец в Италии, случайно откопали скелеты двух влюбленных, которые держались за руки полторы тысячи лет. Пара, как считают ученые, была похоронена вместе в конце существования Римской империи в общей гробнице внутри стен дворца в городке Модена. Судя по расположению похороненных, археологи считают, что женщина с любовью смотрит на мужчину, лежащего рядом с ней…»
Это было его спасением в течение многих лет — цитировать вычитанное из газет или пересказывать телевизионные новости. Тогда создавалось впечатление, что связь еще не потеряна и им есть о чем говорить.
Иногда, выходя к жене на кухню, он с притворным восторгом рассказывал истории, услышанные в очередях или в транспорте. Всему давал свою оценку. Но никогда не знал, согласна ли с ней жена. Ведь она никогда не возражала.
Просто кивала.
Иногда не к месту.
Не дожидаясь ее реакции, Константин Павлович отложил газету, взял ложку.
— Наверное, они умерли вместе от чумы или холеры… — добавил он.
Жена села напротив, тоже взяла ложку, подбросила ему на тарелку кусочек сливочного масла. И молча смотрела, как желтый кусок медленно тает, оставляя после себя почти прозрачную беловатую лужицу.
Константин Павлович поймал ее взгляд.
— Масло сейчас не то… — кивнул он. — Ты не заметила?
Александра Ивановна пожала плечами. Это могло означать все, что угодно, — и «да», и «нет». Или — «Отстань!»
Он начал есть, громко, по-деловому, дуя на ложку.
Все, что они сейчас делали вместе — главным образом это касалось завтраков, обедов и ужинов (ведь при просмотре телевизора можно было и не говорить), — приобретало какое-то особенно важное содержание общности действий.
По крайней мере, так это выглядело с его точки зрения и давало иллюзию общения хотя бы путем разговоров о продуктах и ценах.
Так было не всегда.
Но теперь ему казалось, что — всегда.
Что не было тех коротких двух или трех лет, когда они были по-настоящему счастливы. Это было давно. Очень давно.
В молодости, когда…
…Когда он, молодой и задорный, шел по улице — в брюках-«уроках», с растрепанными волосами, а навстречу из толпы вынырнула она — девочка в платье в горошек и босоножках, надетых на шелковые носки. Так тогда носили. Еще на голове была высоко взбитая «башня» — особая «олимпийская» прическа. Его охватил восторг.
Когда он ехал в отпуск в Киев, его предупреждали, что там — самые красивые девушки, не хуже местных с резинового завода. И были таки правы!
Он пошел за той девушкой, словно прицепленный на невидимый крючок.
И шел, пока она не остановилась и не посмотрела строго:
— Вам чего?
Тогда, набрав в легкие побольше воздуха, он сказал:
— Хочу, чтобы вы вышли за меня замуж!
И она вышла.
Конечно, не сразу. Он еще пару лет мотался в столицу, пока она закончила свой педагогический техникум и попросила «распределение» в город проживания будущего мужа. Города-героя, который поставлял стране едва ли не шестьдесят процентов отборной резины!
Так все начиналось.
Наговориться не могли, мечтали о ребенке, стояли в довольно скоротечной очереди на «малосемейку» от завода.
Вкалывал. Дышал жженой резиной, кашлял слизью, стоял в очереди за профсоюзными путевками на Азовское море. «Записывался» на картофель, на арбузы, на новогодние пайки, на мебель, на…
Затем выписывался отовсюду, ведь денег хватало только на бутылку.
А не забрала ли дочь всю семейную заначку, вдруг вспыхнуло в его охваченной желанием опохмелиться голове.
Мысль была такой невыносимой и ужасной, что он, забыв о послезапойном обете вежливости, бросил ложку, оттолкнул чашку с чаем и бросился к комоду с бельем.
Стопки простыней полетели на пол, руки тряслись.
— Не найду — убью… — бормотал он. — Здесь стольник был!
Но убивать было некого: в это время Марина водила пальцем по списку счастливчиков, прошедших первый тур в театральный…
…Водила долго.
Пока не поняла: ее в том списке нет…
Вышла и села на лестницу, прекрасно осознавая, что так и должно быть: пошла наугад, не приготовив никакого «творчества», спешно перелистав какую-то непонятную тоненькую брошюрку «о кино», которую дала ей на одну ночь соседка по общежитию.
— Ты вообще знаешь, что такое театр или кино? — сказала она. — Или — быть там, или — в камыш головой! Так Мария Заньковецкая считала.
Марина такого неистовства не испытывала.
Просто хотела, чтобы перед глазами снова раскрылся тот волшебный веер.
И желательно, чтобы он был в руках того самого «Ромеро Санчеса».
Она все время высматривала его в обшарпанных коридорах, а наталкивалась только на красавиц и красавцев, которые, уставившись в потолок, бубнили стихи.
И вот теперь сидела на лестнице, закрыв глаза косой.
Коса была уже мокрая, когда к ней вернулся слух и она, как сквозь подушку, услышала голоса девушек, стоявших четырьмя ступеньками выше:
— Ну и хрен с этим институтом! Я, наверно, в педагогический пойду. Там экзамены через три дня начинаются — успею.
— А там разве конкурса нет?
— На логопедию, говорят, совсем мало.
— Почему так?
— А кому интересно потом в детском саду работать? Неперспективно…
Они еще поговорили о несправедливости преподавателей, о ребятах, которые здесь «надменные и цены себе не сложат», о том, что видели в коридоре саму Аду Роговцеву, об общежитии, которое надо освободить в течение суток, и о том, что возвращаться домой не собираются. Лучше уж ехать торговать маргарином и утюгами, которые можно набрать «под залог», или наняться на банановый лоток на рынке. Ведь рынков теперь много — почти на всех стадионах. А можно найти «папика» с «мерседесом».
Марина прислушивалась к разговорам, выбирая варианты, которые обсуждали девушки, для себя. И поняла, что подходит ей только один: детская логопедия. Хотя что это такое, представляла слабо.
Но четко знала, что если уже выбралась сюда, то не ради «папика» на «мерседесе» или торговли на рынках.
Ни еда, ни одежда, ни другие блага, которые могли даром подарить времена первого кризиса, ее не устраивали. И это она знала наверняка!
Выписываясь из общежития, узнала у душевной вахтерши, где находится педагогический, о котором услышала от подружек по несчастью.
И на удивление легко поступила на непрестижный факультет.
Пока шло долгое лето, нанялась-таки торговать бананами на рынке, сняла койку в комнате на десять девчонок у вокзала.
…Девушки были разные, и наслушалась тоже разного, набралась ума, а вместе с ним — более четкой уверенности, что это не ее жизнь. Что лучше, как вычитала у своего любимого Омара Хайяма, «голодать, чем что попало есть».
Голодала.
Неделями жарила лук, ела с хлебом, который воровала из столовых.
Но в сентябре пришла на занятия не как все — а в элегантном сером костюме и белых туфельках-«лодочках», на покупке которых и заработала первые признаки гастрита.
Но это все было несущественно, ведь с первого дня новой жизни на нее начала надвигаться информация, которой так жаждала и которая — Марина чувствовала это почти физически! — раскрывала плотные створки ее «веера». Впитывала знания, как губка, нанизывала ответы на поставленные вопросы, как петельки на крючок.
Жажда знаний и то, как они вели ее к новым и новым открытиям, была похожа на Интернет, о котором тогда еще и речи не было: каждое новое имя, понятие, интересная цитата, услышанные в случайном разговоре или вычитанные из книг, побуждали искать большего — имя, понятие о том, что означает цитата и кому принадлежит. А ответы цеплялись за другие вопросы, которые надо было нанизать на крючки. В конце концов получалось неплохо сотканное полотно…