И пошла как можно быстрее, с каждым шагом чувствуя легкость.
Но до конца улицы дошла уже на ватных ногах, каблуки погружались в асфальт, как в пластилин.
Еще один этап жизни с возможностью изменить его закончился — наступает другой. И в этом другом она тоже должна стать другой.
Но какой, оставалось загадкой.
Заметила, что стоит перед яркими дверями кафе, напоминающими вход в цирковой шатер шапито. Прочитала: «Суок».
Вошла, подумав, что сегодняшнее событие надо отметить.
В кафе в это время, едва перевалившее за полшестого, было пусто.
Только под ярким неуклюжим рисунком с изображением персонажей «Трех толстяков» во главе с главной героиней — самой Суок, которая почему-то балансировала на шаре (приветствие художникам-плагиаторам от Пабло Пикассо!), сидел человек и отстраненно смотрел прямо на нее.
Точнее — сквозь нее.
И… точно так же, как восемь или десять лет назад в пустом сквере ее родного города.
…мы оба ты и я
можем навсегда уйти
можем все забыть
можем даже заснуть
а потом проснуться и страдать
перестать ждать
и вновь заснуть
грезить во сне о смерти…
«Ромеро Санчес»!
В нем изменилось все, кроме взгляда, по которому его и узнала.
Если бы не этот взгляд, она улыбнулась бы, помахала рукой и крикнула через два столика: «А вы когда-то выступали в нашем клубе!»
Но тот же взгляд — тяжелый, как земной шар, на котором балансировала Суок, — сделал невозможной эту непринужденную реплику.
Как стало невозможным и то, что произошло внутри самой Марины: перед ее глазами снова распахнулся, раскрылся, расцвел и засверкал всеми красками тот «волшебный веер».
Он развернулся, выстрелил — и Марина с удивлением поняла, что тем веером было не что иное, как его душа, а вовсе не внешние проявления жизни, от которых она ждала этого незабываемого движения!
Именно поэтому, получив то, к чему стремилась, — столичную жизнь, образование, впечатления и тому подобное, она никогда не чувствовала такого счастья и восторга, как в тот день, когда на сцене ободранного клуба выступал студент, читая стихи незнакомого ей французского поэта.
Итак, красота мира не зависела от окружения и обстоятельств!
Она зависела от чего-то совсем другого, от того, на что откликается душа, — это съежившийся и закрытый «волшебный веер»!
Это открытие поразило и смутило ее еще больше, чем случайная встреча.
Но, если это произошло, быстро соображала Марина, может ли она оставить все так, как есть?
Встать и уйти, не сказав ни слова тому, кто побудил ее ехать куда глаза глядят в поисках «веера»?
Перед «Ромеро» стоял графинчик с водкой, он смотрел прямо на нее тем самым взглядом — и это означало, что в его жизни почти ничего не изменилось, кроме внешности.
И ей снова безумно захотелось помочь ему.
Но чем? Что она могла? Поблагодарить за науку бегства?
Напомнить о резиновом городе, о его провале на сцене под свист толпы и стрекотание старого киноаппарата? Ему это нужно?!
Она решительно встала, подошла и села напротив:
— Скучаешь?…
— Пью, — улыбнулся он, подсовывая ей рюмку.
Она даже не представляла, как просто можно въехать в разговор, если ты представляешь из себя женщину легкого поведения!
Никаких реверансов и напоминаний о прежней случайной встрече, никаких лишних вопросов с необходимостью вызывать доверие.
Все возникает просто и сразу. Все понятно без лишних слов.
Она отчаянно опрокинула рюмку, понимая, что только так может находиться возле него.
Он протянул ей сигарету, щелкнул зажигалкой.
Марина подумала, что если бы она подошла с этим своим: «А вы когда-то читали стихи в нашем клубе…», никакого контакта не произошло бы. Ведь «Ромеро» не выглядел человеком, который хочет общаться с себе подобными, а ее жизнь и мысли нисколько его не интересовали.
Говорила короткими и четкими фразами, которых он ждал от женщины в черных колготках в сеточку.
Ничего лишнего.
«Я тебе нравлюсь?» — «Будем дружить!»…
— Сразу видно, что ты — порядочный человек. Только не пей больше, а то ничего не получится.
— И так ничего не получается, — махнул рукой он.
— Чего тебе не хватает?
Он задумался и пробормотал хмельным голосом, что ему всего хватает: есть интересная работа, хорошая квартира, здоровые родители, необременительное одиночество, насыщенное прошлое.
А теперь все может приобрести больший смысл, ведь он собирается жениться и… и, скорее всего, заведет рыбок и собаку.
Вот оно что…
«Ромеро» был обычным, таким, как только что покинутый ею Стасик.
Как все остальные.
Марина хотела встать и попрощаться, но он жестко положил свою руку на ее и сказал, поморщившись, словно его пронзила зубная боль:
— Не уходи!
Она покорно опустилась на стул.
Он наполнил рюмки — себе и ей.
Яркий мир снова взвился перед ней, даже несмотря на очевидную грубость ситуации, не свернулся, не исчез, а приобрел еще больший объем, как природа перед грозой.
Из кафе они вышли вместе.
— Ты похожа на Суок… Знаешь? Такая же… прозрачная… — хмельным голосом пробормотал он и добавил еле слышно: — Я запутался, Суок…
На противоположной стороне улицы был довольно дорогой отель, он повел ее туда.
Она не возражала. Пусть все идет как идет. А на что можно было надеяться? Что он узнает ее?
Ну, может и вспомнит тот резиновый город, грязный сквер, девочку, грызущую кончик косы, те стихи — и что?
Отшатнется, как от еще одной проблемы, которых у него, кажется, и без нее хватает.
…Поразила осторожность и нежность, с которой он касался ее, словно она действительно была той девочкой на шаре.
В какой- то момент ей даже показалось, что они давно вместе, только играют в прятки: блуждают в темноте с завязанными глазами.
А зрением обладают только руки.
И что утром, сбросив повязки, они узнают друг друга, посмеются над собственной слепотой и вздохнут с облегчением: игра закончилась.
…Но, проснувшись утром, она увидела только скомканные простыни и доллары, лежавшие рядом.
…Громкоговоритель, зазывавший население микрорайона на цирковое представление, проехавшись по улице трижды, затих.
Пришла няня.
Марина помыла чашку и начала собираться на работу.
Вечером она еще должна была зайти к Любови Даниловне Севериной, которая теперь находилась под опекой сиделки и ждала ее, чтобы «поговорить» об этой «проклятой Америке», из которой «не возвращаются».
Попробовать убедить себя и ее, что это не так.
И прочитать несколько глав из «Джен Эйр», как это делал ее сын…
…Зеркальный шар мерцал перед глазами.
Во вспышках отрывисто возникали лица моих друзей — таких же забавных, каким был и я сам: бобики в гостях у Барбоса с зелеными, красными, синими бликами на мордах.
Герои невидимого фронта!
Ведь, кроме иностранных журналистов, нами не поинтересовался ни один из наших. И мы окунулись в роскошь и разгул звездной жизни в оазисе цветущего капитализма.
И сами стали центром веселья, недоступного или просто непонятного нашим иностранным собратьям.
Они увивались вокруг нас, как пчелы, мухи и другие насекомые, перед которыми выставили блюдечко с диким медом.
Плохо помню детали, но в тех вспышках оставались видения непостижимого братания и невероятной любви, которую испытывал к каждому «пингвину» или любому обнаженно-шелковому попугайчику.
Еще раз убедился, что мир мал, как апельсин, — помещается в ладонь.
Выжимай из него сок одним движением и пей.
Но есть одно условие: он первым должен выжать из тебя все соки!
Вспышка: человек десять стоят вокруг нашего столика, все мы обнимаемся и поем «Естердей» и «Елоу сабмарин».
Вспышка: мы затягиваем «Ой, чей то конь стоит». А что они все подхватывают, одному Богу известно. Но поют.
Вспышка: смех Лизы. Вижу и слышу его впервые. Неужели ей не двадцать?!!
Вспышка: Дезмонд становится на колено перед Лизой, и его жест повторяют с десяток мужчин. Ну и кабаре!
Вспышка: лицо актрисы, имя которой постыжусь называть из соображений скромности, — мы танцуем в толчее танцевального зала и говорим, что учились в одной совдеповской школе. Ее золотой шлейф путается под ногами, и я подбираю его себе на плечо. Раздаются аплодисменты и смех.
Все, что вне этих вспышек, — моя личная темнота, моя альтернатива, которую всегда ношу в себе, словно лакмусовую бумажку для проверки подлинности раствора, в который меня погружают обстоятельства.
В этой далекой темноте, как в седой бутылке, закупорены другие времена, другие лица, другая музыка. Я ныряю туда и лежу на самом дне в позе эмбриона, наблюдая, как высоко вверху — там, где светится кромка горлышка, — мерцают и бушуют праздничные вспышки.
Главное — не спутать, где ты настоящий, а где выполняешь обязанности любимца судьбы…
…В четыре часа утра Нью-Йорк выглядел усталым, похожим на нас, возвращавшихся с вечеринки: скомканные, спрятанные в карман галстуки-бабочки, запах табака в волосах, замедленность движений.
Мы были вывесками, на которых погасли праздничные гирлянды. И такими же были улицы — без сияния рекламных огней они выглядели более настоящими, естественными и сосредоточенными на предстоящем дне. Собственно, Нью-Йорк был тружеником, а его вечерний лоск предназначался тем, кто хотел оставить в нем свои деньги.
В лифте Дезмонд Уитенберг сказал, показывая оттопыренный бутылкой шампанского карман:
— Поедем на крышу. Стоит увидеть восход солнца. Ну и наконец отметить это дело без свидетелей.
И нажал на кнопку верхнего этажа.
Мы не спорили. Только здесь, в красной мягкой кабине замкнутого пространства, которая едва слышно гудела, поднимая нас на высоту птичьего полета, я наконец почувствовал, что все позади, что можно расслабиться. Дез обнял нас за плечи. Мы молчали. И вот такой скульптурной группой, символизировавшей дружбу на века, всплыли на крышу.