Она села на край кровати, сбросила туфли.
Задумалась, вспоминая весь день — с самого начала.
Фестиваль.
Толпу.
Родные лица.
Отчаяние.
Побег через волны, которые несли ее назад — в открытое море.
Встреча со Збышеком Залески.
Волны понесли ее вперед — на скалу.
Где- то поредине этого водоворота блеснула теплыми огнями тихая гавань Сан-Диего.
Лицо Джоша и его последние слова, когда провожал на самолет: «Я буду ждать тебя…»
Единственное, чего она не чувствовала, — физического воплощения самого себя, того большего, чем просто «руки-ноги-голова», того сильного и надежного, что должно быть внутри.
Не пластилинового или студенистого.
Того, что позволяет держаться прямо.
И принимать решение.
Она вынула из сумочки мобильный телефон, включила его, увидела три пропущенных звонка от Маклейна, погладила пальцем появившееся на дисплее фото.
А потом нажала на вызов — «Мели».
…Утром Збышек Залески выпил в холле три чашки кофе, заваренного по его заказу «по-польски». И поднялся в номер миссис Маклейн.
Там на всю мощность гудел пылесос.
Приветливая афроамериканка, улыбаясь в пол-лица, сообщила, что номер освобожден с пяти часов утра.
Не веря своим глазам, он схватил мобильный телефон и долго возился с кучей абонентов, пока на дисплее не появились фото и номер Энжи.
Держал телефон возле уха так долго, что горничная начала подозрительно поглядывать в его сторону и даже выключила пылесос.
И тогда он услышал тихую мелодию.
Она неслась откуда-то издалека.
Сначала ему даже показалось, что Энжи здесь, рядом, а горничная просто неудачно пошутила. Но та с удивлением бросилась к своей тележке, где лежали скомканные простыни и полотенца, порылась в них, прислушиваясь к звуку, и вытащила белый махровый халат.
Мелодия играла в его кармане.
— Вы пришли за этим, мистер? — спросила она, протягивая озадаченному Збышеку мобильный телефон. — Прошу… Мне чужого не надо.
Миссис Мелани Страйзен
(Дневник )
…Ну вот, взять хотя бы второй пункт из моих правил: «Если заметишь, что начала все забывать, — записывай! Начиная с того, кто ты есть, откуда и какой жизненный путь остался позади. Понадобится, когда совсем с ума сойдешь…»
Я еще не совсем…
Но все же начала писать. Иначе это будет нечестно: написать правила и не выполнить. Правда, начала только со вчерашнего дня. Но лучше поздно, чем никогда! Что-то ушло из головы без возврата.
Но сейчас я хватаюсь за конец нити и иду по ней в обратном направлении, как в лесу. Это такое странное ощущение… Ведь ниточка тоненькая, а стволы деревьев жесткие, толстые, так обильно наросли за столько лет! Ниточка между ними едва заметна, может прерваться в любой момент. А жаль…
Ведь интересная история получается, черт побери. Никогда об этом не думала. Жила.
Пока эта девочка не появилась.
Теперь скучаю по ней, места себе не нахожу. Вот и решила клубочек собрать.
Пора.
…У нас эти цветы «тагетес» называются.
Вот, не знаю, если бы не произнесла она тогда «бархатцы», так, может, я бы никогда ею и не заинтересовалась.
Хотя вряд ли.
В нашем поселке трудно было такое не заметить. У всех наших на роже написано: «ноу проблем» и улыбка на все тридцать два.
А у нее лицо иконописное, я таких давно не видела.
Смотришь на него — не оторваться. Даже неловко становится, что не можешь не смотреть. Сказать — красавица, так это не совсем правда.
Просто что-то изнутри в ней светится. Светом, который встретит тебя в тоннеле, по которому душа улетает. Я там, конечно, еще не побывала, но представляю этот свет именно таким: манит и успокаивает. Не оторваться и обратно не повернуть.
Она мало на люди выходила.
Чем мою мать мне напомнила в ее нелюдимости.
Та тоже все пряталась в доме и почти не учила английский, мол, что здесь ей — чужбина. А отца очень любила и никогда об этом вслух при нем не говорила, боялась огорчить.
Собственно, я так думаю, что это была та большая любовь, такая, о которой в книжках пишут. Только в то время не было такому чувству названия. Очень сдержанные они были, суровые.
Когда спрашивала ее, как она могла решиться среди войны из села уйти, отца наугад искать да еще и с маленьким ребенком, отвечала просто — а как же могло быть иначе, женщина должна идти за мужем, такова ее судьба.
Жаль, что на этом мои расспросы и заканчивались.
Теперь не знаю, знала ли она наверное, куда идти, — может, какая-то весть от него была? Ведь не зверь же он, чтобы вот просто так — идти!
Так только звери ходят.
По следу.
Как бы там ни было, помню своей детской памятью фантасмагорию того пути.
Все тогда было в коричневых тонах — небо, деревья, раскуроченные дороги.
И всегда есть хотелось. Но это все естественным казалось, ведь другого не представляла.
А вот происшествие в сарае было сверхъестественным.
Поэтому помню и до сих пор вспоминаю.
А когда вспоминаю, пятки начинают щекотно чесаться…
Ночь была холодная. Где-то бухало. Вероятно, выстрелы.
Нас с десяток на том сене гнилом лежало — дети, женщины.
Все босыми ногами в сломанные ворота, на лес выходили, светили. Кто-то — совсем больной, кто и умерший, не знаю. Ведь пять лет мне было.
Мы тоже вроде умирали.
У матери дыхание, как из печи, — я в него, как в одеяло ныряла, грелась.
А ноги — ледяные.
И вот просыпаюсь от того, что пятки мои окутывает какое-то влажное тепло.
И такое ощущение приятное от странных жестких и горячих прикосновений. А как теперь мне известно, на стопах — чуть ли не все нервные окончания. Все спят, сопят, кашляют, стонут.
Я глаза открыла, а там внизу, у моих ног, блеснули два желтых огонька — глаза! Только не человеческие.
А ЧЬИ-ТО.
Зверя какого-то. И стоит зверь надо мной, и пятки мои облизывает…
Дыхание прерывистое, щелчок челюстей и — лижет, лижет, как суп хлебает из миски.
Мне бы закричать, а я завороженно молчу, прислушиваюсь только, как приятно чувствовать это влажное тепло и прикосновения.
Заметил, что я на него смотрю, — замер. Сейчас, думаю, схватит зубами.
Но думаю об этом с восторгом, ведь представляю, что ТАМ, куда потащит, лучше будет.
Мгновение смотрел на меня — всю взглядом пронзил. И опять за свое: лижет, лижет. Я даже улыбнулась — так щекотно, так тепло, так приятно и томно, что подумалось, что это ангел в зверином облике меня спасать спустился. Пятки-то горят! И есть расхотелось.
Затем тот гость ночной обнюхал других.
И… схватил за ногу какого-то мальчишку (может, ровесника моего, а может, и младшего), помчался с ним в лес.
Женщины повскакивали, шум подняли. А потом кто-то говорит: «Да он давно уже мертвый лежал. И мать его мертва».
Так оно и было…
…Когда мать утром обувала меня в свои чуни, говорит, ты где ноги помыла, что за чудо?
Так оно чудом и осталось, потому что ничего я объяснить не могла. А может, не захотела. Ведь было приключение, как уже говорила, — сверхъестественное, необъяснимое.
Почему зверь меня ТАК выделил из многих, что там по моим стопам почувствовал?
Не то ли, что путь мой будет долгим? И таким далеким — до Калифорнии, к этому дому стоимостью в миллион?
Кто бы тогда об этом мог подумать?!
…Уже как выстрелы прекратились, покатились мы с армиями через пол-Европы (что это за страна была — не знаю, но все говорили «по-чужому»).
А в распределительный лагерь для освобожденных пленных и беженцев приехал за нами отец.
Вытащил нас из грязной и голодной толпы, как картошку с огорода.
В чужой форме (я тогда не знала, что он с американцами уходит), здоровенный, как медведь, с произношением таким, как у других, — нездешним, потому что хорошо по-американски говорил. Перенес обеих — на руках! — в комнату в городе, где армия союзников стояла.
Там я впервые чистую постель увидела.
И испугалась.
Представила: только лягу на белые простыни, как из меня чешуя посыплется или пыль, испачкаю все белье. Долго я потом не решалась спать на белых простынях от того страха. Потом привыкла.
Ну что же еще?
Помню, как тихо родители говорили до утра. О том, что ехать надо с чужбинным войском за океан. Мать плакала. Отец говорил, что «все здесь умрем», если пойдем на «советскую сторону» регистрироваться.
Так и остались на американской.
Затем было все то, о чем я Энжи рассказывала. Дома на Манхэттене, колледж, университет, Питер Страйзен, дети, бизнес на бочках из белого дуба и — деньги, деньги.
Затем началась одиночество. И удивление от того, как быстро проходит жизнь. И… какая она длинная, всего и не упомнишь.
Дети взрослые, приезжают раз в два или три года на день Благодарения или Независимости. И быстро — назад. Один — Дэнни — в Мемфис, там у него бизнес, вторая — Элизабет — в Италии живет. Это нормально. У меня же все в порядке! Я еще о себе позаботиться могу да и не нуждаюсь — до этого не дойдет! Моя Железная Ворона — при мне. Такая шальная миллионерша, всем довольна.
Верно говорят, что в старости хорошо вспоминается лишь то, что в детстве было, и то, что минуту назад. Посредине — пустота. Ничего не поделаешь.
…Тагетесами у меня полсада засажено.
Ворона моя Железная старается. Она со мной всю жизнь. В наследство от свекрови досталась. Та ее еще девочкой из резервации забрала, воспитывала, как свою, потому что была очень демократичная дама. Ругала меня, когда я говорила, что они — американцы, все исправляла — «Scotland» — и строго так посапывала.
Так я — в ответ! — тоже говорила, что я не американка, а — «Ukrainе»!
Хотя ту Украину как следует и не знала. И не увижу уже. Железная Ворона и мальвы мне насадила, и подсолнухи, как у матери в саду было.
Здесь меня странной считают. У всех — газоны с голландской травой, а у меня — джунгли непролазные…