Все было не так, как в 2004-м или в самом начале протестов.
Дело, начатое так ностальгически-весело, с сегодняшнего дня запахло кровью.
На Михайловской люди тихо рассказывали историю прошлой ночи, растерянно здоровались со знакомыми, ходили из конца в конец.
У ворот собора, как грибы, выросли столики, за которыми сидели волонтеры — собирали еду, одежду, лекарства, создавали списки тех, кого надо разыскать, раздавали листовки.
Людей собралось довольно много. Найти в толпе Лину я не смог. Говорить по мобильному не было никакого смысла — здесь было слишком шумно.
Кто- то ударил меня по плечу. Николай! Рядом стояли мои подчиненные — оператор Вадим и звукорежиссер Елена.
Лица их были такими же растерянными, как и у всех остальных.
— Представь себе, — без всякого приветствия сказал Николай, — здесь ночью звонили колокола… Люди спасались за воротами… Как в Средневековье…
Я кивнул.
Откровенно говоря, в этот первый день растерянности было много.
Но на ее расплывчатом фоне медленно разгорались гнев и давно потускневшее чувство достоинства. Оно еще не было оформлено в слова. Разве что в возгласы: как?! можно?! было так?! обмануть весь народ?! бить детей?! Ночью?!.. И чувствовать себя безнаказанными? Фиг! Хрен вам! Банду геть!
— Думаю, это только начало, — сказал Вадим.
— …И работы у нас, — добавила Елена, кивая на его камеру, — будет много…
Мы, как и все остальные, стояли кружком, не зная, что делать.
Вокруг площади начали кружить машины с флагами. С каждой минутой их становилось больше. Собственно, как и людей.
Кто- то выступал с трибуны у памятника княгине Ольге. Но выступающих было не слышно. И не видно. Было ясно: Михайловская слишком мала, чтобы вместить всех, кто приходит, и надо отправляться на Майдан. Хотя пока, как я уже и сказал, никакой организации не наблюдалось — и люди прибывали туда, где было уютнее: под стены собора, который ночью так героически принял раненых.
— Что-то можешь спрогнозировать? — спросил Николай.
— Хищник почувствовал запах крови, — сказал я. — Теперь все может быть непредсказуемо.
— Ну, о чем вы говорите, ребята? — сказала Елена. — Они там… — она подняла глаза вверх, — …не совсем идиоты! Наверное, увидели, что наделали, и в ближайшее время все образуется в нашу пользу. Импичмент. Новые выборы. Мы же не в Африке живем! Мир уже гудит. Переход власти из одних рук в другие должен быть цивилизованным…
Мы с сомнением посмотрели на нее, хотя хотелось верить, что она права.
— О какой цивилизованности идет речь, когда они грезят советскими снами и даже не представляют размаха нынешней ситуации! — пожал плечами Вадим.
— Но очень не хотелось бы, чтобы подобными снами грезили и те, кто сейчас выходит на трибуны… — добавил Николай. — А ты что скажешь? — обратился ко мне.
— Этот сценарий писался давно, — сказал я, — и не здесь — в Кремле. Я думаю, что теперь все будет по-взрослому…
— Посмотрим, — сказала Елена.
И меня передернуло от этого слова.
Я назначил им встречу поздно вечером в офисе, ведь у меня вызревала идея делать репортажи с места событий — надо было обдумать. Попрощался и пошел искать Лину с тем же предложением, а точнее — волей мне данной. Все еще не мог избавиться от воспоминаний о ее разбитой голове. Пусть сидит в студии! Дальше будут наши дела. Ведь сейчас на площади собралась куча крепких мужиков разного возраста…
Стемнело, и людей собралось столько, что они стояли вплотную не только на площади, но и по обеим сторонам дороги, по которой ездили уже два или три десятка автомобилей — с флагами на окнах и капотах. У стены стихийно организовывались отряды, вооруженные кто чем — палками, черенками от лопат, досками.
В то, что это все бутафория, верилось все меньше.
Но…
Но я видел смерть еще там, в Афгане, и за эти годы стал убежденным пацифистом. Ребята, выстраивавшиеся у ворот, были того же возраста, как я тогда. Где-то в глубине души я считал, что протесты должны быть мирными. Такими, к каким и призывали оппозиционеры: будем стоять. На Майдане.
Сколько надо…
Конечно, путь к демократии, к сожалению, усеян жертвами. И задача всех нормальных граждан — сделать так, чтобы этих жертв не было.
Не покидала меня и другая тревожная мысль об обычной ловушке всех революций: после эйфории и подъема эмоциональные качели летят в другую сторону, начинается критиканство и… очередной передел власти. Как сделать, чтобы жертвы не стали напрасными? И станут ли они не напрасными, если придется брать в руки вот такое «оружие» — деревянные черенки от лопат?
И хватит ли такого оружия — против настоящего?
И возможно ли — настоящее?
Не знаю, верил ли я в это, но, побродив по площади до поздней ночи, а затем — по Майдану, где собралось не менее пятисот тысяч человек, пошел в офис — организовывать работу.
В первую очередь позвонил матери, сказал, что буду работать всю ночь, попросил не волноваться и порадовался, что предусмотрительно вытащил cam-модуль из телевизора.
Побожился, что «берусь за ум», начинаю работать, чтобы не почивать на заработанных в Америке лаврах.
…Утром, часов в пять, когда мы с Леной (послушалась «приказа» только она, Лину я так и не нашел) — обалдели от кофе и сигаретного дыма, в дверь ввалился Вадим.
Грязный, с почерневшим лицом. Качался, словно пьяный. Не проронив ни словечка, вытащил из камеры кассету. Бросил мне. Упал в кресло, закрывая лицо руками.
— Ребята, жесть… — прохрипел он и выругался. — Этого не может быть…
Я поставил кассету.
И Елена начала безумно рыдать с первых кадров, достаточно неразборчивых и сумбурных.
…Тридцать белых автобусов, въезжающих на Банковую.
Крик: «Колян, титушек привезли!» И после ругани: «За двести гривень даже полмозга не купишь!»
…Экскаватор на Институтской, движущийся на цепь военных…
…Несколько человек мечутся между цепью милиции и толпой, их сметают, прижимают к милицейским щитам…
…Огонь, дымовая завеса, вспышки петард, напор, камни в воздухе…
…Ребята в спортивной форме и кроссовках, прыгающие на щиты, словно боксеры на ринге, — прыгают и отступают, пропуская вперед людей, идущих с Майдана…
— Дэн, — хрипел Вадим, — Я реально видел, как они, когда двинулся народ, прятались за щитами!! Их пропускали!!
…Робокопы в черной форме и шлемах догоняли людей, наваливались на лежащего вчетвером, вшестером, лупили по головам. Забив одного, гнались за следующим. Какой-то человек старшего возраста остановился в отчаянии и сразу рухнул под ударами одного, потом второго, потом третьего…
Кадры замелькали.
Дерганье, чьи-то ноги, лицо лежащего мужчины…
— Здесь меня саданули, — прокомментировал Вадим. — Я отполз. Дальше — валялся. Сколько — не помню. Затем — вот это! — снимал телеобъективом…
…Во дворе Администрации сидели и лежали люди.
Спецназовцы лупили их по головам дубинками и просто — носками сапог. Били насмерть. Матерились, ставили на колени, заставляли выкрикивать лозунги, которые звучали на Майдане…
Это все происходило в тишине…
В мрачной утренней тишине…
Мы молчали.
— Что скажешь, шеф? — наконец выдохнул Вадим.
— Работаем, — сказал я.
— Спасибо — нам подожгли дверь! — кричала в трубку мать. — Все из-за тебя!! Соседи, черт их побери! Сообщили, кому надо, что ты в Киев отправилась! Мы завтра собираемся от завода на митинг, имей в виду!
— Какой митинг?
— За власть стоять! Против мятежников!
— За какую власть, ма? Ту, что с вас последнюю шкуру драла? Не смей ходить!
Трубку взял отец:
— А сына больше не увидишь, сучка! Вырастет нормальным работягой! Так и знай! Против власти пошли — кишка тонка! И я тебя собственными руками…
Было слышно, как они завозились, отнимая друг у друга трубку, как мать сказала: «Ты что такое на своего ребенка говоришь? Иди проспись, алкашня чертова!» — и снова закричала в трубку:
— Возвращайся немедленно! Там у вас, показывают по телевизору, вся еда отравлена! Наркоманов полно! Американцы из детей гены изымают! А что за гадость вы сделали с йолкой?!
В трубке раздались всхлипывания.
— Как Даник? — тихо спросила Марина, чтобы перевести разговор в другое русло.
— Дома сидит. Я его теперь никуда не пускаю из-за тебя! Возвращайся, доченька…
— Прости, — сказала Марина. — Прости…
И положила трубку.
Упоминание о сыне пронзило с головы до ног огненным мечом, разрубило пополам.
Теперь она, Марина, должна ходить с этим невидимым шрамом: разрубленная на два непримиримых куска — родные люди и родная страна.
И стараться не сойти с ума.
…Она пробыла в своем городе два с половиной месяца, тяжело решая, что делать дальше.
На работе взяла бессрочный отпуск за свой счет. И была уверена, что в ближайшее время не вернется. Надеялась увидеть хоть какие-то изменения в «резиновом» городке, найти работу и забыть.
Все забыть.
Но изменений не увидела.
Изменились разве что вывески на кафе и магазинах. Гастроном «Звезда» превратился в «Дипломат», трактир «Пингвин» — в клуб «Вегас». В сквере изрубили старые дубы, устроив на освободившемся месте стоянки и площадки с пивными палатками.
Удивлялась: тот яркий веер, который заполыхал когда-то перед ней разноцветными узорами и позвал в дорогу, — так и остался для ее знакомых и одноклассников двумя плотно прилегающими друг к другу створками.
Только теперь эти створки потускнели и слиплись — от водки и дешевой закуски.
Не разлепить!
Одноклассницы — еще молодые женщины — раздулись, как просроченные консервные банки, превратились в тучных матрон. Но, как и раньше, одевались в лосины со стразами и длинные футболки с китайскими и турецкими узорами. Носили глубокие декольте и собственноручно выращенные длиннющие ногти, подстриженные квадратом…
Рассказывали сериалы…
Жаловались (с трехэтажными ругательствами) на мужей и детей.