Все это оказалось прекрасным временным заменителем всего настоящего, что было в ней с тех пор, когда она поставила восклицательный знак под фразой: «Люди, вы свободны!»…
…На ватных ногах она ходила из конца в конец своего роскошного — и тем не менее временного и чужого! — жилища и шерстяной белый ковер горел под ее босыми ступнями. Ведь там, в ее родном городе, в ее стране горел совсем другой костер, чем в ее камине.
И ее бывшие однокурсники, которые называли ее Лисой, держали оборону под градом пуль, действием подтверждая ее детские слова.
Получалось так, что талант, за которым она пряталась годами, только наслоил на ней защитный панцирь.
Но теперь он оказался ненужным.
Ливень любви содрал его вместе с кожей…
— Вы действительно хотите лететь в Киев, миссис Маклейн?
Девушка из филиала посольства вопросительно посмотрела на Энжи, словно та заказывала билет на Луну.
— Да.
Девушка посмотрела в монитор.
Энжи напряглась.
Вот сейчас и решится судьба: если ее разыскивает Интерпол, это станет ясно через мгновение. И ее раздвоенный нынешний путь станет одной дорожкой — в американскую тюрьму.
Но она готова двигаться в любую сторону, чтобы не остывать в своем стеклянном сне.
Девушка оторвалась от монитора, повернулась к ней с приветливой казенной улыбкой, вынула из ксерокса распечатку, протянула Энжи:
— Можете заказывать билет, миссис Маклейн.
Итак, никто ее не ищет…
— Спасибо.
Энжи встала, положила документы в пластиковый файл, направилась к выходу.
Услышала, как девушка сказала своей напарнице:
— Наверное, соскучилась по адреналину…
…Один день в ожидании рейса пришлось провести в Эдинбурге.
И, так же, как тогда, когда прилетела в Шотландию, у нее с собой было мало вещей: только шерстяная клетчатая куртка, кроссовки и шерстяная шапка с длинными завязками.
Она не возвращалась.
Она просто ехала туда, где должна была быть.
…«Если я устану от жизни, если иметь выбор, где закончить свои дни, я вернусь! Даже если буду жить на другом конце света…»
Вечером позвонила своей единственной подруге — миссис Страйзен.
— Мел, дорогая, я еду домой!
— Слава Богу! — услышала в ответ. — Я соскучилась по тебе…
— Мел, ты не поняла!! Я еду домой! В Киев. Завтра утром.
Трубка булькнула и запнулась, будто потеряла сознание.
И Энжи почувствовала, как с бумажным шорохом рвется пополам ее душа.
— Мели, Мел… Я не могу сидеть здесь, возле твоего камина. Пойми и прости!
Помолчала, ожидая родной голос.
И дождалась.
Он был хрипловатым.
Представила, что где-то рядом с Мели впитывает каждое слово Железная Ворона, насторожив оба уха.
— Ты действительно считаешь, что твое присутствие там что-то изменит?
— Да, — сказала Энжи. — Важны каждые руки…
Улыбнулась и добавила:
— Кажется, я разгадала, что написано на твоем «пиктском» гобелене…
— Что?
— «Свобода или смерть!»…
— Это тупой идеализм! — гневно прокаркал голос. — Или — прихоть…
— Мне плевать, как это называется! — огрызнулась в ответ. — Я еду — и точка. Извини за пафос, но это — моя родина.
И добавила после паузы:
— Кстати, и твоя тоже…
Трубка снова булькнула, будто миссис Страйзен глотнула своего любимого «Гленморанжа».
А потом она сказала:
— Оставь ключ под ковриком…
Это могло означать все, что угодно.
Все, что угодно, кроме одного: осуждения.
— Я люблю тебя, Мели…
— Оставь ключ под ковриком…
…Память тела, о которой она думала много лет назад, действительно существовала!
Это была та память, которая позволила ей без помех и лишних вопросов доехать в экспрессе из аэропорта до Левобережной, пересесть на метро, выйти на станции «Крещатик» и подземным путем перейти на «Майдан Независимости» — «к трубе», ведущей наверх.
Пока ехала, удивлялась тому, что город выглядел спокойным. По улицам ходили люди, даже сидели в кафе. В салоне автобуса звучала какая-то новая «попса».
Ей все представлялось таким, как в 2004-м во время Оранжевой революции, когда по улицам и переулкам ходили толпы людей с флагами и сигнальными дудками, а в метро раздавались крики, на которые откликались сотни голосов. Но этот мнимый покой все же казался тревожным.
Со страхом она выехала на поверхность «трубы» и, как в воду, ступила на Майдан…
Там было море людей!
И светило яркое солнце. Была оттепель. Но перед тем, очевидно, были морозы, ведь на многочисленных баррикадах лежали мешки со снегом, а по обнаженной земле стекали, сверкая ледяными змейками, струйки воды.
Несмотря на все предостережения, Майдан охватил ее мощной волной радости: она была дома!
Но найти реальный дом — с определенным адресом — у нее не было никакого желания: дом был здесь.
Почти без сознания и обалдевшая от водоворота, сразу охватившего ее, как щепку в океане, она пришла в себя только под вечер и просто констатировала: она сыта (чуть ли не на каждом шагу здесь варилась еда и предлагали перекусить), у нее есть свое место — зеленый коремат с одеялом в доме, который все называли КГГА), она — со СВОИМИ (только она подошла к кому-то с вопросом, «что делать», как он пристроил ее разливать по бутылкам зажигательную смесь и — к своей «сотне»). Это все произошло в течение нескольких часов!
Еще утром она садилась на самолет в толпе отборного путешествующего общества, в котором звучала вежливая иностранная речь и стюардессы разносили горячие завтраки в пластиковых упаковках, — а вечером уже была перед костром и хлебала чай из большой алюминиевой кружки в обществе пропахших дымом мужчин и женщин. Прислушивалась к разговорам, пытаясь как можно быстрее впитать всю их правду. И сравнить со своей.
Удивительно было и то, что эти истины никоим образом не расходились, несмотря на ее десятилетнее пребывание в другом измерении.
Уставшая, встревоженная, чумазая и все же — счастливая, она достала из рюкзака свой клад — альбом и карандаш.
И начала зарисовывать лица.
Ведь лица были настолько вдохновенными и настоящими, что никоим образом не уступали лицом тысячелетних икон в Донробине.
Они были даже лучше, ведь — они были живыми.
Нет, не так!
Они были лучшими тем, что были живыми СЕГОДНЯ.
Ведь смерть витала над каждой головой.
И неизвестность завтрашнего дня делала их иконописными.
Затем перед глазами запрыгали, засвистели, замелькали дни и ночи — широкими мазками, которыми она никогда не пользовалась…
Все, что она делала, — готовила и раздавала еду, разливала по бутылкам смесь, ковыряла мостовую, нагребала в мешки песок, подкатывала к очагу шины или оказывала первую небрежную, но столь необходимую помощь раненым — казалось ей малым.
Малым — чтобы возместить, отслужить вполне десятилетие, проведенное во сне.
Здесь, на Майдане, она чувствовала такую мощную, такую горячую, такую настоящую любовь, ту самую, без которой ее существование не имело никакого смысла.
С удивлением и отвращением к прежнему существованию думала о том, как могла жить до всех этих событий. Покупать платья, подбирать сумочки под цвет туфель, сидеть у океана с бокалом мартини в руках, наслаждаться путешествиями.
Да, интересного было много — картины, книги, музыка, уютная замкнутость в себе.
Тепло камина.
Свежесть морского бриза.
Вкус кофе.
Пение птиц.
И неожиданно это все — прекрасное и важное — стало лишь коротким переходом между жизнью и смертью.
Она видела молодых ребят, которые никогда в жизни не держали оружия — разве что давили на «мышку» в компьютерных играх, воюя с виртуальными монстрами. Разве что смотрели «Аватар» или «Властелин Колец».
И, вероятно, не было среди них ни одного, кто стал бы на сторону зла.
Не так ли жили те, кто теперь стоял перед ними, выставив вперед железные щиты и автоматы? Ей все время хотелось подойти к ним вплотную и спросить об этом: кого и от кого вы защищаете? Возможно, попытаться понять или убедить.
Но на это не было времени…
…В день, когда мирное шествие направилось к зданию Верховной Рады, она осталась внизу, возле палаток. У нее на ногах были неудобные чужие сапоги, и ноги за это время она уже изрядно намозолила. К тому же сотник, критически взглянув на нее, строго сказал: «Из-за тебя, детка, я двух своих ребят положу. Они тебя не бросят…»
И это было правдой, ведь недавно, помогая какой женщине выбраться из-под пуль, один из мужчин задержался и эта задержка стоила ему жизни…
Утром, хотя была середина февраля, взошло яркое солнце.
Взошло ослепительно, как будто в небе разом включились огромные софиты и тепло, шедшее из них, превратило остатки снега в веселые весенние потоки.
Некоторое время, пока шествие направлялось вверх, на Майдане наступило относительное затишье.
По крайней мере ей показалось, что так тихо здесь не было никогда.
Горожане — разного возраста и пола — бессмысленно передвигались по периметру площади и до улицы Грушевского, фотографировались, сбивались в небольшие стайки и говорили о том, что «хода» уже, наверное, дошла до места назначения и теперь надо ждать результата.
Некоторые не понимали, зачем снова горели шины, если границы перед баррикадами почти не было: отряды военных вдруг поредели и в этом огне, казалось, не было смысла.
Но она чувствовала, как зверь чувствует приближение землетрясения, что эта тишина предвещает что-то страшное.
Несмотря на кажущийся покой и множество людей, которые стягивались к Грушевского посмотреть на костры, было здесь и другое движение: мужчины провезли мимо деревянное сооружение — почти средневековое — несколькометровый остроносый треугольник, назначение которого было очевидным: врезаться и разбивать ряды «черных рот».
Другие подкатывали к баррикадам шины, группы мужчин настраивали другое произведение «народного творчества» — катапульту для метания камней.