И все это выглядело довольно обыденным.
За три месяца уже никто не удивлялся, какого уровня может достичь инженерная мысль народных умельцев. Такие конструкции сбивались и сваривались прямо на месте. Взрослые мужчины превращались в увлеченных игрой детей. А у нее сжималось сердце, ведь не так давно видела, как те же мужчины — такие же! — гоняют по волнам на водных лыжах и играют в крокет на безупречно подстриженных лужайках своих поместий…
Охваченная трепетом от предвкушения чего-то недоброго, она пошла на Институтскую. Ведь ясно: Грушевского надежно защищена.
Здесь также собирались люди, но их было меньше.
Заметила женщину в желтой куртке. У нее было такое же выражение лица, как у нее самой: удивленное, растерянное тишиной и непонятным движением.
Услышала, как она говорила кому-то в трубку мобильного: «Я еще немного побуду. Ничего страшного. Да, да, поела, не волнуйся. Скоро вернусь…»
Улица, ведущая наверх, была спокойна. Но когда она ступила за баррикаду и начала подниматься по ней, сетуя на каблуки итальянских сапог, — каждый следующий шаг казался ей горячее предыдущего, а ухо улавливало в тишине неясный, непонятный и еле слышный рокот…
А потом началось то, что она снова назвала сном во сне: на углу Институтской и Лютеранской перед ней развернулось полотно Босха. И вовлекло ее в свое средневековое чрево.
…Горели грузовики, преграждавшие проход к Верховной Раде.
Люди разбирали мостовую.
Вдоль центральной аллеи Мариинского парка выстраивался «Беркут».
С криками «Убийцы!» к нему бросилась толпа митингующих. На нее, как мыши, начали выскакивать и пополнять «заградотряды» агрессивные молодые люди в спортивных костюмах.
Военные накрылись щитами, превратившись в железную черепаху, и пошли в наступление. Из-за их спин молодежь бросала бутылки с зажигательной смесью и шумовые гранаты. Митингующие отвечали тем же.
Женщины в норковых шубах (почему-то все они были хорошо одеты) ковыряли мостовую и бордюры, цепочкой передавали булыжники на «передний край».
Послышались выстрелы.
Толпа отпрянула, а затем снова покатилась вперед.
Возле нее упал мужчина лет пятидесяти, пуля попала ему в висок. Она бросилась к нему — он был мертв, толпа напирала, и она оттащила его к дереву…
Кто- то крикнул: «Возвращаемся! Надевайте каски! Бронежилеты! Миром не обойдется…» Но на переодевание не было времени. У Шелковичной шел настоящий бой…
Она заметила, что стреляли с крыш — там шевелились черные силуэты.
— Наверх! — скомандовал кто-то. — Надо их оттуда сбросить! Стреляют — боевыми!..
Сквозь толпу пробивались машины «скорой» и останавливались, подбирая убитых и раненых.
Человеческая волна начала откатываться вниз — она заметила женщин и пожилых людей, которые спешили укрыться в метро.
Остальные, прикрываясь деревянными щитами, продолжали двигаться вперед.
«Беркутовцы» и их добровольные помощники пытались перекрыть улицу с двух сторон. Наступали. Отступали, добивая лежачих резиновыми пулями и дубинками.
Она заметила, как из окна первого этажа на все это смотрит из-за кружевной гардины пожилая дама — бессмысленным детским взглядом.
Под стеной пробежала кошка с поджатыми ушами, она была покрыта белой пылью.
Под стенами покатом лежали люди, некоторые шевелилились.
— Уходим по Кловскому! Отступаем до Майдана!
— Кловский перекрыт!
Мышеловка захлопнулась.
И тогда она начала бессмысленно нажимать кодовые кнопки на дверях закрытого подъезда, собирая вокруг себя людей, которые так же, как она, искали выход.
К ее удивлению, дверь открылась (возможно, открыл кто-то из жителей)…
— Не говорите им код!!! — крикнула куда-то вверх, в пустые окна.
Крик был в никуда.
Возможно, в тех же жителей, кто проявил милосердие.
Дверь подъезда громко захлопнулись, и наступила тишина.
Было слышно только тяжелое дыхание десятка грудей.
— Вверх! — сказала она.
Десяток ребят помчались вверх…
…Кто был тот, кто отпустил ее, когда она стояла у стены?
Кто был тот, кого она схватила за руку, чтобы вывести из ада?
Увидев спину спасенного человека, который удалялся в сторону Бессарабки, она решила вернуться.
Не могла не вернуться.
Выровняла дыхание, отряхнула куртку, засунула грязную шапку в карман и медленно двинулась назад, в сторону Институтской…
Но оттуда уже катилась человеческая волна — вниз.
Люди бежали в надежде скрыться в метро. Но двери были закрыты.
Кто- то звонил в стекло, пытаясь разбить его. Сверху на испуганную толпу слетал «беркут».
Какой- то мужчина схватил ее за руку, потянул за собой, помогая бежать: «Чего прогуливаешься?! Беги, беги!», — и вспомнила, что сказал ей сотник: «Из-за тебя я двух своих ребят положу…»
И оттолкнула руку — сама!
Побежала к узкому проходу баррикады, где началась потасовка.
У закрытого входа в метро увидела женщину в желтой куртке, которая обещала кому-то в трубке — вернуться. Она лежала на куче битого кирпича и стекла, раскинув руки.
Она была мертва.
Мимо нее уже пролетали черные стаи, добивая дубинками тех, кого настигали…
Сквозь узкий проход основной баррикады, минут через десять после того, как она успела попасть в него, отряды «Беркута» прорвались на Майдан…
Окружили его.
Их было тысячи две.
Майдан был для них заколдованным местом, очерченный меловым кругом Хомы Брута…
Окруженные, загнанные на этот островок свободы, люди молчали в отчаянии.
Потрясенные.
Контуженные.
Раненые.
Застигнутые увиденным.
Ведь ни в каком сне не могли представить, что ТАКОЕ может произойти в центре столицы, а в итоге — Европы…
По свалкам, в которые превратились баррикады, бродили люди в форме, перебирали хлам, выброшенный из разрушенных палаток, обходили покойников — и рылись, рылись, рылись в горах вещей, отыскивая что-то полезное для себя.
Сверху их снимала камера в режиме он-лайн и все транслировала в эфир: то, как роются в вещах, пряча в карманы зажигалки, ручки, даже бумажные носовые платки…
…Когда- то в старших классах их повезли на металлургический завод показать, как «варят сталь». Она не испытала от этого, по словам учительницы «великого», зрелища никакого восторга.
Цех поглотил их в своем железном чреве, как насекомых.
Внутренности вздрагивали от лязга, грохота, от равномерных ударов в гигантский котел — будто кто-то пытался разозлить и выпустить наружу зверя.
И вот он вырвался. И тысячей вспышек запрыгал по лицу, обжигая его жаром. По желобу понесся бешеный поток расплавленного металла.
Скрежет, шум, взрывы. Страх попасть под огненный ток и вспыхнуть в нем, исчезнуть, раствориться в горячем потоке…
Всю ночь она глотала этот жар. Эти крики. Этот грохот. Лязг. Крики.
Островок Майдана сужался.
Пылал Дом Профсоюзов.
Горели два подбитых БТРа.
Горели шины.
Молились священники.
Вопили, сбившись возле сцены, женщины.
Стоять на переднем крае было невыносимо — плавились подошвы сапог.
И толку от нее не было никакого, пока она не услышала команду сносить к «передовой» мешки с одеждой.
Бросилась к импровизированному складу — там, как насекомые, сновали люди, образовав «живую цепь» и передавая из рук в руки все, что могло гореть.
Ночь была долгой.
Самой долгой в ее жизни.
Наступление было мощным, как поток стали.
Несколько водометов пытались потушить огонь — но тщетно. Он не утихал. А дым, каким-то чудом, валил в сторону врага.
Впоследствии водометы загорелись так же, как БТРы.
И она поняла: не пройдут!
Несмотря на то что баррикада на Институтской и со стороны Европейской площади была прорвана, несмотря на силовое подкрепление, на то, что метро было закрыто и люди добирались сюда пешком — через банды разъяренных парней.
Несмотря на весь ужас и всю босховскую фантасмагорию.
На то, что в горящем доме Профсоюзов задыхались и погибали раненые.
— Они не пройдут… — повторила вслух.
И грязный, как черт, парень, катил мимо шину, услышал ее тихий голос.
Обернулся, улыбнулся белозубой, как у негра, улыбкой на черном лице:
— Конечно!
…Утро дымилось серыми дымками, что поднимались от баррикад, от тлеющей одежды, от дома Профсоюзов — черного, выгоревшего, причудливого.
Она не следила за новостями, не прислушалась к слухам, которые приносили люди.
А вместе с новостями и слухами — на полностью разрушенную площадь — пакеты с едой, медикаментами, одеждой и обувью.
И надо было снова подступать к цепи, чтобы все восстановить, убрать, сгрести в кучу пепла и мусора.
Чтобы снова подготовить поле — для следующего Армагеддона.
Прошедший день был солнечным, будто Бог раздвинул тучи, чтобы внимательнее рассмотреть и запомнить каждое лицо.
Следующий, после адской ночи, поразил ее своей пепельной серебристостью, как это бывает утром в селе, когда на белой от изморози траве светится обильная роса.
По периметру Майдана не осталось почти ничего.
Серебристый пасмурный день принес новые смерти и новое пополнение: утром сюда прорвались новые люди, выехавшие на помощь отовсюду.
Мертвых складывали около отеля и перед «Макдональдсом»…
Она присела на землю — отдохнуть.
Земля, ободранная до костей, дышала под ней.
И она подумала, что такой эта площадь нравится ей больше — без кирпичных лат.
Как в Средневековье…
А еще подумала о том, что ее здесь никто не ждет и никто не найдет.
Что она, как пуговица, которая оторвалась где-нибудь в метро или в автобусе.
Оторвалась и покатилась по миру, пока не попала в перерабатывающий агрегат вместе с другим хламом, из которого потом сделают пластиковые бутылки для пепси-колы…
Напротив ее, как и вчера, в ряд лежали убитые. Другие. Новые…
На некоторых телах, прикрытых одеялами, были бумажки с именами.