На некоторых — нет.
Проступали сквозь простыни красные пятна. Красные ручьи стекали под ноги.
Под клетчатым окровавленным одеялом, полностью прикрывавшим тело, она увидела… свои кроссовки.
Подошла, стала на колени.
— Вы знаете, кто это? — обратился к ней священник.
— Ее звали Марина… — сказала она.
— Где, черт тебя побери?! Какого черта ты сунулся?! Ты наблюдатель!
Я разорвал камуфляжную штанину, и он вскрикнул, жалея этот «раритет», который недавно выменял у какого-то мужика на свои снобистские «левисы».
Был бы в плотных штанах, может, не хлестала бы так кровища.
— Не мог на это смотреть! — скрипнул зубами. — Они же, блин, совсем зеленые! Защиты — никакой! А нам выдали броники и каски — кевларовые! Так что, я должен во всем этом сверху на все это смотреть?!
Я улыбнулся его новому лексикону — «зеленые», «блин», «броники», «каски»…
Ну вылитый американский бандеровец!
Рана была неглубокой. Я перетянул ее жгутом, который сунул мне, пробегая мимо, врач со «скорой» (в которую как раз грузили носилки с раненым), и помог доковылять до отеля, где у Дезмонда Уитенберга, продюсера, а сейчас — вполне официального «наблюдателя» из миссии ОБСЕ (каким образом он туда попал, понятия не имею!) был номер.
Поднялись на лифте на пятый этаж.
Здесь были ковровые дорожки, мраморные лестницы.
Даже цветы стояли на столике «коридорной».
Такое впечатление, что попали на другую планету.
Всю дорогу Дезмонд возбужденно, без умолку говорил.
— Ребята говорят — это уже все! Супер сегодня! Министр МВД «проснулся» — теперь им всем крышка! Вся ответственность — на командирах спецподразделений. Теперь они уходят. Ты же видел? Видел?! Они уходят, старый!!! Мы как поперли вверх, к Октябрьскому… Ну, думаю: все… А они отступать начали! Там сейчас — тихо. Дождь… Петрович, Витька… еще один парень… Лежат… Надо подобрать…
Я, как мог, успокаивал его.
Собственно, он рассказывал то, что мы видели вместе.
За окнами действительно моросил дождь. Почти весенний.
И улицы опустели. Ни одной черной тени.
— Лиз! Где Лиз?!! — кричал Дезмонд, хромая по номеру. — Она обещала снимать из окна!
Он открыл дверь ванной, заглянул в шкаф…
Я силой уложил его на кровать.
И набрал номер Лизиного мобильного.
Она сразу откликнулась:
— Я в «Октябрьском». Здесь куча раненых и убитых. Буду здесь до вечера.
Я сказал, что оставлю Дезмонда в номере, вызову врача, чтобы ему вкололи обезболивоющее и снотворное, ведь он рвется искать ее.
Но снотворное не понадобилось. Когда я обернулся, Дез уже спал: видимо, сказались три бессонные ночи.
Я выглянул в окно.
Внизу, под отелем, копошились люди. Их движения показались мне замедленными, как в рапиде. Тот «рапид» включился в моей голове?…
В номере было тихо. Очень хотелось пристроиться на диване, даже ноги заболели и голова стала тяжелой, как херсонский арбуз. Я смотрел вверх, на Институтскую, где от асфальта поднималась пыль, и глазам не верил: там, где несколько часов назад мы бросались под пули, прорываясь вперед маленькими стайками, не было ни одного силовика.
Их словно корова языком слизала.
Иначе не скажешь…
…Изначально я был из тех, кто ратовал за «мирное развитие событий».
В ноябре мне казалось, что власть не выдержит такой мощной волны возмущения и пойдет на уступки. Не совсем же они там идиоты!
Каждое утро, включив матери очередную комедию, я брился, одевался теплее и отправлялся на Майдан, как на работу. Хотя это и была моя работа: я снимал, это во-первых. Во-вторых — «создавал количество». Ведь нас должно быть много. И каждый раз меня охватывал страх: придут другие.
Другие приходили так же, как и я.
И количество не уменьшалось.
Как грибы, виростали все новые и новые палатки. В сердце Майдана образовался целый «научный городок», где преподаватели и политологи читали всем желающим лекции, на экранах возле сцены крутили документальные фильмы, которые годами валялись на полках кинематеки. Кроме основной революции, здесь еще происходила и культурная. И это меня очень радовало.
Вечером выступали вокальные группы…
А в воздухе висел вопрос: сколько так будет продолжаться?
Год? Два?
До новых выборов?
Лишь — «мирным путем»?…
Правительственные «Васьки» «слушали и ели». И, вероятно, ждали того времени, пока мы все превратимся в маргинальных клоунов маргинального шоу.
Несмотря на неутешительные мысли, я не спешил присоединиться к отрядам «самообороны»: там, по-моему, были слишком молодые. Нашел «афганцев», прибился к ним. Но и среди них не нашел определенного ответа на вопрос: что дальше.
Те, кто когда-нибудь хотя бы один раз видел смерть, были против слишком решительных действий.
Это была «тяжелая артиллерия», которая ждала дальнейшего развития событий, но не торопила их. «Разве они (имелись в виду «зеленые салаги») знают, как подводить БТРы?» — говорили, улыбаясь. И… выжидали, когда пойдут эти БТРы.
А «салаги» рвались в бой, имея за своими студенческими плечами лишь опыт компьютерных игр. И, откровенно говоря, они нравились мне больше…
Каждый вечер я заходил к Николаю, чтобы погреться, поговорить о смысле жизни и роли интеллигенции, повыстраивать прогнозы — «с кровью — или без».
Говорили- говорили…
Пока (кажется, в тот день, когда состоялся первый бой у стадиона на Грушевского) я не почувствовал, что больше не могу болтаться туда-сюда в ожидании того, что кто-то сделает за тебя то, что должен сделать ты.
Плюнул на все — разговоры, прогнозы и горячие чаи на теплой кухне.
Сказал матери, что еду в командировку. И начал основательно собираться.
Мать с подозрением посмотрела на меня:
— Надолго?
— Как получится, ма, — сказал я. — Дней на пять…
Забегая вперед, не могу не вспомнить, как в один из дней, когда я заходил домой — помыться и поменять белье, застал ее у плиты. Она сидела на стуле (ведь стоять ей было трудно) и жарила целую гору налистников.
Я быстро помылся, на ходу схватил налистники и уже собирался что-то соврать о следующей поездке, как она протянула мне теплый сверток, завернутый в фольгу:
— На… Отнеси туда… Ребятам…
Я застыл, глядя в ее глаза.
Неуклюже взял пакет.
— Спасибо, мать. Ты извини…
Она вздохнула и сердито склонила голову — так она делала всегда, когда хотела скрыть слезы, произнесла:
— Ты там смотри… Не лезь первым…
Ночевал в казарме Украинского Дома, который мы отбили у милиции.
Ранее там располагалась галерея, теперь стояли умело сбитые двухъярусные кровати.
И все было устроено «по-домашнему».
Какие- то девочки снарядили меня деревянным щитом и каской, которые они разрисовали так, что я скорее напоминал рождественского Николая. Эти произведения народного искусства вряд ли могли служить надежной защитой.
Когда на моем горизонте снова появился Дезмонд Уитенберг, благодаря ему я обзавелся американским броником. Вообще-то, я предполагал, что где-то на этих майдановских горизонтах может появиться и Елизавета Тенецкая со своей не утраченной привычкой быть в центре событий. Но появление Деза стало неожиданностью. Хотя, собственно, теперь я не удивлялся ничему.
Даже разрушенный, обожженный и обнаженный до земли Майдан не вызывал у меня тех «чистоплюйских» эмоций, которые выливали на мою голову некоторые из бывших приятелей, вопя о том, что «все пропало» и центр столицы никогда больше не восстановится.
Удивляло другое: то, как вчерашние компьютерщики, экономисты, студенты, бизнесмены, бухгалтеры, агрономы и куча других мирных граждан превратились в армию.
Безоружную, романтическую и бесстрашную.
Дез и Елизавета рухнули на мою голову неожиданно, но все же предсказуемо.
Хотя я мало вспоминал о них.
На это не было времени.
На все, что касалось другой жизни, — не было времени.
Я даже забыл, что у Елизаветы был ключ от моей квартиры. Туда они в первую очередь и приехали, как хозяева.
Привезли кучу вкусных полуфабрикатов, а в придачу — несколько бронежилетов, которые провезли через «дипломатический коридор». Вездесущий Дез, как оказалось, пролез в миссию наблюдателей.
К тому времени в квартире Лина обустроила «перевалочный пункт» для раненых и убитых. Ведь везти их в больницы было опасно — людей арестовывали прямо на больничных койках, похищали, издевались и убивали. Мы искали надежных врачей, которые принимали к себе таких «пациентов», предварительно оформляя им «гражданский анамнез».
Итак, Дезмонд и Елизавета сразу же включились в кучу процессов, которые происходили вокруг. Происходили иногда достаточно обыденно, ведь людям на площади надо было есть, спать, одеваться в теплое, лечиться от простуды и переохлаждения.
Времена, когда мы, хмельные и счастливые, обсуждали свои большие планы на крыше небоскреба в Мидтауне, отошли в далекое прошлое, казавшееся нам давно отснятым и никому не нужным фильмом.
Затем эта парочка перебралась в отель, из которого Майдан было видно как на ладони. А Елизавета начала снимать свое «кино».
Но совсем, совсем не из окна.
…Когда мы…
Каждый раз говоря «мы», я понимал, что не всегда знаю имя того, кто был рядом.
Ведь в дыму и пепле, в той бешеной суете и предчувствии смерти, я и сам для многих был безымянным. Но безымянным с лучшим «позывным» тех дней — «Брат».
Итак, когда мы…
…Двинулись вверх по Институтской, прикрываясь деревянными щитами и строительными касками, потеряв терпение, здравый смысл и инстинкт самосохранения, я наверное знал: это будет последний бой.
И он будет победным.
По крайней мере мне казалось, что стоит в это верить, когда в тебя с позиции «лежа» целит черный человек с очень удобного места дислокации: сверху вниз. Не имея такой уверенности, черт побери, умирать обидно!
Несмотря на то что рассуждать, а тем более наблюдать за тем, что происходит, не было абсолютно никакой возможности, я поймал себя на том, что зрение заработало, как у стрекозы.