Теми лицами, которые он и сам видел на Майдане.
Ее карандаш обнаружил то, что было недоступно объективу камеры. Как будто он, этот волшебный карандаш, не только зафиксировал временное, но и нашел прошлое всех людей — от рождения до того момента, как эти лица стали пищей художника.
Перевернув страницу, он увидел… девушку из ресторана «Суок».
Карандаш проявил давно знакомые черты, выделив детали, на которые он никогда не обращал внимания и никоим образом не идентифицировал с Мариной.
Собственно, ему это никогда не пришло бы в голову.
Просто иногда вспоминал тот день, который повернул жизнь в другую сторону и запутал его до нынешнего дня: отчаяние перед неожиданным браком, пьянка, попытки выбить «клин клином», случайной женщиной, не имевшей имени. Сто долларов на подушке…
Он заходил по комнате из угла в угол — удивленный и растроганный. А еще, как всегда, в ярости на себя: горбатого могила исправит! Скотина! Говнюк бездушный! Подонок: в поисках одной — забыл другую.
Господи ты Боже мой
Или об этом стоит думать сейчас и снова запускать сердце, в котором остался только «пепел Клааса» — и этот пепел не имеет никакого отношения к любовным переживаниям!
Он вышел в кухню.
Зашипел маслом, щелкнул вилкой яйцо.
Оглянулся: Лика стояла у дверей, наблюдая, как прозрачный белок становится белым.
Она была в домашнем костюме и полотенце на голове. Лицо порозовело. Такой он узнал бы ее наверное, хотя что-то «девчачье» ушло навсегда.
Что ж, это логично…
— Сейчас поешь — и спать, — сказал он.
Она присела на край стула.
Он вернулся к плите.
— Там у тебя в альбоме, на последней странице — портрет женщины… — сказал, не оборачиваясь.
— Она погибла вчера… — сказала Лика.
У нее был хриплый, простуженный голос.
Это были первые слова, которые услышал от нее…
…Наверное, талант к вождению карандашом по бумаге достался мне в наследство от деда, которого я не знал и который погиб в далеком 43-м, переплывая Днепр.
От него в семье осталось штук десять обильно исписанных тетрадей — его дневники, которые он писал с начала войны.
Когда- то мать старательно перепечатала эти тетради на старой печатной машинке. А я все не мог найти времени, чтобы перенести это все на современные носители.
Но время от времени — раз в пять лет — я просматривал записи, упрекая себя, что эти бесценные свидетельства до сих пор лежат в ящике.
Новое «пятилетие» перечитывания дедовских дневников как раз пришлось на это время.
Точнее, времени на перечитывание не было, просто ритуально полистал желтые, уже изрядно потертые страницы, пытаясь выловить оттуда какие-то «полезные военные хитрости».
Но что сквозь слои времени мог посоветовать мне дед, которому на момент написания этих строк было не больше двадцати пяти? И мог ли он представить, что у него будет внук? А главное, что он, внук, когда-то наденет такую же каску, которая пробивается навылет.
И то, что на пятнадцать человек нам выдадут десять автоматов? А дед в сорок первом писал об «одной винтовке на пятерых»!
Привет тебе, мой незнакомый дед, — из далекого двадцать первого века!
По крайней мере, пока Дез не наладил поставки кевларовых касок, старые каски не спасали ребят. Сначала и пищу искали почти так же, как и твоя рота, — выкапывали картошку из земли — там, где, к счастью, находили неубранные посевы.
Одежду?
Ты писал: «мы одеты во что придется — как шаромыжники». Помню, как мне, пионеру, было обидно читать такие «негероические подробности». Теперь, глядя на свои раздолбанные кроссовки и любительский камуфляж из «военторга», я улыбался — «ничего, дед, прорвемся!».
Вы же прорвались.
И за нами не заржавеет.
Единственное, чего не учел мой славный младший сержант, а впоследствии — майор Александр Федорович Северин и от чего у него бы, наверное, пошла кругом его стриженая двадцатипятилетняя голова, — это то, что воевать придется «с братьями».
Точнее, с внуками и правнуками тех братьев, с которыми он когда-то стоял бок о бок. И что мы, правнуки, с которым все это время они имели общий бизнес или родственные связи, все как один превратимся для них в… «фашистов-хунту-бандеровцев-правосекив». Во все то, о чем им днем и ночью вдалбливали с экранов телевизоров.
Кремлевские правители послали войска на мою землю, которая всегда искренне встречала их хлебом-солью, кормила варениками со сметаной и предоставляла, по милости прошлой власти, все возможные и невозможные услуги.
Пока эта искренность не достигла тех размеров, последствия которых мы почувствовали на своей, достаточно пострадавшей во время Майдана, шкуре.
Но у нас не было времени зализывать эти раны…
…Оставили ребят в «зеленке» — другого выхода не было!
Забрали только раненых и тех, кто гроздьями повис на нашей распрекрасной «жестянке», отремонтированной и подаренной нам волонтерами с Волыни.
До нашего блокпоста оставалось километров пятьдесят.
Степаныч приказал трогаться. Я колебался.
— Давай, Феллини, гони! На все про все полчаса, иначе падут все! — рявкнул он.
Нас поливали «грады» и миномет по наводке.
Первый залп — четыре миномета, через мгновение — второй, чуть ближе к нашей позиции, а третий — шел строго на нас.
Самым страшным было то, что там, в «зеленке» остались наши. И если за ними по следу пойдут «сепары», равными ли будут силы, если придется принять бой.
Через полчаса мы зашли за каменные глыбы блокпоста и были среди своих. Санитары сняли раненых.
Танк крутнулся, вздымая красную пыль.
Мы погнали назад.
Степаныч молча смотрел на дорогу, Хмурый наводчик с веселой руганью перезаряжал снаряды, я гнал, мысленно высчитывая то место, где остались ребята.
Слава Богу, мы успели первыми.
Забрали всех.
А уже потом, когда нам вслед загрохотали их БТРы, мы проскочили, прикрытые ответным огнем с нашей стороны.
— Ну, Феллини, это твое лучшее кино! — сказал Степаныч, кстати, физик по образованию и завзятый киноман.
Кино…
Что ж, возможно, это действительно было кино, которое небесные силы снимали чтобы взбодрить тихое течение своей безоблачной жизни. И красные дорожки выстилались по капле — пока не стали сплошным кровавым полотном, чтобы мы поняли цену всего, о чем думали в мирное время, что воспринимали на уровне истории о своих предках, или еще дальше — историю Иисуса Христа, в которой прописано все.
Предательство.
Смерть.
Воскресение.
Слава.
Любовь.
Те простые истины, о которых когда-то — в другом измерении и в другой жизни — говорила «Царевна-лягушка», Лика.
«…О них редко говорят, а если и говорят, то, как правило, иронизируют. Или они кажутся слишком банальными. Но они — есть! Попробуй произнести их вслух — и почувствуешь, как навернутся слезы: надо любить своих друзей, защищать родину, уважать стариков, не унижать тех, кто слабее тебя, не врать, ничего не бояться и ничего не просить…».
Теперь эти истины приблизились ко всем нам вплотную, и у меня действительно ад в горле.
Никогда не думал о таких пафосных вещах, как патриотизм или любовь к родине.
Все это было на страницах книг или в стихах плохих поэтов.
Майдан и война изменили нас в корне. Бог открыл свою длань — и мы увидели на ней себя — так четко и так ясно, как не увидели бы никогда. Лучшие стали лучше, худшие — хуже. Часто мне не дает покоя мысль: можно ли было поступить как-то иначе? Ведь многие думают и будут думать потом: если бы не было того жестокого противостояния, все как-то обошлось бы, уладилось бы. Без жертв, без крови, без войны…
Но — как?!
Мы бы до сих пор стояли на том пятачке! Пели, провозглашали лозунги и… ждали, пока страну окончательно сдадут в вечное пользование другому государству. Итак, все было сделано верно. И жертвы не напрасны. Мы заставили Бога разомкнуть длань и взглянуть на мир пристально и внимательно. И посмотреть на себя — не в темноте, а — на свету…
Все, что происходило вокруг, казалось мне Пасхальным откровением.
Мы все, без исключения, жили и теряли жизни — на страницах Библии.
Перед нами открылось значение всего, что мы считали несущественным, далеким от нашего быта и ежедневной борьбы за хлеб насущный и свое место под солнцем.
По- новому мы смотрели на себя и своих друзей.
По- новому для нас открылся смысл бытия, жизни и смерти. Всего того, чего мы никогда не узнали бы, живя так, как жили.
Оказалось, что судьба человеческая — праведников и предателей — давно прописана в Библии.
Но больше всего я думал о поступке Агасфера — простого ремесленника, который не дал Иисусу присесть возле своей двери. А потом земля горела у него под ногами всю жизнь.
И не было ему убежища ни у родной матери, ни на чужбине…
Но откуда взялись все те люди, которые добровольно или неосознанно взяли на себя эту роль сейчас?
Они «били в спину». По вполне меркантильным соображениям корректировали огонь противника, рвали флаги, под которыми еще вчера ходили на праздники, ставили перед нашими автомобилями «живые щиты» из женщин и стариков — и те безумно визжали, называя нас «фашистами», и бросали камни, а потом подносили «освободителям» банки с маринованными огурцами и водкой.
Забитые и необразованные, они не могли объяснить своего будущего и вполне естественно считали, что их ждет «хунта», ждали больших зарплат и… рвали землю зубами — рвали, пытаясь выхватить для себя хотя бы крошку — чтобы сегодня не бурчало в желудке. Завтра — безразлично…
Никогда я не любил пренебрежительного разделения любого общества на «мы» и «они».
Это казалось мне каким-то… бесчеловечным.
Оказалось, что «они» существуют.
Все вместе мы стояли у касс, когда покупали хлеб, возможно, были в одних и тех же пионерских лагерях и пели одни и те же песни, смотрели одни и те же фильмы. Праздновали одни и те же праздники, покупали елки, здоровались…