Я начинал свою «киношную карьеру» именно там, где теперь «они» несли чужие флаги, доверившись обещаниям наемных политтехнологов.
Вероятно, теперь настал тот самый час Х, время истины, время выбора — и они вытащили камень из кармана. Камень. Нож.
Или просто — скрытую за пазухой фигу.
Или — свою темноту темнющую, безграмотность, безбожие, невежество, злобу, зависть.
Весь грех до поры до времени дремал в душе.
И затопили им землю, на которой большинство и родились.
Но были и другие.
И тем ярче на этом темном фоне проявлялись они — те, кто не предал, те, кого пытали, те, кто был со мной в одном батальоне, те, кто остался в общей беде бок о бок…
Последняя империя, мощная и коварная, бесконечно говоря о «фашистах-бендеровцах», которые якобы должны прийти на восток и в Крым, — пришла туда первой.
А салаги и наемники, которых она присылала воевать, не имели для этого ни духа, ни мотивации.
Так началась последняя мощная агония бывшего «союза нерушимого».
И каждый из нас осознавал, что она продлится долго.
И — увы — именно здесь, на нашей, и без того измученной за последние несколько столетий, земле…
— Ничего, Феллини, мы все равно… — выдохнул Степаныч.
— …Победим, — сказал я, закрывая ему глаза.
Это случилось за два дня до ротации, которой мы дождались в конце октября.
…пливе кача по Тисині .
Оно будет плыть и плыть — без конца и края — до моего последнего дня, где бы я ни был и что бы ни делал. А в моем сердце будут лежать те, кого я любил и кто любил меня…
…По Крещатику, вдоль площади и дальше — к Европейской площади, мчались машины.
Оживленное движение возобновилось и на Грушевского, и на Институтской.
Площадь мерцала огнями. В кафе сидели люди.
Перед входом в метро танцевали брейк молодые ребята.
Им аплодировали, свистели.
Люди заходили в магазины, выходили оттуда с пластиковыми пакетами.
С раскладных столиков продавали символику прошлой зимы — макеты золотого унитаза, «золотые батоны», флажки-ленты-значки. Дом Профсоюзов был одет в желто-голубые одежды, под которыми скрывалось пепелище.
В этом уютном мире я выглядел Ихтиандром, который вынырнул из фонтана посреди города.
Здесь был мир.
Но знаю точно: если бы кто-то сорвал петарду, я бы упал на землю.
Наверное, это выглядело бы смешно…
И я безумно захотел туда, где меня назвали «Феллини».
Где и когда еще я получил бы такую славу?!
И, черт побери, оказывается, этот Феллини неплохо целит и умело руководит танком.
Где и когда я мог бы узнать о таких бонусах к таланту?!
Примерно так я отшучивался перед теми, кто не терял надежду оставить меня на диване.
— Ты извращенец! — говорила Елизавета Тенецкая. — Армия нуждается в профессионалах.
— Сведешь меня в могилу, — ругалась мать.
— Не обманывайте, босс, — теряла чувство субординации Лина. — Вы сделали свое дело — можете отдыхать.
— У тебя тахикардия. И нога ранена, — говорил Николай. — Можешь здесь пойти в волонтеры, если не сидится.
Как в кино, каждый имел свою реплику и свой аргумент.
А я…
За два дня до конца отпуска я должен был написать финальные титры своего пребывания «на большой земле», расставить всех героев по местам, попрощаться с ними и пустить своими путями. Еще, дай Бог, пересекутся.
Пока все складывалось так.
Елизавета Тенецкая готовилась к отъезду, чтобы смонтировать снятое студией Дезмонда Уитенберга. И я был уверен, что этот фильм получится непревзойденным, как все, что она делала…
Дезмонд Уитенберг, увенчанный пробитой каской, которую поставит на видное место в своем офисе, будет добиваться и таки добьется ее положительного ответа на сто первое предложение «руки и сердца»…
Лина, потеряв последние капли совести, превзойдет своего «босса» в управлении его маленьким продакшн и несмотря на то что после контузии 30 ноября 2013 года начнет терять зрение на левый глаз, станет продюсером первого отечественного блокбастера (а ее придирчивый босс раскритикует и заставит переснять, как должно, как учил на пятом курсе)…
Мать и Мария Васильевна примутся вязать шерстяные носки для армии. И даже, довольные и разгоряченные от волнения, попадут в телесюжет, который я посмотрю в единственной уцелевшей комнате поселка N…
Мой бывший тесть отчалит за границу с женой и пятилетним сыном.
Собственно, это будет наименее интересным из всего перечня.
А я…
Я стою на Майдане.
И понимаю, что настоящий «майдан» уже не здесь.
Он — в окопах и на блокпостах. Там, где нет запаха духов, не танцуют брейк и не поют рэп, где «петарды» несут смерть или победу, где на холодной, раненой земле стоят люди — мужчины и женщины.
И будут стоять.
А потом идти вперед.
…Я не был здесь с тех пор, как отсюда вынесли последний гроб.
После февраля зашел лишь раз — в поминальный день, когда ободранная от каменного панциря земля тяжело дышала под ногами. А после выбирал любые другие пути, лишь бы не ступить на уже расчищенную, вымытую, освещенную площадь.
А сегодня — пришел. Ведь неизвестно, когда еще раз увижу этот адский пятачок земли, на котором прожил тысячу лет нашей эры.
Я рвался обратно.
Как ни странно, все мы рвались обратно.
Туда, где, как казалось — и, собственно, так и было! — продолжалась реальная жизнь и реальная, мужская работа: защищать родину. Действовать, двигаться, чувствовать свою нужность и незаменимость. Там были лучшие.
Еще никогда я не видел такого мощного скопления лучших людей.
Да, они были разные — грубые, озлобленные, с матом и черными от копоти лицами, со слезами, когда читали письма от детей или складывали в кузов «двухсотых».
Но они были — лучшие. И я должен был быть рядом с ними.
— Останешься? — спросила Лика сегодня вечером, когда я пришел на нашу старую квартиру, куда наведывался ежедневно.
За десять дней моего отпуска мы размотали все клубки и клубочки, намотанные временем. Всегда говорили до поздней ночи.
А потом я брал такси.
И она закрывала за мной дверь.
Я ритуально несколько секунд простаивал перед ними, прислушивался к ее шагам. И — не слышал их: значит, она тоже стояла за дверями, прислушиваясь к моим.
Сегодня она спросила: «Останешься?»
Я обнял ее.
Она уткнулась головой в мою грудь.
И мне показалось, что ее волосы до сих пор пахнут дымом.
«Мой отчаянный боевой друг», — с тоской подумал я.
— Я вернусь, — сказал и открыл дверь.
Она отстранилась и серьезно кивнула.
И закрыла их за мной…
Теперь я стоял посреди Майдана — чистого, освещенного тысячей огней.
И пытался ответить на ее вопросы.
Да, Лика, я останусь. Я обязательно останусь.
Потом.
Когда вернусь окончательно.
А до тех пор мне надо решить много вопросов и сделать кучу дел, чтобы быть достойным твоего такого неожиданного возвращения.
А потом я буду возвращаться всегда — со всех, черт возьми, красных дорожек.
Обещаю.
Чувствуя себя сентиментальным дураком, который привозит кучу ненужных сувениров.
У нас будут дети — два мальчика, которые выкатятся мне навстречу с заспанными лицами и протянутыми руками. Или лучше: мальчик и рыженькая курчавая девочка — влюбленные до исступления.
Я вернусь, Лика, когда…
(Я бы хотел сказать тебе слова, которые когда-то слышал от тебя. Но ты же знаешь, как трудно их произносить…)
…Когда мы победим.
И без эмоций вспомним свою тревогу, гнев и отчаяние — но без гнева и отчаяния.
…Когда поймем, что воевать можно, имея в душе ненависть, гнев, боль, а побеждать только — с любовью.
И это — самое трудное, почему мне еще надо научиться.
Но обещаю — я научусь…
А еще…
…Когда- нибудь я первым войду в город, где Марина оставила сына.
И найду его.
Я знаю, она бы этого хотела…
Март 2012 — декабрь 2014 года