Как сказал шериф, до гостиницы меня донесли на руках.
А утром начались те самые беспорядки — над городом гремели слова про заложенную в лавке компании душу. И похоже, завтра неделя начнется с забастовки.
— Зачем вы приехали в Гранд Джанкшен?
— Лучше бы не приезжал, — ответил я, держась за голову. — У вас не найдется пары унций виски, поправиться?
— Отвечайте на вопрос!
— Мы везем груз сельскохозяйственной техники в Россию, вагон был отцеплен здесь после попытки ограбления, — я выдохнул, длинная фраза далась с трудом. — Вчера мы разобрались и отправили его дальше.
— Это те русские, которые три дня носились вокруг вагона с сеялками, — наклонился к уху шерифа один из помощников.
Они закончили обыск и предъявили найденное — браунинг, чековую книжку Дж. П.Морган и Ко, чертежи, патентные бумаги и визитку Шиффа. Я мысленно поздравил себя с тем что не потащил с собой брошюры от Николы и Барта, а попросил их отправить почтой во Фриско, а то бы сейчас мне пришили заговорщицкую деятельность. И так вон, глазами зыркают, того и гляди обзовут “проклятым комми” или “еврейским агитатором”, хотя нет, до этого еще лет тридцать, но полицейский стиль все равно узнаваем.
— Что это за чертежи?
— Мои изобретения, я инженер.
Шериф перебрал все, повертел визитку в руках и, видимо приняв решение, собщил:
— Вы должны немедленно покинуть город. Следующий поезд на Сан-Франциско через два часа, вполне успеете. До отправления никуда не выходить, если мы увидим вас где-либо кроме гостиницы и станции, я арестую вас по обвинению в неповиновении властям.
Собрался я быстро, благо вещей было мало. Портье принес мне лимонного сока, я запил им две таблетки аспирина и отправился на вокзал. Эх, как там дела у Митяя? Очень бы кстати пришлись его смеси…
Митяй довольно оглядел выстроившиеся пузырьки с ярлычками, все двести. И заполненную до последней клеточки таблицу — причем уже вторую, с более тонкими рецептурами. Ту, первую, он доделал самостоятельно за два месяца, еще неделя ушла на сравнение растворов. Пять номеров, давших наилучшую прозрачность, он отправил телеграммой Михаилу Дмитриевичу. Нет, не сам — на телеграф он ходил с Мартой.
А через два дня пришел ответ и с ним большой-пребольшой облом — еще двести рецептур, с разницей в четверть и в ползолотника и Митяй приуныл, лето уже кончилось, а работе конца-края не было видно. И как ни крути, еще месяц придется потратить, даже если трудиться с утра до ночи, училище ведь никто не отменял. С горя Митька даже забастовал — закрылся у себя в комнате и неделю читал все подряд, пока Марта не прикрикнула и не напомнила, что он обещал Михаилу Дмитриевичу. Но за эту неделю нашлось решение — среди прочитанных книжек был “Том Сойер” и Митька, поначалу подивившейся методу покраски забора, вдруг понял, что запросто может поступить так же.
Теперь после занятий он возвращался не один, а в компании пятерых-шестерых одноклассников и дело пошло куда как быстро. Митька нарезал друзьям задачи, научил их правильно выполнять процедуры и все сосредоточенно делали крайне важное дело, которое им поручил сам инженер Скамов.
Марта с Ираидой, конечно, поворчали для порядка, но кормили всю компанию исправно, тем более, что ребята повадились делать вместе и домашние задания. И уже через неделю Михал Дмитричу ушла телеграмма с точным рецептом смеси для самого прозрачного раствора.
До Фриско я доехал без приключений и даже десна малость затянулась и почти перестала ныть. Привычно проверив почтовое отделение, я получил несколько телеграмм, одна из которых, из Москвы заставила меня буквально застонать — Митяй наконец-то подобрал правильную формулу. Эх, что же на на пару месяцев раньше… Ладно, и так хорошо получилось. Теперь надо быстро оформить бумаги, срочно патентовать и продавать лицензии здешней Биг Фарме.
Помнится, алко-зельцер поначалу продвигали как средство от головной боли, а “выстрелил” он лет через тридцать, когда упирать стали на эффективное снятие похмелья и запустили рекламу, в которой в стакан кидали не одну, а две шипучие таблетки — продажи моментально удвоились. Вот и мы пойдем этим путем, а патент оформим на меня и Митяя.
Сразу садиться на океанский пароход было выше моих сил, тем более у меня были важные дела — докупить еще техники и навестить Беркли, куда я и отправился познакомиться со своей “альма матер” и поводить носом насчет одной бумажки.
Нужного человека мне заранее сыскали наши эмигранты в Америке, а его подноготную вскрыли по моему заказу пинкертоновцы и теперь я шел по лужайке университетского кампуса на встречу с архивариусом во всеоружии.
Разговор с мистером Джеффри Н.Стедманом-младшим прошел в деловой, конструктивной атмосфере. Для начала он отправился искать запись о моем дипломе, но понятное дело, не преуспел и вернулся с обескураженным видом. Затем я попросил чем-нибудь помочь, потому как мне без настоящего диплома жизни нет. Мистер Стедман поупирался, но некоторые факты его жизни, добытые пинкертоновцами, сделали его гораздо сговорчивей, а небольшая сумма и вовсе позволила заключить обоюдовыгодное соглашение. И в архивах Беркли появилась лишняя строчка, а у меня на руках — левый диплом на мою фамилию. Вернее, “копия взамен утраченного”.
Примерно таким же способом я получил и несколько бумажек в мэрии — например, документы на “семейный участок” на кладбище, копии купчей на “ферму Скаммо” и другие. И теперь раскопать, что я не “американец”, стало совсем сложно.
На следующий день доехал товарняк с датскими сеялками, их и докупленные американские перегрузили на пароходик, а еще через пару дней я с отвращением поднялся на борт пакетбота-транспасифика и отправился во Владивосток.
Опасения были не напрасны, весь путь, в полтора раза больший, чем переход по Атлантике, я исправно блевал и валялся без сил на койке. Не помогали ни лимоны, ни анисовое масло, да еще иногда принималась ныть заживающая десна. В редкие минуты, когда я мог подняться, нужно было заставлять себя съесть хоть что-нибудь, но эти две недели стоили мне, наверное, трех лет жизни и килограммов пяти-шести, судя по ставшей свободной одежде.
Во Владивостоке меня с корабля пришлось буквально нести, настолько я измотался.
Глава 8
Осень 1902
Страшно хрустнула шея и глаза мои выпучились как у рака, но твердые руки рванули голову в другую сторону, опять до треска позвонков, и в затылок ударила горячая волна, будто облили кипятком. Мне выкручивали руки и вообще все суставы, жгли травяными сигарками, но деваться было некуда, оставалось терпеть, сжимать зубы и лишь изредка подвывать.
Тихий голос на вполне распознаваемом русском спросил:
— Вама хаватита? Или есё?
Да уж куда больше-то, ирод…
В лапы Ян Цзюнмина я попал благодаря Васе Шешминцеву, приехавшему во Владивосток уже месяц тому назад, малость тут обжившемуся и разузнавшему что и где. Собственно, он и встречал меня после океанского перехода и доставил в гостиницу, где я сразу залег в кровать. Оценив мое состояние, Вася на следующий день явился в сопровождении худощавого китайца в этой шелковой не то рубашке, не то пиджаке на завязках, и разрекламировал его как потрясающего массажиста. Я вяло согласился — хуже уж точно не будет.
Цзюнмин оказался куда лучшим мастером, чем можно было ожидать. Он довольно придирчиво меня осмотрел, выслушал легкие и пульс, причем последнее делал не как европейские врачи, а в нескольких местах, долго разглядывал мои ногти, язык и даже глаза. Русский у него был с акцентом, нет, даже не с акцентом, а с переносом китайской фонетики на наши слова. Когда-то я читал, что фамилия Пржежевальского оказалась для китайцев непроизносимой и они переиначили ее в Пи-ли-се-ва-ли-си-ки — вот таким вот слоговым способом Ян и изъяснялся, но при желании понять его было можно. Последовал опрос о моем физическом состоянии и, что удивительно, о состоянии душевном — печален ли я, в унынии или в радости, все ли хорошо с моими близкими…
Первый сеанс он провел быстро, управились где-то за час и, как я понял позже, это была разминка, массажист искал мышечные блоки и проблемные места, стараясь их расслабить и успокоить, отчего мне страшно захотелось спать и я засобирался обратно в койку, извинившись перед гостями. Цзюнмин получил свою, весьма небольшую, плату, а я уговорился сходить к нему еще пару-тройку раз, потому как раньше недели, судя по моему состоянию, я отсюда не тронусь.
Но утром… Как говорится, если вам больше пятидесяти, вы проснулись и у вас ничего не болит, то вы померли. Вот я и прислушивался к организму в полном недоумении — все было прямо очень хорошо. Настолько, что явно превосходило живительное воздействие десятичасового сна, дело точно было в рукастом китайце.
Позавтракав, я встретился с Шешминцевым, тот увлек меня на прогулку по городу, рассказывая где и что строится, показывая уйму джонок в порту и толпы китайцев в городе, залив Золотой Рог, за которым виднелся зеленый мыс Чуркин и дальше, в дымке — сахарно-белый Токаревский маяк и остров Русский. На нашей стороне ласточкиными гнездами к сопкам лепились дома и домишки, от солидных на Светланской до совсем уж шанхаев в слободках Рабочей, Нахальной, Матросской, Голубиной пади, Гнилом углу… И везде — шустрые кривоногие японцы с цепкими взглядами.
А про Яна Вася рассказал, что помимо своей наследственной профессии, традиционной китайской медицины, тот весьма интересовался и другими практиками и даже пытался учиться в Циндао у немцев, но у тех уже было через край арийского высокомерия. Тогда он решил податься в Маньчжурию, где начиналась строительство КВЖД, было навалом пациентов из числа кули и водились русские медики. Там-то в своих духовных исканиях он и напоролся на толкового русского попа, видимо, из прошаренных интеллигентов, который убедил Цзюнмина принять православие. Новообращенного потихоньку начали принимать в “свой круг” русские, но тут жахнуло восстание боксеров и Яну пришлось спасаться, его вместе с частью путейцев вывезли во Владивосток. А вот тут, где его почти никто не знал, нетрадиционная религиозная ориентация сыграла с ним злую шутку — китайцы не очень доверяли врачу-христианину, христиане не очень доверяли врачу-китайцу. Так он и мыкался, пока его не нашел Вася.