– Хорошо, синдикалистов надо загрузить – пусть профсоюзы делают, их тема.
– А вытянут? – скепсиса в вопросе Бориса было хоть отбавляй.
– Так все же практически готово – забастовочные советы уполномоченных есть, литература есть, дружины есть, даже зубатовские общества есть, осталось только в сеть связать, вот пусть и займутся, не все же нам тащить.
– А нам тогда что останется?
– Школа в Швеции. Кстати, я тут ехал с одним молодым человеком, вот его адреса в Питере. Георгий Носарь – надо проверить и, если чисто, то отличный кандидат.
– Сделаем.
– И еще одна идея. Поскольку после провала мы все равно меняем схему конспирации, надо выкупить парочку-тройку комиссионерских контор.
– Зачем???
– Так они же по всей стране мотаются с чемоданами образцов, отличное прикрытие для агентов газеты.
– Забавно… – хмыкнул Савинков. – Если вдруг кого спалят и полиция начнет хватать всех коммивояжеров подряд – вой будет до небес.
– Ну да. Заодно и денег поднять можно хоть на зингеровских машинках, хоть на сименсовских аппаратах, да мало ли товара подходящего. Кстати, конторы эти зарабатывают и на подборе провинциальных недорослей для подготовки в университеты.
У Савинкова загорелись глаза, похоже, он ухватил идею с лету.
– Школа «практиков» под видом подготовки в университет! А пансион?
– Пусть контора арендует у Жилищного общества. Там и столовые уже есть, и наши студенты репетиторами подрабатывают – часть поступивших реально готовить, часть для нас. Но тут большое «но»: надо очень тщательно проверить весь персонал в кварталах, поголовно – горничных, истопников, дворников и так далее. Ночные сторожа, слава богу, у нас укомплектованы своими ребятами, вот пусть и займутся, заодно и хитровских информаторов вычистим.
Мы проговорили еще минут двадцать, и я отправился привычным путем мимо Крутицких казарм на Спасскую заставу, вспоминая первое мое «выступление за права рабочего класса», свалку с жандармами и знакомство с Иваном Федоровым. Была точно такая же погода, и точно так же где-то во дворах деревянных домиков как заведенный орал петух. Я улыбнулся, остановился послушать, и тут мне показалось, что в метрах пятидесяти позади за мной тянется какой-то подозрительный субъект. Ближе к заставе я пару раз разглядывал витрины и заходил в лавки и наконец точно убедился, что за мной следят две фигуры в пальто. В следующем магазинчике я купил чаю, пряников, голову сахара, половину велел упаковать и срочно доставить дежурному в больничку завода Бари. Под обертку я вложил записку, где между шуточек-прибауточек затерялись несколько кодовых слов о наличии слежки. Вышел, размахивая свертками, и не торопясь двинулся дальше.
Арестовали меня на остановке конки, четыре шпика и пара городовых.
Вежливо предложили проехать с ними, филеры свистнули извозчика, заставили того поднять верх, уселись и покатили, а я мрачно матерился – мне никак не улыбалось сидеть в кутузке, когда приедет Наташа.
Кабинет Зубатова за прошедшие пять лет изменений почти не претерпел – тот же солидный стол и кресло, разве что письменный прибор с бронзового поменяли на малахитовый, да сбоку от него встал телефонный аппарат. Ну и хозяин кабинета, разумеется, был другой – нынешний шеф Московской охранки Кожин.
Смотрел он на меня, как показалось, не только с удивлением, но и некоторым испугом, чем я и решил воспользоваться и попер буром.
– Ну и что у нас на этот раз, Николай Петрович? Покупка недозволенного чаю и сахару? – я с раздражением кинул кульки, которые никто так и не удосужился у меня забрать, ему на стол.
– Вы вообще как в Москве оказались? – оторопело спросил бывший пристав.
– На поезде приехал.
– Откуда?
– Из Владивостока, представьте себе.
– Что вы там делали?
– Привез американскую сельскохозяйственную технику для артелей на Сахалине. Если желаете, можете телеграфировать таможне, все документы у них есть.
Кожин вздохнул и как-то обмяк. Видимо, мои слова разрешили какую-то мучившую его проблему, и я, кажется, понял, в чем дело – моего приезда ожидали из Европы и наверняка выдали предписания на западные границы, а тут я такой опа и с востока!
– Садитесь.
– Так в чем дело-то?
Полицейский перебрал несколько бумажек на столе, выбрал из них две, как мне показалось, это были телефонограммы, и ровным голосом задал вопрос:
– Что вы делали на заводе Бари?
– Если вы не знаете, то я консультант в конторе уважаемого Александра Вениаминовича и потому бываю на его заводе по делам службы.
– Что вы там делали сегодня?
– Коньки заказывал, – как о чем-то само собой очевидном сообщил я.
– Что???
– Коньки, коньки, – повторил я как бестолковому ребенку. – Хочу научить своего воспитанника кататься на коньках. Покупные меня не устраивают, вот, заказал сделать по моим чертежам.
Кожин возвел очи горе, но выдохнул и полез в стол, откуда вытащил картонную папку, а уже из нее – два десятка фотографических карточек, которые начал выкладывать передо мной.
– Вы знаете этих людей?
– Губанов, мы с ним работаем в артелях. Юрист Жилищного общества Николай Муравский. Издатель Тулупов, ну, вы же сами помните – смешная история с листовками для съезда. Александр Кузнецов, мой сотрудник в группе типового проектирования. Шальнов, студент Университета, работал у нас на стройке экскурсоводом. Зимин, Николай Петрович, главный инженер Московского водопровода. Послушайте, вы что, фотографировали всех моих знакомых?
– Не отвлекайтесь, – Кожин выложил на стол фотографию стриженного под ноль круглого лица с усами и широким носом.
Бог ты мой, да это же Азеф!
– Нет, этого не знаю. И этого тоже, – фотография с портретом Исая Андронова ушла в сторону. А вот следующим был Красин.
– Знакомое лицо. Сейчас… путейский мастер, меня с ним познакомил Собко, когда мы работали над путеукладчиком, Леонид Краснов, кажется.
Кожин кивнул и вынул фотографию Савинкова.
– А, Борис!
Николай Петрович тяжело вздохнул.
– Ну а с ним-то вы откуда знакомы?
– По библиотеке Белевских, он, помнится, учился вместе с кем-то из детей Семена Аркадьевича.
– Проверим, – охранитель смахнул все фотографии обратно в стол, встал и прошелся по кабинету, замерев у портрета государя-императора. Интересно, а у него есть что предъявить мне, кроме круга общения? Литературы у меня запрещенной нет, встречи обставляются так, что никто и ничего…
– Михаил Дмитриевич, я бы попросил вас никуда не уезжать из города до конца января.
Я только пожал плечами. Ожидаемо, что сказать. Стоило на место Зубатова прийти другому толковому полицейскому, не лишенному системного взгляда, как все начало вылезать наружу, как ты ни конспирируйся.
Да-с, давненько я не брал в руки шашек… Это ж сколько я не вставал на коньки? Лет сорок точно… Да, все восстанавливать с самого начала…
Где-то неделю мы каждый день проводили по паре часов на малюсеньком катке в сквере, я понемногу вытаскивал на свет вбитые когда-то в тело навыки и вспоминал, как скользить на наружном и внутреннем ребре, а Митяй ковылял на своих первых коньках. Впрочем, он оказался упорным и талантливым учеником, вскоре поехал по льду сам и еще через неделю мы решили дойти до Петровки, где во дворе усадьбы Одоевских располагался каток с забавным именем МРЯК, то бишь Московского речного яхт-клуба. Да, вот так – фигурным катанием ведали яхтсмены. Впрочем, ребята они были не бедные и каток отличался большим удобством и даже имел электрическое освещение.
Митяй потихоньку катал по кругу, внимательно поглядывая на более опытных, а я делал простейшие скобки, петли и выкрюки, потом понемногу перешел к шагам и спиралям, потом исполнил обязательные элементы – дуги, восьмерки и параграфы, сосредоточившись на правильном положении тела, которое мне не давалось с самого детства. Но сейчас все шло как надо, и я, совсем раздухарившись, исполнил ласточку, дорожку и даже простенький тулуп всего в один оборот.
Закончив его, я с удивлением обнаружил, что я торчу посреди катка в одиночестве, прочие конькобежцы жались по краям катка и смотрели на меня, что называется, вытаращив глаза. Я как можно более незаметно проверил, застегнута ли ширинка, потому как никаких других причин такого внимания мне в голову не пришло – одет как все, шапка, шерстяной пиджак, шарф, перчатки, коньки тоже пока покупные, поскольку к заказным как раз сейчас тачают ботинки…
– Михаил Дмитриевич! – окликнули от бортика, и я, повернувшись на голос, увидел мощную фигуру Гиляровского, еще более монументальную в зимнем тулупе. Рядом с ним стояли еще несколько человек в шубах и трое на коньках.
Не удержавшись от мелкого хулиганства, я набрал скорость, и когда уже группа занервничала, что я вот-вот в нее врежусь, лихо с разворота затормозил прямо перед ними, выбив коньками сноп льдинок.
– Добрый вечер, Владимир Алексеевич, добрый вечер, господа!
– Где вы так научились? – подался ко мне складный черноглазый мужчина с усами, плавно переходящими в тонкие бакенбарды. Круглая меховая шапочка, черная курточка, расшитая браденбурами, – я окрестил его «юнкером», уж больно он был похож на Меньшикова в «Сибирском цирюльнике».
– Михаил Дмитриевич, – снова обратился ко мне Гиляровский, – позвольте представить вам господина Паньшина, из Петербурга, Александр Никитич у нас чемпион мира и России. А это, прошу любить и жаловать, знаменитый московский инженер Скамов.
Мы с интересом пожали друг другу руки, но «юнкер» не торопился отпустить мою.
– Михаил Дмитриевич, что вы делаете на льду, это феноменально! Обещайте мне, что в феврале вы приедете на чемпионат мира в Питер!
Господи, какой чемпионат, о чем вы? Я ведь даже нормальные коньки еще не получил, да и делаю все криво…
Зима 1902–1903
Премьера пьесы вызвала изрядный шум – тема была из ряда вон, как же-с, социальные низы, хитрованцы, ночлежники, и вдруг на сцену! Невиданное сочетание низменного и высокой романтики! Цензура упиралась, постановку разрешили только в урезанном варианте, но все равно успех был оглушительный. Публика устроила овацию, без конца вызывали актеров, Станиславский вытащил на сцену автора, Горький настолько растерялся, что забыл вынуть изо рта папиросу, да так и кланялся, и жал руки, и благодарил. А Маша прямо там, при полном зале,