обняла и поцеловала его, и Алексей Максимович долго потом не мог прийти в себя то ли от оваций, то ли от поцелуя.
– Ведь вот, братцы мои, успех, ей-богу, честное слово! Хлопают! Право! Кричат! Вот штука-то! – широко размахивая руками, восторгался он в кулуарах.
Там нас и познакомила Андреева, а мне в голову пришла печальная мысль, что вот они, гиганты, титаны, люди, оставившие неслабый след в истории, а я, мелочь по сравнению с ними, не испытываю к ним никакого пиетета. Возможно, я перестал стрематься знаменитостей после той стычки в горах с Лениным, или это позднейший пиар сделал из них гигантов и титанов, а так они обычные люди, просто с большим талантом и порой скверным характером?
– Алексей Максимович, а вы не хотите у себя, в «Знании», издать дешевую народную библиотеку? – мы чокнулись с автором и пригубили за сегодняшний успех.
– Думал об этом, Михаил Дмитриевич, думал, но пока не потянем – деньги нужны, чтобы поднять обороты издательства, а уж как развернемся, то непременно, – прогудел Горький, возвышаясь на полголовы над актерами, режиссерами, меценатами и просто ближним кругом Художественного театра, собравшимися по случаю премьеры «На дне».
– Ну, денег-то должно хватить, особенно если не давать их эсерам на террористические акты, – не упустил я поддеть пролетарского писателя и поставил бокал на поднос.
Маша сжала губы, чтобы не прыснуть, а Горький, похоже, покраснел и как-то слишком резко отбросил рукой прядь волос с лица. Да и то сказать – деньги он давал на партию, а боевики вон как повернули, бац – и нет Сипягина. А потом Савинков раскопал, что эсеры сами не знали, какая у публики будет реакция, и две недели выжидали, и только когда стало ясно, что мнения разделились примерно поровну, вылезли со своим заявлением. И это разделение, похоже, было следствием нашей работы – в реале-то за террор «передовое общество» проголосовало почти единогласно.
– Да и я могу в долю войти, на такое дело не жалко. И библиотечку для самообразования тоже надо, несколько книжечек уже готовы, – мы продолжали разговор в углу большого зала, куда отошли после общего банкета и славословий. – Студенты из группы Володи Шальнова, которые вели занятия для рабочих, уже написали пять простеньких учебных пособий, а Митя Рюмкин со товарищи сейчас работает над, так сказать, «Агрономией в картинках».
– Ну, раз так, тогда с нашим удовольствием, – опять убрал непослушную прядь Горький.
А ведь он забывает окать, когда разговор серьезный, надо же…
– Ну вот и договорились. Кстати, если хотите, в Европе можно печататься через мои фирмы, сеть налажена, есть юристы, есть контакты с издателями.
– Я вот думаю о постановках «На дне», мне тут один товарищ предлагает прокат пьесы в Германии.
– Дайте догадаюсь, уж не Парвус ли?
– Он самый.
– Как хотите, но я бы поостерегся. Александр – удивительное, прямо-таки невозможное, сочетание серьезного марксистского теоретика и ушлого дельца. С его идеей фикс о необходимости разбогатеть я бы ему денежные вопросы не доверял.
– Ему бы родиться на несколько столетий раньше и податься в кондотьеры или авантюристы, – подыграла мне Андреева, – а сейчас ему тесно.
– Как-то так, да. Впрочем, можно будет к нему прислать человека для контроля, от нашего общего с Машей знакомого.
– А вы сами не хотите за это взяться?
– Сам – точно нет, других дел невпроворот. Но вот мои сотрудники могут, – кивнул я в ответ.
Как раз сейчас в наши «резидентуры» едут новые ребята, на обучение, вот пусть и займутся.
– А что это вы, Михаил Дмитриевич, все без дамы, один, так? – сзади неслышно подошел Морозов, был он сегодня как-то необычно печален.
– А привередничают они, – поддела уже меня Маша. – Все никак не выберут.
– Ну почему же, давно уже выбрал.
– И кто же ваша избранница, так?
– А вот на Рождество приедет, я и познакомлю. Да, Савва Тимофеевич, помните, вы меня про ткацкие станки спрашивали? Пришла мне тут в голову одна идея, – я увлек Морозова от Горького и Андреевой, нафиг надо торчать посредине любовного треугольника. Люди все взрослые, но на этой почве крышу сносит мама не горюй, так что лучше в сторонку, в сторонку… – Мысль вот какая, но я специалист в другой области, не могу сказать, насколько это осуществимо. Может, кому-нибудь из своих инженеров покажете?
Мы отошли к окну, я вытащил блокнот и начал набрасывать ткацкий станок с поводком и крючком. Савва Тимофеевич по мере разговора оживал и начинал задавать свои быстрые и точные вопросы.
– А еще я бы посоветовал вам по ложке настойки зверобоя утром и вечером, очень способствует укреплению нервов, – закончил я разговор неожиданным советом. Слишком уж быстро менялось настроение у Морозова сегодня, надо что-то с этим делать, пока не началась полноценная депрессия.
Через два дня приехала Наташа. И мы немедленно очутились в вязкой паутине условностей.
Да, она формально замужняя дама, но она дама «из общества», а значит, остановиться у меня нельзя – только у родителей, родственников или в гостинице, если по каким-то причинам у родителей нельзя. Да, мы взрослые люди, но вот появляться парой в общественных местах нельзя – немедленно пойдут слухи и сплетни, более того, все семейные откажут нам от дома. Понятное дело, мужчины будут продолжать общаться и даже завидовать, но поле для маневра заметно сузится. Мне-то пофиг, Собко, Шухов и Бари выше этого, а к остальным я и сам не рвусь, но вот Наташе этот скандал совсем ни к чему.
«Мама, я буду ночевать у подруги».
Я чуть не рассмеялся, когда все пришло к этому решению, так знакомому по моей молодости. Я позвонил в Марьину Рощу, разогнал «прописавшихся» у меня чертежников и молодых инженеров и дал команду убрать и вычистить мою холостяцкую квартиру – визит ко мне на Малый Знаменский тоже был не вариант, слишком много заинтересованных глаз вокруг.
М-да, только в личной жизни конспирации и не хватало.
Из двух недель, в которые уместились Рождество, Святки и Новый год, мы сумели урвать только три ночи, и видит бог, мы использовали их полностью – уже после второй «ночевки у подруги» Наташина мама сухо поинтересовалась, почему у дочки невыспавшийся вид.
«Мы с Машей всю ночь проговорили».
Маша Андреева была замужем за Андреем Алексеевичем Желябужским, не слишком дальним родственником Сергея, что позволило выстроить легенду знакомства и дружбы с Наташей. И с удовольствием взялась за такую романтическую роль наперсницы тайной, вопреки воле родителей, страсти, подтверждая все наши отмазки.
И осталась у нас последняя ночь.
Записку принес шустрый мальчишка-посыльный, дождался ответа и умчался обратно. Сама Наташа приехала уже вечером, замерзшая, хоть и на санях с меховым пологом, да и я тоже застыл, пока ждал ее у Камер-Коллежского вала. И мы сразу бросились в дом, даже не думая обняться, и только швейцар успел приподнять фуражку, приветствуя меня.
– Хочешь горячую ванну?
– Я хочу тебя. Почему ты не улыбаешься?
– Я слишком долго ждал.
И я растирал замерзшие ладошки и целовал замерзшее ушко и притащил плед и расстегивал все эти пуговицы и крючки, путаясь в них и рыча от нетерпения под хрустальный смех Наташи…
И время остановилось, только горел ночник, и мы сплетались и расплетались, и в какой-то момент мелькнула мысль, что не хватает метели, чтобы чертить на стекле кружки и стрелы…
И заснули мы только поздней ночью.
Звонок настойчиво дребезжал уже вторую минуту. Ошиблись, наверняка ошиблись, я никого не ждал и не хотел открывать, но ожил телефон, и дежурный по кварталу прошептал прямо в ухо:
– Михаил Дмитриевич, к вам полиция.
Да, вот только их-то и не хватало.
Вот лучшая в мире женщина, а вот твоя чертова жизнь…
Накинув халат, я вышел в прихожую, прикрыл за собой дверь, крутанул головку замка и нажал на ручку. В щель, перекрытую цепочкой, стали видны несколько фигур на площадке, двое точно городовые.
– Что случилось?
– У нас постановление о производстве обыска. Извольте отворить, – одна из фигур шагнула из тени вперед.
Ну кто бы мог подумать. Кожин!
Мы с некоторым обалдением смотрели друг на друга, полицейский опомнился первым.
– Открывайте, Михаил Дмитриевич.
– Видите ли, Николай Петрович, не могу. У меня дама.
Брови Кожина поползли вверх.
– Да вы издеваетесь!
– Нисколько. У меня действительно дама, и будет крайне неудобно, если вы сейчас войдете с обыском.
– У меня предписание. Потрудитесь открыть!
– Не ранее, чем уйдет дама.
– Черт знает что такое!
– Миша, что случилось? – раздался голос из комнаты.
Я развел руками, показывая Кожину, что ни словом не соврал.
– Все в порядке, это по делам квартала, спи, – ответил я Наташе и снова повернулся к топтавшимся на площадке чинам. – Николай Петрович, если вас устроит мое слово, я готов отдать вам ключи с тем, что вы дадите нам час. Но заранее предупреждаю, что на днях в квартире была большая уборка и много чего выкинули, вы можете справиться у дворника.
На том и договорились.
М-да. Вот таким вот нехитрым способом Штирлиц уже третий год водил гестапо за нос. Удивительное дело, насколько крепки здесь условности. Арестованные ведут себя строго в соответствии с неписаным кодексом, а если нарушают его – их разбирает суровый товарищеский суд. Полиция… да и полиция тоже. Читал в мемуарах кого-то из охранителей, что премьер-министр Горемыкин в 1906 году запретил обыскивать в поездах женщин, подозреваемых в перевозке литературы или оружия, потому как это «неприлично». А это, на минуточку, второй год революции был, забастовки, политические убийства ежедневно и вообще бардак по всей стране, однако – неприлично, и все тут.
Наташа уехала на извозчике, которого свистнул швейцар, а я поспешил в клуб-столовую, где меня дожидались полицейские.
Обыск, разумеется, ничего не дал – я что, дурак, хранить нелегальщину у себя дома, когда в моем распоряжении целый квартал, который я сам строил, и знаю все потайные места, причем некоторые и спроектировал?