– Николай Петрович, объясните, ради бога, откуда с вашей стороны такое пристальное внимание к моей персоне? Да, я занимаюсь артелями, строю дома, общаюсь со студентами. Да, я придерживаюсь республиканских взглядов. Да, я бываю во Франции, Германии и Швейцарии. Да, я знаком с множеством людей, от князей до чернорабочих, наверняка кто-то из них в неладах с законом. Но какие конкретно ко мне претензии?
– Кропоткин.
– Что?
– Вы были у Кропоткина в Лондоне.
– Да, был, но я этого и не скрываю – Петр Алексеевич выдающийся ученый, и я один из многих, кто у него был. Мы даже сфотографировались на память, карточка лежит у меня в столе дома на Знаменском, можете поехать и убедиться.
– Слишком много на вас сходится.
Я развел руками.
– Ну так я варюсь в гуще общественной жизни, а не сижу в конторе или дома. И вы, кстати, всегда можете навести обо мне справки у вашего предшественника, господина Зубатова.
Кожин задумался, потом посмотрел мне прямо в глаза и спросил:
– Вы можете дать мне слово, что вы не социалист-революционер, не анархист и не социал-демократ?
– Конечно, – ответил я честно, поскольку действительно не состоял ни в одной организации, как и большинство «практиков». – Кроме того, хочу напомнить, что я американский гражданин, и в следующий раз я потребую защиты у консула.
Что, Николай Петрович, не нравится? То-то же, зря ты про Кропоткина ляпнул, это по всем статьям выходит незаконная слежка за иностранцем, да еще и за рубежом! Так что играть можно не в одни ворота.
– Хорошо, – протянул полицейский. – Будем считать, что недоразумение улажено, но оставайтесь пока в городе.
– А вот тут, боюсь, придется вас огорчить, мне необходимо выехать в Петербург.
– Отложите поездку.
– Не могу, чемпионат ждать не будет.
– Господи, какой еще чемпионат???
– Чемпионат мира по фигурному катанию.
Кожин исполнил классический фейспалм.
– С вами с ума сойти можно, Михаил Дмитриевич!
– С вами с ума сойти можно, Михаил Дмитриевич!
– А как вы хотели, Сергей Васильевич, иновременной агент, чужеродное тело, физические и социальные возмущения вокруг меня будут просто по определению.
Зубатов только покачал головой. Говорили мы с ним в его кабинете в Департаменте полиции, на Фонтанке, против Михайловского замка, куда я приперся внаглую и передал визитную карточку заведующему Особым отделом. Ждать в вестибюле среди ваз и пальм пришлось всего пять минут – я так понимаю, полицейский чиновник успел только обернуться туда-сюда, приняли меня без промедления.
– И понятное дело, умные люди, да еще имеющие возможность взглянуть на ситуацию в охвате, как бы сверху, эдакую странность непременно заметят. Вот и ваш Кожин – сам толком не понимает, что во мне не так, но чует и пытается прихватить. Так что нижайше прошу – уймите Николая Петровича, пока он дров не наломал.
– Так вы ваши социалистические экзерсисы поумерьте-то, – тыкнул в мою сторону карандашиком начальник политического сыска.
– Вот уж нет, мы же с вами договорились вместе террор сбивать, так что мне иначе никак.
Зубатов встал и прошелся, продолжая вертеть в руках карандаш, потом вдруг спросил:
– Гоц ваших рук дело?
– И моих тоже.
– И как это вам удалось?
– О подробностях умолчу, но сильно помогли сионисты.
– Хорошо. Я распоряжусь, чтобы Кожин вас больше не тревожил. Но и вы, будьте любезны, ведите себя сдержанней.
– То же самое могу посоветовать и вам, Сергей Васильевич. Уволил-то вас как раз нынешний министр Плеве, так что аккуратнее.
Зубатов метнул в мою сторону тяжелый взгляд, но ничего не сказал и лишь звякнул колокольчиком, вызывая служителя проводить меня на выход.
На льду Фонтанки, чуть в стороне от здания Департамента полиции, шла бойкая торговля мороженой рыбой с саней, по набережной скрипели полозья и сновали закутанные по самые уши фигуры – мало того, что было просто холодно, так еще и противный ветер с моря добавлял отвратности. Нет, Питер зимой красив неимоверно, но уж больно холоден и мрачен, лучше все-таки летом, белые ночи и все такое, но чемпионат летом не провести, нету еще искусственного льда, только натюрель.
Болдырев выглядел загнанным, даже его усы а-ля пан Володыевский топорщились не так задорно – осунулся и похудел.
– Маньчжурия, Лавр Максимович?
– Она, проклятая, – кивнул Болдырев, – да еще хлопоты по свадьбе.
– И когда же?
– Весной, на Красную горку. Не откажите быть гостем, Михаил Дмитриевич.
– Обязательно постараюсь, а после свадьбы куда?
– На Кубань, к родне.
– Ну, будете останавливаться в Москве – милости прошу, квартира большая, вы сами видели.
– Наверное, это неудобно…
– Неудобно спать на потолке и шубу в кальсоны заправлять, а остановиться с женой у друга более чем удобно!
Болдырев слабо улыбнулся шутке и кивнул в знак согласия.
– Совсем дела замучили?
– Да, столько всего успеть надо…
– Успеть?
– По нашим прикидкам, все начнется уже летом. Японцы готовятся, полным ходом идет накопление припасов на складах в портах, итальянские крейсера вот-вот перекупят. Кстати, спасибо вам за Зубатова, есть хорошие результаты.
– Ну и отлично. Вот бы еще флот взбодрить, чтобы они не проспали.
– Мы в Артуре большую радиостанцию развернули – все, что можно, слушаем. Полагаю, успеем предуведомить.
– Дай-то бог.
В моем возрасте в чемпионы поздновато, но детские занятия сперва с родителями, а потом два года в школе фигурного катания не прошли даром: вспомнил все и отработал фигуры если не на пять, то на четверочку точно. Вряд ли я хорошо выступлю в обязательной программе, но уж в произвольной точно сумею всех удивить. Непрерывные мои хождения пешком и занятия в гимнастическом зале на «аппаратах системы инженера Скамова» позволяли поддерживать хорошую форму, а появление в Москве Ян Цзюнмина дало возможность правильно расслабляться после тренировок и поднимать тонус перед ними. Кабинет и квартиру ему я устроил в одном из домов в Марьиной Роще, и туда сразу же потянулись заинтригованные моими рассказами со товарищи по Гимнастическому обществу, а следом за ними и менее спортивная публика.
Коньки у меня получились на загляденье, даже заточку после нескольких проб и ошибок мне сделали правильную, и весь январь и половину февраля я пропадал на катке. Паньшин, встретивший и опекавший меня в Питере, с интересом осмотрел их конструкцию и представил меня Панину-Коломенкину, так сказать, «капитану сборной России», каковая с моим появлением достигла численности в два человека. Тот тоже внимательно все разглядел и очень серьезно наблюдал за моими эволюциями на катке в Юсуповском саду, сразу за дворцом постройки Кваренги, где и должен был пройти чемпионат.
Вот показать каток моим тренерам – они бы с ума сошли. Обычный пруд, кривой формы, да еще с тремя островками, на которых как раз сейчас артельщики сооружали снежные и ледяные декорации к празднованию Масленицы – питерские любители коньков устраивали по такому случаю настоящие карнавалы на льду. Разбитый корабль, грот, в который тянули электрическую подсветку, да много еще чего поразглядывать можно, но световой день зимой короток и приходилось сосредотачиваться на катании.
Рулил на катке некий профессор Срезневский, с которым мы вычислили, что встречались в Русском техническом обществе, и Алексей Лебедев, наставник Коломенкина. Тренировки мои произвели на них неизгладимое впечатление.
Всю неделю перед чемпионатом артельщики готовили лед дважды в день – к рассвету и к вечернему катанию (никто и не подумал закрывать каток от обычной публики), зачищали и ровняли лед метлами и скребками, а если необходимо было полить его, то пользовали обычные садовые лейки. Поверхность, конечно, была не такая идеальная, как в крытых катках моего времени, где ее полируют специальные машины, но очень и очень неплохая.
В субботу с утра на лед вышли все семь участников – двое из Германии, двое из России, по одному из Австрии, Швеции и Финляндии, которая выступала как отдельное государство. Шведом был не хрен собачий, а сам Ульрих Сальхов, в честь которого впоследствии был назван один из прыжков. Впрочем, оказалось, что он именно хрен собачий – в нынешние времена братства спортсменов и настоящего благородства он позволял себе сомнительные штучки, например, мог выкрикнуть что-нибудь, чтобы сбить выступающего конкурента, или давить на судей, пользуясь своим статусом двукратного чемпиона мира.
Мы же с Коломенкиным спокойно разминались и разогревались, а я прямо жалел, что не взял с собой Цзюнмина. Судьи готовились к просмотру, а соперники в трико и курточках нарезали круги. И все почему-то в круглых меховых шапочках, так что ничего похожего на привычную мне одежду фигуристов с блестками и театральными мотивами.
Фигуры я откатал на ура, тренировки не прошли зря, даже возгласы «Да у него параграф кривой! Да у него крюки неправильные!» не помешали. Честно говоря, я настолько сосредоточился на исполнении, что даже не обратил внимания, это потом меня просветили, что вякал Сальхов. По набранным баллам немного впереди оказался швед, вторым шел Ко-ломенкин, я третьим, причем разрыв был совсем небольшим, и я надеялся наверстать в произвольной, что и сделал.
После моего выступления, где я показал ряд элементов, пару прыжков и завершил все эффектным волчком (и чуть не грохнулся после него, вестибулярка-то уже не та), публика устроила овацию, а Ульрих – скандал. Он орал, что каток никуда не годится, что на льду мусор, что здесь кататься нельзя, что в России не умеют сделать хороший лед – это после того, что лед буквально сантиметр за сантиметром привела в порядок артель рабочих. Так сказать, «Мне не нравится эта экспедиция! Мне не нравятся эти матросы! И вообще мне ничего не нравится, сэр!»
Лебедев не выдержал и попросил шведа показать, где он увидел на льду мусор. Минут пять под общие смешки они объезжали весь каток в поисках хоть какой-нибудь бумажки и, наконец, нашли – маленький комочек снега, выбитый коньками изо льда.