– Прекрасно, просто прекрасно. Подозреваю, что за спиной Хаббла стоит Эдисон и таким образом вставляет нам палки в колеса, но получат они от дохлого осла уши.
Харви Хаббл пытался оспорить изобретение розетки с вилкой, но я-то выдал все, что сумел вспомнить – не только обычную розетку, но и двойную (к моему изумлению, она произвела наибольшее впечатление), и тройник, и с разными формами и расположением контактов и направляющих элементов. Ну и патентный суд, увидев глубину и ширину «проработки», встал на нашу сторону. А то, что байонетные разъемы и тюльпаны пока применять негде – не страшно, придет их время, придет и копеечка моим детям и внукам.
Хаббл, правда, тоже кое-что отспорил – ему сохранили привилегию на розетку с резьбой, которую надо было вкручивать в патрон, своего рода переходник – а я, со своим «взглядом издалека», просто не смог себе представить, что кому-то потребуется втыкать штепсель в лампочку. Впрочем, электричество сейчас развивается и каждый год возникают десятки, если не сотни решений, которые будут отброшены или отомрут.
– Герр Скамов, а приедет ли в этом году герр Лебедев?
– Да, обязательно, его ждут в санатории через месяц, – в этот раз уговорить Лебедева оказалось значительно проще. Вот и славно, глядишь, проживет подольше стараниями швейцарских докторов. – У вас к нему дело? Я могу передать что-нибудь, когда окажусь в Москве.
– Я сейчас работаю над одной интересной идеей о распространении света, но я подожду, пока он приедет сам.
– Идея касается фотонов?
– Фотонов? Простите? – Альберт недоуменно наклонил голову.
– Квантов света Планка. Мне показалось, что греческое слово «фотон» будет вполне уместно.
– Да-да, именно они. Фотоны… – словно пробуя слово на вкус, кивнул Эйнштейн. – Хорошее название, можно я его использую?
– Господи, да разумеется! На него у меня патента нет, – я пожал руку своему главному служащему и тем завершил свои дела в Цюрихе.
Теперь – в Баден. Там ждут меня синие глаза и пушистые ресницы и ушко, розовое ушко, и копна светлых волос… А пока – поезд и непременные газеты. «Продолжается сражение на Шахе, артиллерия, установленная русскими на железнодорожные платформы, обстреливает станцию» – это что же, Собко артиллерийские летучки сделал? Ай, молодца!
На вокзале я только приложился к Наташиной ручке, хотя готов был бросить все, обнять и расцеловать ее. Но кругом люди, условности, чопорная немецкая провинция и викторианские нравы – да-с, экспорт своей культуры англосаксы начали задолго до появления Голливуда. Но извозчик ждал на площади, через пятнадцать минут мы были у маленького домика фрау Эммы, а еще через двадцать заперлись на своей половине – до утра было еще полно времени, а мы не виделись несколько месяцев.
Собирались мы стремительно и даже скомканно – в основном упаковали учебники и медицинские книги, большую часть вещей оставили, тем более что уже через неделю на смену Наташе должна была приехать новая девушка от Савинкова, не бросать же такую хорошую явку. Мы попрощались с фрау Эммой, она даже по-немецки сентиментально всплакнула, когда узнала, что мы едем жениться, оставили ей плату на три месяца вперед и небольшой подарок, швейцарские дамские часы, и умчались на вокзал.
В Берлине все прошло тоже быстро и как по маслу, разве что при заселении в гостиницу «Эспланада» пришлось показывать суровому портье свежие бумаги о браке.
– Прошу прощения, герр Скаммо, вы пока не очень похожи на семью. В качестве извинения вам в номер доставят шампанское, мои поздравления, ваша жена – настоящая красавица.
– Благодарю. Главное, что вы можете сделать, – не беспокоить нас до утра.
Портье понимающе поклонился, а мы отправились наживать семейный опыт.
Наташа села было составлять список необходимых ей в Москве вещей, но я долго не выдержал, подошел и положил руки на спинку ее стула.
– Миссис Скаммо, – и продолжил, глядя в ее удивленные глаза. – Я желаю видеть вас без платья.
Она хрустально рассмеялась, отложила записи, встала и прижалась ко мне, позволив расстегнуть и стащить с нее платье, блузку, чулки и вообще всю эту лишнюю кучу мануфактуры. Когда на ней осталась лишь нижняя рубашка, Наташа уперлась мне руками в грудь.
– А вам, мистер Скаммо, ничего из одежды не мешает? – и пока я, улыбаясь как дурак, снимал с себя вторую кучу тряпок, выдернула из прически шпильки и подошла к окну задернуть шторы.
Низкое солнце просветило золотые волосы и рубашку насквозь, и от вида этой точеной фигурки с крутым переходом от талии к бедрам у меня остро защемило сердце. Господи, за что мне такое счастье?
Через час мы валялись на широкой кровати и госпожа Скамова водила по мне пальчиком, а я млел.
– Ой, а это что за шрам?
– Аппендицит вырезали, – расслабленно сообщил я.
– Аппендикс, – машинально поправила Наташа, вгляделась и… Ее игривое настроение мгновенно улетучилось, она подтянулась на локте, решительно повернула меня к свету и впилась взглядом в небольшую черту внизу моего живота. Вот дьявол, она же медик…
– Очень странный шрам, – медленно протянула жена, продолжая рассматривать чуть более красную, чем окружающая кожа, узкую полоску, – он должен быть вот тут.
И ткнула пальцем на пару сантиметров в сторону.
– Когда, ты говоришь, тебе делали операцию?
Сто лет тому вперед, дорогая. Сто лет. И явно по другой методике, чем принято сейчас, оттого и шрам странный, и место не то. Но вслух я сказал совсем иное.
– Лет двадцать тому назад или немного больше.
– А где и кто делал?
– В Сан-Франциско, в клинике Тихоокеанской железной дороги. Доктор… М-м-м… Кажется, Уайт.
– Ты можешь его найти? – наконец-то подняла она голову.
– Я попробую, – и чмокнул Наташу в подставленный носик. Нехорошо врать собственной жене, но что я ей могу сказать? Что резал меня в Склифе сам профессор Давиташвили, друг моего отца?
Утром мы спустились выпить кофе, кельнер подал его вместе со свежими булочками и газетами.
– Ты прямо как папа, – улыбнулась Наташа. – Он тоже за завтраком утыкается если не в газеты, то в свои бумаги.
– Ну надо же быть хоть немного в курсе событий… – вяло парировал я.
– Хорошо, и что же происходит в мире?
– Всемирная выставка в Сент-Луисе, перепись в Индии, проложен второй телеграфный кабель из Германии в Англию, в Москве внезапно выпал снег и продолжается паводок.
– И все?
– На первой странице да, – я перевернул лист, – о, из Либавы на Дальний Восток вышла Вторая эскадра флота Тихого океана.
Я список кораблей прочел до половины, а потом кофе закончился и мы пошли по магазинам и отправлять телеграмму старшим Белевским, подписанную «мистер и миссис Скаммо», и, наконец, на вокзал.
Русская граница выглядела необычно. Около поезда выставили караулы Корпуса пограничной стражи, у багажного вагона суетились человек десять таможенников, да и жандармов было раза в два больше обычного.
– Что-то случилось? – спросил я у одного из них, смутно знакомого по прошлым поездкам.
Офицер мрачно поднял на меня глаза, оглядел, видимо, тоже вспомнил и решил, что мне такое сообщить можно.
– Вчера в Петербурге террористом убит министр Плеве.
– Как убит? – ахнула Наташа.
– Адской машиной, в клочья. Бомбист – какой-то абрамчик, – жандарм отвернулся и отошел.
– Это… наши? – тихо спросила меня Наташа.
– Нет. Готов спорить, это боевики эсеров.
Вот ведь Азеф скотина какая – сам заседал в Париже, голосовал за второстепенность террора, а покушение не отменил. Чую, придется с Боевой организацией что-то делать, там ведь сейчас никаких крупных фигур, кроме Азефа, и не осталось.
Визит к родителям Наташи прошел, скажем так, прохладно. Семен Аркадьевич если и не радовался, то, по крайней мере, не огорчался, а вот новоиспеченная теща… Виктория Алексеевна, попривыкнув после нескольких лет к первому фиктивному замужеству дочери, явно была настроена на вторую партию, более подходящую дворянскому семейству. Впрочем, подаркам она порадовалась, но пригласить захаживать к ним по-родственному почему-то забыла. Ну и ладно, теща с возу – зятю легче.
Свадьбу мы устроили в сокращенном варианте, для своих, в небольшом зале «Праги», недавно перестроенной Кекушевым. Были в основном коллеги-инженеры и архитекторы, Наташины подруги с мужьями, пришли Лебедев, Мазинг и даже фон Мекк, ну и Гриша Щукин (женившийся месяцем ранее) был в обязательном порядке. Савве Морозову тоже было отправлено приглашение, но он был во Франции и вместо себя прислал пейзаж «Никольское» кисти Коровина с запиской, что это половина подарка, автору уже заказана парная картина того же места, но только после того, как будет достроен рабочий поселок. Так сказать, «было – стало».
Самое сильное впечатление на Наташу произвело появление Горького, а она сама, в свою очередь, изрядно впечатлила Андрееву.
– Д-а-а, Михаил Дмитриевич, а я-то все думала, что же это вы нос воротите, а вы вон какой бриллиант нашли! – иронично и даже, как мне показалось, с некоторой завистью выдала мне Маша. – Умница, красавица, генеральская дочка… Приданого много взяли?
Машины глаза смеялись, вот же тролль доморощенный…
– А вы, мадам Желябужская, сами у Белевских спросите, – вернул я мяч.
– Брось, Маша, – прогудело сзади, – при таких-то доходах какое еще приданое нужно?
– Кстати, о доходах, – повернулся я к Горькому, – есть финансовый отчет о постановках вашей пьесы в Германии, где этим занимался Парвус. Мои люди утверждают, что прошло более тысячи представлений. И что Парвус объявил в качестве прихода сумму на сто пятьдесят – двести тысяч марок меньше стоимости проданных билетов.
– Господа, прекратите! – потребовала Маша. – Тут свадьба, а не заседание комитета, потом поговорите.
Трудно было с ней не согласиться, глядя на сияющую Наташу, окруженную моими коллегами. Время от времени кто-нибудь подходил ко мне и тряс руку, искренне или дежурно восхищаясь невестой.