– Как вас по батюшке величать прикажете?
– Мирон Опанасович, – решил я выбиться из образа.
– Так вы теж з хохлив?
– Нет, это конспиративное имя.
– От шкода, люблю з землякамы поговорыты, сам я з пид Полтавы. Ничего, если я курить буду? – перешел он обратно на русский.
– Да пожалуйста, – курили нынче все поголовно, кроме меня. Курящие женщины считались «интересными», в головах бродили идеи, что курение укрепляет дыхание и помогает бороться с туберкулезом.
Гапон жадно схватил коробочку с папиросами, вытащил одну, зажег спичку, глубоко затянулся и начал рассказывать, едва мы устроились за большим столом, накрытым цветной скатертью.
– Нас только за год стало восемь тысяч членов, а за последние дни люди идут и идут, каждый день по несколько сотен или даже по тысяче, не успеваем записывать! У всех на верхах от недоумения рты раскрылись, а через два-три года все двести тысяч петербургских рабочих будут членами Собрания!
Мы разовьем деятельность во всей России, все промышленные центры, все даже отдаленные закоулки будут нами втянуты в Собрание, мы всю Россию покроем нашей сетью, это будет организация, какой еще свет не видел… У нас будет такая сила, что все должно будет подчиняться рабочему и вообще трудовому люду, и тогда… А сейчас надо идти к царю!
– Может, заняться пока организацией, – перебил я его и попытался ввести разговор в конструктивное русло, – переписать членов, подготовить эмиссаров в провинцию? Мы поможем изданием, людьми, связями, вот и будет крепкое дело.
– Нет, сейчас каждое сословие предъявляет свои требования, жалуется на свои нужды в петициях к царю, страна переживает серьезный кризис. И рабочие, жизнь которых очень тяжела, желают также изложить свои нужды царю.
– Но их можно изложить и без шествия, – вклинился я в этот поток еще раз. – Вы же понимаете, что власть встанет на дыбы.
– Пусть! События надвигаются, и мы пойдем к царю соборно, все двадцать тысяч человек, и сколько еще будет примкнувших! Мы заставим его принять наши требования! – горячо возразил Гапон.
– Одной только гвардии в Петербурге и вокруг восемь пехотных и четырнадцать кавалерийских полков, больше тридцати тысяч человек, – попытался я охладить его пыл. – Сейчас разумнее отступить и сохранить организацию, нежели вести ее на погибель.
– С нами пойдут все предместья! Мы заставим нас слушать! – он зажег следующую папиросу от первой и резким жестом выкинул окурок.
Черт, да он просто азартный игрок, он повышает ставки! Ведь проигрыш забастовки означает конец Собранию, все новые члены как записались на подъеме, так и схлынут при поражении, и ему просто ничего не остается, как обострять ситуацию и выдвигать политические требования, чтобы остаться на гребне волны.
– Вы хотите ограничить самодержавие, – я старался противопоставить его проповеди холодный и рассудительный разговор, – а самодержавие не хочет ограничений.
– Да, но это ограничение было бы на благо как для самого царя, так и его народа. Если не будет реформ свыше, то в России вспыхнет революция, борьба будет длиться годами и вызовет страшное кровопролитие. Мы не просим, чтобы все наши желания были немедленно удовлетворены, нам достаточно наиболее существенных.
– Но самодержавие будет отбиваться, в город уже стягивают войска, – тут я блефовал, поскольку не знал, так это или нет, но в реале-то войска из других городов вызывали.
– Если государь не захочет нас выслушать и встретит пулями, то у нас нет более царя! – воскликнул священник и продолжил: – Великий момент наступает для нас, не горе, если будут жертвы. Не на полях Маньчжурии, а здесь, на улицах Петербурга, пролитая кровь создаст обновление России.
Иезуит, как есть иезуит – цель оправдывает средства.
– Третьего дня, как вы знаете, в Царском Селе умалишенный бросился с ножом на коляску, в которой ехал император, власти нервничают, генералы сами себя пугают и наверняка отдадут приказ действовать силой, – не оставлял я попытки достучаться до Гапона. – Сколько может погибнуть? В конце концов, могут убить и вас.
– А меня и так, и так убьют. Пока меня оставляют в покое, но ведь спустя некоторое время, когда все войдет в свою спокойную колею, меня непременно уберут… – неожиданно священник помрачнел. – Мой конец так или иначе неизбежен: в одном случае на баррикадах, в другом от ножа, яда, револьвера или в тюрьме…
Эк его шарахает… Но горяч, горяч, а тут, как говорил Феликс Эдмундович, надо бы иметь холодную голову.
– Да бросьте, давайте лучше вместе сделаем настоящие профсоюзы, сильные, по всей России, как вы и хотите, а не будем подвергать уже сделанное такому риску. Вы же людей на убой ведете!
– Никто никогда меня не понимал, и вы не понимаете. Рабочие меня любят, но боятся, вы вот ненавидите и совершенно незаслуженно обвиняете меня в том, в чем я не могу быть виновен. Но никто не задумывается о том, что ведь и у меня обыкновенная человеческая душа, что ведь и я такой же человек, как и другие люди, что и у меня такие же слабости, как и у других.
– Да через ваши слабости будут сотни убитых, неужели не ясно?
Гапон молчал. Помолчал и я, поглядел в окно и пожалел, что я не террорист – убить упрямую тварь и сорвать шествие. Или встряхнуть над пропастью, как Ленина. И снова проскочила мысль, что раньше я бы уже взбесился, а сейчас спокоен.
– Хорошо. Мы оставляем за собой право бороться против организации шествия, вплоть до изоляции руководителей Собрания.
– Если это угроза, то предупреждаю, что буду действовать только согласно моим убеждениям, – зыркнул Гапон исподлобья.
На том разговор и окончили.
Июль 1904
Два дня после разговора с Гапоном прошли в лихорадочных попытках исправить или направить ситуацию и начисто разбили наши иллюзии о том, что мы контролируем процесс.
Рабочие пригороды трясло, на Выборгской и Петроградской сторонах, за Невской, Московской и далекою Нарвской заставами, на Васильевском и в Колпино шли собрания и митинги. Мы выдернули всех, кого только могли, и направили в отделы Собрания, пытаясь достучаться и объяснить, что шествие ничем, кроме стрельбы и убитых, кончиться не может.
Но – бесполезно.
Гапон ездил по отделам и произносил речи о том, что нужно идти, причем не просто рабочим, а с женами и детьми, скотина такая, а если царь отдаст приказ стрелять – ну ничего, значит, нет больше у нас царя. Прямо слышалось в этом бессмертное «А бабы новых нарожают».
Брожение и общее возбуждение в городе нарастали, бастовали уже свыше ста пятидесяти предприятий, от многотысячных гигантов вроде Путиловского, «Треугольника» или Невского судостроительного до мелких заводиков и мастерских на два-три десятка рабочих, всего около ста тысяч человек, насколько мы смогли определить.
В отделы Собрания шел поток людей – вступать в члены, подписывать петицию и слушать агитаторов, толковавших ее содержание.
Общий порыв, сродни религиозной экзальтации, охватил питерских рабочих, и мы никак не могли переломить этого настроения. Даже если нам удавалось убедить несколько человек, остальные тут же начинали стыдить «отступников» и кричать на нас, все усилия уходили, как вода в песок. Решимость была необыкновенная, случайные недоразумения гасились суровыми словами «Не время спорить!», если кто-то спрашивал, а вдруг царь долго не выйдет, то ему отвечали, что тогда придется ждать до глубокой ночи и на такой случай просто надо взять с собой еды.
Уже к обеду стало ясно, что в шествии примут участие все отделы Собрания и что наша попытка провалилась. Вечером мы собрались на квартире путиловского инженера Петра Рутенберга, практика из эсеров, носившего усы и очки, прямо как у американского президента Тедди Рузвельта.
Настроение было, прямо скажем, подавленное, в первую голову из-за собственного бессилия перед народной стихией, которая грозила смыть каждого из нас, как щепку.
Снова проскакивали малодушные мысли о том, что я сделал все, что мог, что я уже не мальчик, что у меня семья и любимая работа и надо бросать игры в революцию и просто жить. В конце концов, уехать в Штаты, денег с патентов хватит и мне, и даже внукам, с Эдисоном разберемся…
Но, м-мать, ребята смотрят на меня и надо держаться.
– Остановить шествие мы, очевидно, не сумеем. Поэтому давайте думать, что делать дальше.
– Полагаю, после того как царь так или иначе примет петицию… – начал один из питерских, по виду техник или младший инженер.
Я лишь махнул рукой.
– Не примет. В город уже прибывают войска, то есть власти намерены не допустить шествия, а рабочие, наоборот, настроены во что бы то ни стало дойти до Зимнего дворца.
– Кровопролитие неизбежно? – поднял голову Петр.
– Думаю, да.
Вот так вот, хотел спасти миллионы, а предотвратить бойню и спасти хотя бы несколько сотен не можешь… Спасти несколько сотен… Спасти…
– Товарищи, а есть среди нас медики?
Неожиданный вопрос вызвал некоторое оживление, Красин оглядел собравшихся и ответил:
– Здесь нет, но среди наших много студентов медицинских факультетов…
– Развернуть перевязочные пункты? – Савинков, как всегда, соображал быстрее прочих.
– Да. Несколько, лучше всего что-то вроде санитарных летучек за колонной каждого отдела.
– Людей найдем, нужны деньги на закупку марли, бинтов, йода и прочего, – собравшиеся оживились, почувствовав хоть какое-то дело с реальной пользой.
– Деньги – последнее, что можно сегодня жалеть. Никитич, вы отвечаете за санитарные дружины.
– А если войска нападут на наши перевязочные пункты?
– Нужен флаг Красного Креста и повязки.
– Сделаем.
– Узнайте у медиков, кто из профессоров имеет влияние в Красном Кресте, – обратился я к питерским, – я завтра с утра постараюсь его убедить и уже вместе поедем, договоримся об использовании флага.
– А может, выкрасть Гапона? И запереть его где-нибудь на пару дней, а? – вдруг с надеждой предложил Рутенберг.