– А подкрепления привезут? Гвардию из Питера? – на неверующего уже начали шикать, по залу поплыли шепотки: «Провокатор!»
– Дружинники железнодорожных мастерских захватят вокзалы, чем предотвратят доставку войск!
Бородатый только махнул рукой и пошел пробиваться на выход, следом за ним вышло еще несколько человек.
Революционные речи, наэлектризованное собрание, присутствие девушек и общий энтузиазм будоражили кровь, и Петька предложил проверить, куда делся бородатый «провокатор». Они с Митяем вывалились из зала в предвкушении погони, поимки, разоблачения и лавров от революционных товарищей, но делся он совсем недалеко – стоял тут же в коридоре у окна и о чем-то резко говорил с десятком реалистов, студентов и гимназистов. Где-то внизу пели «Марсельезу», чуть подальше еще одна группа передовой молодежи, озираясь и напуская на себя таинственность, хвасталась револьверами и спорила, какой лучше.
Ребята было сунулись посмотреть, но в аудитории раздался гомон, распахнулись двери, выскочил писавший в книжечку, ему вслед раздалось: «Держи шпика!» – и повалила толпа. Пока Митька соображал, что делать, Лятошинский рванул наперерез и успел поставить подножку. Тип грохнулся, на него тут же насели и под девичий визг скрутили.
Из соседней комнаты появился молодой человек с решительным взглядом серых глаз.
– В чем дело? – по тому, как он задавал вопросы, вернее, даже по тому, как на них отвечали, стало ясно, что это кто-то из руководителей.
– Шпика поймали! – загомонила молодежь.
– Кто таков? – сероглазый подошел к пойманному.
– Репортер, – ответил тот, пытаясь выпутаться из державших его рук. – В «Московском листке» служил, сейчас на «Известия» работаю. Да пустите же!
– Отпустите, никуда он не денется.
– Благодарю, – репортер принялся приводить в порядок раздерганную и помятую одежду и продолжил объяснения: – Можете справиться у господ Гиляровского и Дорошевича, они знают меня лично.
Дальше смотреть было уже не интересно, и только что гордившийся перед девчонками ловкой подножкой Лятошинский предпочел отойти в сторону, где на дверь соседнего класса вешали бумажку «Штаб восстания» и куда, закончив с репортером, двинулся сероглазый, но остановился на полпути.
– Надо, товарищи, какой-нибудь караул на входе организовать и проверять приходящих, а то черт знает что такое – мы восстание готовим, а тут кто ни попадя шляется! – он откинул прядь волос с высокого лба, и Митяй успел заметить, что на мизинце не хватает одной фаланги.
– И срочно печатать прокламации о переводе всеобщей забастовки в вооруженное восстание, печатать везде, где только можно, и распространять как можно шире.
– Вы бы лучше штаб перенесли, – подошел от окна бородатый, – тут же от Покровских казарм пять минут бегом! На Пресню, что ли, под защиту дружин.
– Сами разберемся, – неприязненно зыркнул сероглазый, но снизошел до объяснений: – Тут связь лучше.
– Ага, через полчаса обо всем будет известно в градоначальстве. Не удивлюсь, если уже сегодня Дубасов объявит город на положении чрезвычайной охраны.
До Сокольников Митька добрался уже в сумерках и, разумеется, получил втык и требование рассказать, где был и что видел.
– Да сколько там в казарме войск! – выпалил Митяй, когда Михаил Дмитриевич слово в слово повторил бородатого.
– Кстати, сколько? Вот вы, товарищ инсургент, знаете, каковы силы противника?
– Два полка, Екатеринославский и Самогитский! – бодро отрапортовал Митька, сам узнавший об этом только сегодня.
– А численность? То-то. И не два, а полтора – часть Екатеринославского в Кремле квартирует. И на Пресне точно было бы безопаснее, и дружины, и фабрики дядьев и дедушек.
– Каких еще дедушек?
– Этот твой, без мизинца который – Тимофей Алехин, племянник Прохорова, владельца Трехгорной мануфактуры, эсеровский боевик. Да-да, а ты как думал, оружие у рабочих дружин из воздуха взялось? Вот смотри, – продолжил Михал Дмитрич, – есть стачечный штаб, Московский совет рабочих уполномоченных, бастуют уже свыше трехсот тысяч человек. Но в бой Совет не рвется, а московским промышленникам надо вывернуть так, чтобы питерским конкурентам показать, что с Москвой необходимо считаться. Значит, что? Значит, непременно нужно восстание, а для него – свой собственный штаб, с баррикадами и прокламациями. А что при этом пропасть народа побьют, неважно, речь-то о деньгах, а не о людях.
Целый день Митяй разрывался между умом и сердцем – головой он понимал, что Михал Дмитрич прав, что всеобщей забастовкой можно добиться многого, но всем своим существом рвался туда, на Чистые пруды. Назавтра из города пришел Терентий и рассказал, что, кроме дневных шествий с красными флагами, ночью были сделаны налеты на оружейные магазины, из которых вынесли все огнестрельное. Не везде прошло удачно – два магазина сгорело, один отстояли владельцы и полиция, но теперь у революционеров появились не только ружья и револьверы, но и охотничьи карабины под армейский патрон, правда, не мосинки, а манлихеры и маузеры, поскольку продажа русских винтовок и огнеприпасов к ним была под запретом.
На третий день забежал Петька с новостями, что в городе введено чрезвычайное положение, на завтра назначено главное заседание штаба и зовут всех сочувствующих. И наутро Митька, как только стало возможно, рванул к Фидлеру.
В училище мало что изменилось, разве что на входе появился караул – гимназисты с ружьями, изо всех сил державшие себя решительно и серьезно, особенно перед девицами. И несколько десятков эсеровских боевиков и дружинников с фабрик, кое у кого за поясом в открытую торчали револьверы.
Встретивший его Петька взволнованно сообщил, что ночью в городе полицией схвачены члены штаба Марат, Леший и Лидин. В воздухе носились слова «товарищи», «восстание», «долг революционера», все были воодушевлены, а уж когда из двери с листочком «Штаб» вышел Алехин и прокричал, что в ответ на аресты принято решение о начале восстания, началось что-то невообразимое.
Но Митя вдруг вспомнил читанные книжки о революциях 1848 года и о Парижской коммуне и с удивлением понял, что здесь творится такое же брожение и неразбериха – очень много высоких слов, решительности и маловато организации, никто даже не позаботился свести собравшихся в отряды или выставить наблюдение, что вышло боком уже через полчаса.
– Солдаты! Солдаты! – раздалось снизу, и все, кто мог, кинулись к окнам, выходящим на Лобковский и Мыльников переулки. На брусчатке, в некотором отдалении, строились поперек улиц две или три роты, за их спинами маячили городовые и двигались запряжки с пушками.
– Все, как по писаному, – пробормотал Митяй.
– Что? – обернулся к нему от окна Петька.
– Самогитский полк, из Покровских казарм. Никто ведь не позаботился выставить дозорных.
Вокруг встревоженно гудела передовая молодежь, сжимая теплые наганы, кто-то в сердцах бросил, что несмотря на третьегодняшние призывы, агитировать солдат никто так и не собрался.
Тем временем к подъезду подошли офицер и полицейский чиновник под белым флагом и потребовали сдать оружие и разойтись. Метрах в двухстах переулки перегородили солдаты, у них за спинами артиллеристы разворачивали по два орудия.
Минут пять члены штаба во главе с Алехиным препирались с парламентерами, потом потребовали время для совещания. Офицер, в ожидании ответа, курил и перебрасывался шуточками с курсистками, коих немало выглядывало в окна.
Через полчаса решительный и бледный Алехин объявил ответ – будем бороться до последней капли крови! Офицер бросил недокуренную папироску и совсем было повернулся, чтобы уйти, но тут внезапно хлопнул выстрел. Кто и в кого стрелял, Митяй так и не понял, но переговорщики бегом кинулись в сторону, солдаты укрылись в подъездах и подворотнях, выставив наружу щетину штыков и освободив улицу для артиллерии.
Жерла пушек смотрели прямо в душу Мите, и он замер, глядя, как офицер у трехдюймовок что-то прокричал, поднял вверх руку и резко опустил ее.
Пушки плюнули огнем, на четвертом этаже грохнуло, зазвенели стекла, и посыпалась штукатурка. Сверху начали кидать бомбы, хотя добросить до солдат не было никакой возможности, а Митяй, как зачарованный, смотрел, как сноровисто расчеты перезаряжают пушки, как офицер снова что-то кричит, поднимает руку…
Петька выдернул его от окна и потащил вглубь здания.
– Бежим, я знаю проходные дворы, против пушек не выдюжим…
Митяй хотел было воспротивиться, но тут артиллерия грохнула еще раз, сверху заголосили: «Убили! Убили!» – и стало совсем ясно, что все плохо.
Петька провел его вниз, в полуподвал, в какую-то дворницкую; через низкое окошко они вылезли во внутренний двор и рванули на бульвар, в Харитоньевский, в Козловский и дальше, переулками на Каланчевку…
В городе начали строить баррикады, прекратили работу фабрики, закрылись магазины и учреждения, встали трамваи, поезда, и даже извозчиков на улицах почти не осталось. Не издавались и газеты, за исключением «Известий Московского Совета рабочих уполномоченных» и «Правды».
Оставалось только радоваться, что я хожу пешком, и что закупленное на японские деньги оружие до России не добралось. Причин тому было много – часть мы успели перехватить и заныкать до лучших времен, что-то захватили полиция, таможня и Корпус пограничной стражи, большая партия просто утонула вместе с пароходом, благодаря хреновой организации «совместного предприятия» из дашнаков, эсеров и анархистов.
В Сокольниках было тихо, на соседних участках тоже, многие в этой обстановке предпочли вообще уехать из города – кто в поместья, кто в Крым, кто вообще за границу, кому что средства позволяли. Да и вообще, кому придет в голову строить баррикады на парковых просеках? Все домашние были на месте, даже Митяй, изо всех сил делавший вид, что его вчера не было в училище Фидлера, где произошел разгром штаба и арест нескольких десятков участников.
За мной зашел посыльный, и мы двинулись в Марьину Рощу, где собирался узкий круг – Красин, Савинков, Медведник, Шешминцев…