ИВАН ГРИГОРЬЕВИЧ БРАТЧЕНКО - ПУЛЕМЕТЧИКИ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
С ним я ходил в школу с первого по седьмой класс. Как-то Степан сказал мне, что с учебой придется расстаться — мама заболела. Получив свидетельство об окончании семилетки, Донец некоторое время работал в колхозе, потом — почтальоном. Я же тогда был селькором районной и областной газет, и Степан первым читал мои зарисовки, заметки, информации.
Вместе ушли на войну. Фашисты все приближались к нашей Кировоградчине, и мы, группа юношей из Головковки, отправились с отступающими частями на восток страны. Наш путь лежал через Александрию, Верхнеднепровск, Днепропетровск, через города и села Ворошиловградской области.
Обочинами разбитых дорог медленно двигались тракторы, повозки. По тем же обочинам люди гнали на восток колхозный скот. Стояла жарынь, скот — голодный, ненапоенный — так ревел, что спокойно нельзя было это слышать…
— Сколько бед сразу свалилось на нашу страну…— задумчиво сказал Степан, когда у переправы через Днепр нам довелось увидеть лишь малую толику большого горя. — А сколько его еще впереди? Ведь война только начинается!
На тринадцатый день добрались мы до Ворошиловграда, где нас, шестерых из Головковки, зачислили в полковую школу. Стали курсантами Степан Донец, Гавриил Шевченко, Иван Соколов, Николай Малий, Алексей Конотоп и автор этих строк. Служили в одной роте, еще крепче подружившись.
Занимались мы упорно — готовили себя к боям. Почти ежедневно командир учебной роты лейтенант Быковский объявлял перед строем благодарности за отличную стрельбу быстрому — и в движениях, и в делах, и в мыслях — Гавриилу Шевченко, неторопливому, задумчивому Степану Донцу — за безупречное знание ручного пулемета ДП (Дегтярев-пехотный) и умелое владение им. Прилежанием, хорошей учебой отличались также Иван Соколов и Николай Малий.
Но полный курс полковой школы нам пройти не удалось — занимались немногим более двух месяцев: фронт подходил все ближе к городу, гитлеровская авиация делала частые ночные налеты, и мы совершали стремительные броски на окраину города, где прятались в заранее подготовленных нами глубоких траншеях.
Ежедневно из нашего военного городка отправлялись на передовую маршевые роты. Собрались мы как-то по тревоге, и начальник школы сообщил: выезжаем на фронт. Состоялся митинг. Выступили Петр Демчук, Олег Соловьянчук, Владимир Мороз, мои друзья-односельчане: Степан Донец, Гавриил Шевченко. Они говорили о своей ненависти к врагу, о готовности хоть сейчас вступить с ним в бой…
Меня назначили комсоргом первой роты третьего батальона. В роте было 60 комсомольцев.
Шли станицами, полями Ростовской области. Марш длился целую неделю. Наше подразделение, влившееся в состав 23-й стрелковой бригады, погрузилось на станции Лог в вагоны — и вперед! Следовали через Москву, эшелон наш несколько часов стоял на станции Воробьевы горы, и вот многие из нас впервые — хоть на расстоянии, из вагонов — увидели столицу.
Из Москвы выехали рано утром. Направление — на север. В пути на эшелон несколько раз налетали фашисты. Мы, схватив винтовки, выскакивали по команде в глубокий снег и разбегались в разные стороны, подальше от состава.
Ехали мы в товарных вагонах, оборудованных двухъярусными нарами. Посредине каждого вагона стояла маленькая печка-«буржуйка». И все равно внутри была сильнейшая стужа. Чуть-чуть согревалось только у печки.
Но возле нее больше семи-восьми человек не размещались, а в вагоне — целый взвод: шестьдесят человек! Терпимо было и на верхних нарах. Больше и всего доставалось тем, кому выпадало спать на полу — пол, нижние части стен вагона были в изморози, и у и спавшего там шинель просто примерзала к доскам.
Однажды во время налета вражеской авиации, все повыскакивали наружу и побежали в лес, находящийся метрах в тридцати от железной дороги. Уже в лесу я заметил, что Степан был без шинели, в одной гимнастерке и это в трескучие морозы, которые в тот декабрь сорок первого года всем бойцам на всю жизнь остались в памяти!
— Да примерзла шинель к полу, — горестно проявил мой друг. — Еле вылез из нее! Так, чего доброго, когда-нибудь брюки примерзнут, и придется бежать в одних кальсонах…
Мы поставили свое личное оружие у ствола толстой сосны, а сами укрылись моей большой, явно «бу» (бывшей в употреблении) шинелью и переждали бомбежку.
Как ни тяжело было, но мы не унывали и не думали о том, что не всем суждено вернуться назад. Устраивали в пути концерты художественной самодеятельности, рассказывали смешные истории, вспоминали дни мирной жизни.
Наш командир стрелкового взвода младший лейтенант Андрюхин работал прежде учителем. Он, несомненно, был хорошим учителем: умел ладить с людьми, увлекать их. Тонкий психолог, он мог подобрать нужный ключик к сердцу любого бойца.
И ещё одним запомнился наш взводный — он любил и глубоко знал нашу русскую литературу. На импровизированном концерте, который состоялся в вагоне, младший лейтенант вдохновенно читал наизусть Пушкина, Есенина, Маяковского. И читал мастерски, артистично.
Особое его увлечение — Пушкин. Взводный выдавал наизусть отрывки из «Дубровского» и «Капитанской дочки», письмо Татьяны Лариной, «Деревню», «Памятник», эпиграммы…
И голос у нашего командира был красивый! В этом все мы не раз имели возможность убедиться и раньше, когда младший лейтенант докладывал начальству роты или батальона. Его протяжное «Смир-но-о!» звучало как песня. Очень здорово, прямо-таки мелодично это у него получалось.
Но по-настоящему мы оценили его голос, когда он спел на том импровизированном концерте «Я помню спел чудное мгновенье». Потом рассказал, что ему предлагали после десятилетки поступить в консерваторию, что он долго колебался и все-таки пошел не в консерваторию, а в педагогический институт.
— Я очень люблю русскую литературу, поэтому избрал профессию учителя. Ну а песни — это так, для души! — сказал Артюхин. — Я считаю, что каждый человек, кроме профессии, должен иметь еще кое-что и для души. Это хорошее подспорье для главного дела жизни: для твоей работы.
После взводного выступил рядовой Соловьянчук, юноша из Житомирской области, в сорок первом окончивший десятилетку. Видимо, такую фамилию этой семье дали потому, что все в ней были голосистыми. Сам Соловьянчук пел с закрытыми глазами. Еще будучи учеником средней школы, я как-то услышал от жившего на нашей улице деда Петра Лозового о том, что соловей во время пения закрывает глаза.
— Это он делает непроизвольно, от большого удовлетворения, — авторитетно заявил дедушка Петр.
Мне тогда захотелось проверить, так ли это. Засек я в своем саду место, где пел соловей, и тихонько к нему подобрался. Он действительно выводил свои рулады с закрытыми глазами! Я так близко к нему подкрался, что мог бы даже в руки взять… Но не взял — не захотел прерывать чудное сольфеджио.
Соловьянчук пропел под стук колес несколько украинских народных песен. А «Ой, там Роман сино косе» исполнил на «бис».
Потом пулеметчик Андреев мастерски играл на кларнете. Родом он из Караганды, ушел на войну вместе с любимым своим кларнетом, на котором исполнял, по его словам, более трехсот вещей.
— У нас в роду, с деда-прадеда, все на кларнете играют, — рассказывал Андреев, поглаживая черный, как вороново крыло, инструмент. — Причем играли вот на этом самом кларнете. Когда я уходил на войну, отец сказал: возьми его, сынок, с собой — будешь бойцов веселить. Пусть он служит тебе талисманом. Вернешься с войны, женишься, будет у тебя сын — передай ему кларнет, как я передал его тебе. Но если вдруг не вернешься — на войне, известное дело, всякое бывает — то и кларнет мне не нужен…
Выступил и Степан Донец. Он умел о самом смешном рассказывать обыкновенным тоном, спокойно без малейшей улыбки. Больше всего Степан смешил юмористическими украинскими частушками.
Потом все плясали. В вагоне — тесно, даже двум плясунам негде развернуться. Поэтому выходили по одному. Дольше всех аплодировали Губареву, учителю из Иркутской области. Ему не было и восемнадцати лет. Только в июне сорок первого года окончил он педагогическое училище, получил назначение в школу, но работать не довелось — пошел на фронт. Губарев выделывал такие коленца, что казалось, вагон вот-вот разрушится!
Короче говоря, концерт удался: он украсил неустроенность нашего дорожного быта, внес новую струйку в однообразную жизнь на колесах.
Выгрузились мы на станции Малая Вишера. Вокзал был разбит, виднелись сожженные пристанционные постройки и жилые дома, вывороченные с корнем разрывами снарядов и бомб деревья. А те, что стояли, были без веток — их обрубили осколки.
От Малой Вишеры более двух суток мы шли к переднему краю по пресеченной местности, по глубокому снегу. Я был пулеметчиком, и в пути мой ДП показался таким тяжелым, будто весил, по крайней мере сто килограммов. Его ремень я надевал то на правое, то на левое плечо, но тело быстро деревенело, идти было очень тяжело.
До этого я не раз слышал о том, что во время длительных маршей, особенно если боец не отдыхал, он может спать на ходу. И все же не верилось в это: как же, мол, человек может идти, если он спит? Но вот мы идем уже двое суток, без сна, без отдыха, по глубокому снегу, с большим грузом: у каждого — винтовка, запас патронов в вещмешке, сухой паек, на ремне — подсумок с патронами, саперная лопата, фляга, на плечах — противогаз.
Все это каждый из нас уже не раз носил. Но то было на занятиях в течение лишь нескольких часов, к тому после хорошего ночного отдыха. Тогда этот груз не был тяжелым. Теперь же он, казалось, был совсем другим, давя на плечи многопудовыми гирями.
И тут я сам увидел, что человек может спать на ходу. Да, именно увидел: боец уходил в сторону от строя Через несколько минут он просыпался и вставал на прежнее место.
Было подобное и со мной. Двое суток я держался, а на третьи почувствовал слабость и уснул во время движения. Сквозь сон слышу, что тяжелее стало идти, — дорога ведь не протоптанная, не то, что идешь в строю. Проснулся и удивился: передо мной никого нет, лишь бесконечное снежное поле. Посмотрел направо — та же картина. Что за наваждение! Повернул голову налево — и увидел покачивающуюся длинную колонну своей роты.