онами, он быстро преодолел водный рубеж. За ним последовали и другие.
Гаврилко, конечно, первым преодолел реку, залег у пологого берега и сразу же открыл огонь по «противнику».
Потом, во время разбора учений, командир роты похвалил курсанта Шевченко и объявил ему перед строем благодарность.
* * *
У костра грелись до наступления темноты. Затем отправились в окопы переднего края: там целые сутки в боевом охранении находился второй взвод, и мы его сменили.
Лежали в снегу. Как же нам было холодно! Гаврилко, спросив разрешения у командира отделения, пошел в лес и принес большую охапку еловых веток. Мы расстелили их в окопе, но теплее не стало: мягче — и только.
Утром нас сменил третий взвод, а мы вернулись в свой шалаш и, окружив костер, коптили и так уже закопченные до черноты, грязные, неизвестно когда мытые руки. Командир взвода, обращаясь ко мне и Гаврилку, сказал:
— Отдыхайте, набирайтесь сил. Ночью пойдете в разведку.
В первые дни пребывания на фронте из рот не брали бойцов в разведку: с этой целью ночные вылазки делало отделение разведки. Но за месяц боев оно полностью погибло, и теперь каждую ночь в разведку ходили два-три бойца, которых выделяли из рот.
Из нашего взвода уже все побывали в разведке. Пулеметчиков же еще ни разу не посылали. Но вот и наша очередь подошла…
В полночь мы направились к переднему краю. Было нас трое: командир взвода, Гаврилко и я. Пулемет и диски мы передали старшине, а он выдал нам автоматы и по две гранаты.
Шли густым мелколесьем — таким густым, что еле-еле двигались. Ветки низкорослых деревьев цеплялись за ствол автомата, за маскхалат, выстреливали в голову, шею. Да еще и снегу было по колено… Не шли, а мучились! Наконец, лесок остался позади, а впереди показалась железнодорожная насыпь.
— Немцы от нас в трехстах метрах, за насыпью, — сказал взводный. — Поэтому — максимум осторожности. Разговаривать только шепотом, без команды не стрелять.
Взбираемся на насыпь. Она крутая, завалена глубоким снегом. Впереди — командир взвода. Он оставляет в снегу глубокие следы, и я, ступая по ним, поднимаюсь вверх. За мной — Гаврилко.
Поднялись мы на железнодорожное полотно, залегли и стали вести наблюдение. Слева от нас, метрах в пятистах, взвилась в небо осветительная ракета, вырвав из кромешного мрака лес. И стало темным-темно!
Пролежали минут пять. Снова в том же месте появилась ракета, и тут же застрочил пулемет. Младший лейтенант распорядился, чтобы я вел наблюдение, а сам с Гаврилком пополз назад, на склон насыпи, обращенный в нашу сторону. Взводный достал карту и при свете фонарика, замаскированного Шевченко, нанес на нее пулеметную точку врага.
И опять мы лежим втроем. Справа, примерно в двух; километрах от нас, показались — одна за другой — вспышки огня, в над нашими головами со свистом пролетели снаряды. Через несколько минут все это повторилось. Потом наступила тишина, только периодически взлетала в небо ракета, да где-то далеко справа слышались одиночные винтовочные выстрелы.
И командир взвода опять пополз с Гаврилком за насыпь, чтобы нанести обнаруженную цель на карту.
Снова лежим, прислушиваемся. Слева от меня — Гаврилко, справа — Андрюхин. Я слышу их дыхание, улавливаю напряжение. Вот уже и ракеты не взлетают: наверное, фашист озяб и полез в землянку греться. Тишина от непривычки режет уши. Вдруг Гаврилко, повернув ко мне голову, шепотом спрашивает:
— Слышишь?
— Нет, ничего не слышу, — так же, одними губами, отвечаю ему.
— Внимательнее прислушайся. Слышишь?
— Ни звука не слышу!
— Ну и слух же у тебя… Слышишь, как у меня в животе бурчит?
В другой обстановке я, конечно же, рассмеялся бы. А здесь хотя и с трудом, но удержался. Мы лежим, наверное, часа полтора или два. Немцы безмолвствуют. Но вот справа, метрах в семистах от нас, вспыхнула ракета. Она еще и верхней точки своего полета не достигла, как в том же месте застрочил пулемет.
— Вот тебе и тишина… — прошептал младший лейтенант. — До утра пролежим — целую дюжину огневых точек обнаружим!
И снова он пополз, а за ним — и Гаврилко, чтобы сделать еще пометку на карте.
Часа четыре мы пробыли на насыпи. Раз шесть или семь Андрюхин наносил цели на своей карте. Мы уже собрались было идти назад, как вдруг Шевченко, обращаясь к взводному, спросил:
— Слышите, товарищ младший лейтенант?
Я подумал, что Шевченко и на этот раз скажет что-то смешное. Но тут услышал впереди нас шорох: кто-то шел.
— Разрешите выпустить очередь? — шепотом спросил Гаврилко, обращаясь к младшему лейтенанту.
— Ты что? А вдруг это наша разведка возвращается? Пусть поближе подойдут: узнаем, кто они. Подготовьте на всякий случай гранаты.
Вот уже видны силуэты. Людей — четверо. Идут молча. Не доходя несколько метров до железнодорожной насыпи, остановились, о чем-то заговорили.
— Это немцы! Бросайте гранаты!
Они были почти у основания насыпи, а мы — наверху. Расстояние между нами не превышало полутора десятка шагов. Встав на колени, я бросил гранату. В то же время полетела и граната Гаврилка. Мы быстро упали на снег и услышали два почти одновременных взрыва.
Наши гранаты были для фашистов неожиданностью — они не успели сделать ни одного выстрела в ответ.
— Все, капут гитлерякам, — сказал вполголоса Гаврилко. — Я спущусь к ним: заберу оружие, документы…
— Не спеши! — возразил комвзвода. — А вдруг среди них есть кто живой, и он пырнет тебя ножом или всадит пулю? Подождем немного.
Очень своевременно возразил Гаврилку Андрюхин: прямо перед нами, метрах в трехстах, ударил пулемет. Немец стрелял наугад, и трассирующие пули, как огненный пунктир, летели и летели, вонзаясь в полотно железной дороги. Поспеши мы спуститься к уложенным гранатами фашистам, пули наверняка поразили бы нас.
— Притаился, фашист поганый, — в сердцах прошептал командир взвода. — Не кинь мы гранат — не обнаружили бы его. А так — еще одну пулеметную точку засекли!
Прошло, наверное, с четверть часа, и мы услышали стон. Судя по голосу, стонал один и тот же человек. Пулемет, находящийся напротив нас, прекратил стрелять. Но открыл огонь пулемет слева. Правда, он был далеко, и огненные трассы уходили в сторону от нас.
— Теперь можно и вниз. Только вдвоем! — распорядился Андрюхин.
Мы с Гаврилком, присев на корточки и притормаживая руками, словно суворовские солдаты в Альпах, быстро спустились к подножию насыпи, где лежали убитые немцы. Я ощупал их лица: трое фашистов были уже холодными, а четвертый все продолжал стонать.
Мне противно было прикасаться к небритым физиономиям врагов. Я чуть было громко не выругался от отвращения. Но нельзя было себя обнаруживать: гитлеровцы — рядом. Во рту стало горько, но я все же продолжал свою работу.
Среди убитых было два солдата и один офицер. Мы с Шевченко обшарили в поисках документов карманы фашистов, но ничего, кроме зажигалок, в них не было. Ничего! Даже «зольдатбуха» — солдатской книжки. Стало все ясно: шли в разведку.
Я снял с убитого офицера полевую сумку, забрали мы автоматы, карманные фонарики, и Андрюхин вполголоса приказал нам:
— Раненого тащите наверх — понесем в роту в качестве «языка».
Потянули мы фашиста, а он застонал еще сильнее. Тогда Гаврилко резким движением руки закрыл ему рот.
Несли мы раненого тем же молодым леском. Тяжело шли: протоптанной тропинки не было — целинный снег… И еще больше, то и дело цепляя, мешали низкорослые деревья, словно пытались задержать нас.
Туда мы двигались налегке, и то с трудом, а назад — тащили большущего немца, этак килограммов на девяносто… Он все время задевал своими сапожищами за деревца, за ветки, и мы не столько радовались, сколько нервничали.
Сначала раненый стонал, а потом несколько раз повторил: камрад, камрад… И все. Гаврилко с негодованием отметил:
— Какой я тебе камрад?! Ты — фашист, а среди нас нет камрадов. Гитлер твой камрад!
Однако наши мытарства с пленным продолжались недолго. Вскоре он перестал стонать. Мы почувствовала что гитлеровец обмяк и вроде стал еще тяжелее. Положили его на слег, проверили пульс. Не прощупывается. Минут десять отдохнули и снова проверили пульс. Картина — та же.
— Жаль… Сколько сил на него ухлопали, а так ничего и не узнали, — вздохнув, сказал Гаврилко.
Полевую сумку убитого офицера мы сдали в штаб батальона. Как рассказали нам потом, на его карте были нанесены пулеметные точки батальонов нашей бригады. Прячем нанесены очень точно! За каких-нибудь тридцать минут все они были переброшены на новые позиции.
У нас уже стало хорошей традицией — проводить перед боем комсомольское собрание. Вот и в то утро вызвал меня к себе лейтенант Чуклин: расспросил, кто из комсомольцев отличился в последних сражениях, поинтересовался, все ли имеют поручения.
— Завтра нашей роте предстоит выполнить ответственное боевое задание, — сказал он. — Надо будет провести сегодня комсомольское собрание.
Продолжались такие собрания обычно не больше двадцати-тридцати минут. Помню, в полковой школе согласно Уставу ВЛКСМ и нашим планам собрания устраивались в учебных ротах один раз в месяц. На фронте же обстановка внесла коррективы: за месяц мы провели в своей роте пять комсомольских собраний.
Почти перед каждым ответственным боем мы собирались, выслушивали сообщения командира роты о наших задачах, принимали конкретные решения. Я убедился в том, что эти собрания очень полезны: ведь когда человек осведомлен о цели, которая стоит перед ротой, он четко настроен на то, чтобы получше ее выполнить. С собраний бойцы уходили морально подготовленными, получившими внутренний заряд. А это так важно в сражении!
На том собрании лейтенант Чуклин назвал героев последних боев: сержанта Шнейдерова, рядовых бойцов Бабича, Кузнецова, моего второго номера Гавриила Шевченко, С негодоваванием говорил он о пулеметчике, который уснул в окопе на переднем крае и даже не слышал, как проверяющий подошел к нему и забрал пулемет.