Наконец после новых трехдневных атак 2-я ударная армия овладела Мясным Бором и прорвала на этом направлении главную полосу обороны. Чтобы закрыть образовавшуюся брешь, немецкое командование бросило сюда различные части и подразделения, оголяя другие участки фронта, в том числе непосредственно из-под Ленинграда. Тем самым вместо подготовки к штурму Ленинграда немецкая группа армий «Север» вынуждена была сама защищаться.
Гитлер, по-видимому, был недоволен ее командованием. В середине января, как показали пленные, он снял с занимаемых должностей командующего группой генерал-фельдмаршала фон Лееба и начальника штаба Бреннеке.
* * *
Всю ночь наша рота оставалась на том же рубеже. Ночью немцы не стреляли, только иногда баловались ракетами. Так что мы, прыгая и пританцовывая, имели возможность хоть немного согреться.
Но справа от нас было неспокойно: строчили пулеметы и автоматы. Летали и летали, как в теплую южную ночь, светлячки — трассирующие пули. А к утру и нас перебросили на правый фланг, к небольшой деревушке.
Там всю ночь сражался третий батальон нашей бригады. Теперь он отошел правее, и два взвода нашей роты, насчитывавшие тридцать человек, заняли оставленный рубеж. Эту деревню третий батальон освободил два дня назад, и немцы в прошедшую ночь несколько раз безуспешно контратаковали, стремясь снова захватить утраченные позиции. Третий же — держал оборону на прежнем участке.
Наш комвзвода приказал мне и Шевченко установить пулемет в крайнем домике. Он находился и в удобном и вместе с тем неудобном месте. Хорошо было то, что домик — крайний: мы с Гаврилком имели возможность обозревать передний рубеж врага. А плохо то, что, будучи крайним, он служил для немцев целью, надежным ориентиром. Мы знали: разгорится бой — первый удар примет эта избушка. Потому что она — крайняя и потому, что в ней — наша пулеметная точка.
Дом был без дверей, в окнах — ни одного стекла, стены густо изрешечены пулями и осколками. На подоконниках, на столе — снег. Холодно так же, как на улице: кругом гуляют сквозняки. Было уже совсем светло, но фашисты, как и ночью, молчали.
Мы с Гаврилком, не ужинавшие и еще не завтракавшие — впрочем, как и вся рота, — заметили на столе, покрытом слоем снега, картошку, сваренную в «мундире». С десяток штук. Хотели полакомиться, но она, увы, была мороженой.
Спрятав ее за пазуху, Гаврилко грустно сказал:
— Картошка есть, а морковка что-то не попадается… Как мне ее хочется! Хоть маленькую, с мышиный хвостик! И то жажду утолил бы. Но ничего — пустим в дело заменитель.
И вдруг оживился:
— Говорят, что из картошки можно приготовить шестьдесят блюд! Не учли еще одного: картофель мороженый в «мундире». Я читал, в Древней Греции одна поэтесса с изощренным вкусом заказывала себе на завтрак котлеты из голубиных языков. Вот, оказывается, какие вещи бывают! И тем не менее ей неведомо было наше, рожденное войной, блюдо. Ладно, отойдет за пазухой картошка, и появится «диетический завтрак пулеметчика». А там, глядишь, доставят и настоящий…
* * *
Мой пулемет — в полной боевой готовности. Сошки его стоят на подоконнике, ложе — на столе. На полу, в коробках, — шесть заряженных запасных дисков. В помещении не на что присесть, и мы, стараясь согреться, все ходим и ходим по комнате.
В одном из ее углов я заметил какие-то бумаги, книжки. Подошел, взял в руки первую попавшуюся. Сборник задач по алгебре Киселева… Учебник физики Перушкина и Фалалеева… Исписанные ученические тетради с помятыми обложками… Школьный дневник ученика девятого класса Ивана Кушнирова…
Листаю его странички за первое полугодие сорок первого года. Хорошо учился Иван Кушниров! Одни четверки да пятерки. Только иногда попадались тройки — немецкому языку.. Где-то он сейчас, тезка, которому, как и мне, война поставила точку на учебе после окончания девятого класса?
Грусть в вместе с тем волнующие сердце воспоминания навеял на меня этот случайно найденный на дорогах войны школьный дневник! Грусть, потому что — буду ли я жив или погибну, в любом случае — мне никогда уже больше не доведется сидеть за партой, учиться в родной своей школе. А волнующие сердце воспоминания потому, что слишком дорогой была и осталась для меня школа. О ней можно вспоминать и вспоминать, рассказывать и рассказывать без конца…
Школа наша — это красивое двухэтажное здание из отменного красного кирпича добротной кладки. Пол на первом этаже вымощен разноцветной плиткой, а на втором он деревянный, всегда отливающий ярко-красным блеском.
На первом этаже, слева, находилась учительская, за ней — кабинет директора Левое крыло первого и второго этажей было отведено под квартиры учителей.
Во дворе — обширная спортивная площадка: к нам часто приезжали старшеклассники из районного центра Новая Прага, возглавляемые учителем Гидуляновым, умелым волейболистом, и мы устраивали соревнования.
Чуть в стороне от спортивной площадки, под высоким кудрявым тополем с широко раскинувшейся кроной, находилась водокачка. Достаточно было несколько раз туда-сюда нажать на длинный металлический рычаг с тяжелым противовесом, как из трубы стремительно вырывалась вода. Да какая! Холодная, чистая, вкусная!
Школьный двор обнесен металлическим забором, вдоль него — все та же традиционная головковская акация. У самого входа в здание школы наши глаза всегда радовало многообразие цветов: их было так много, что мы даже не знали, как все они называются. Половодье цветов! То — заботы нашей учительницы ботаники Валентины Сергеевны Северновской. Она сама очень любила цветы и всегда говорила нам: выращивайте их, они радуют сердце и украшают жизнь.
Накануне войны в нашей средней школе училось около семисот ребят, было тридцать шесть учителей. Кроме того, в микрорайонах села занятия велись еще в трех начальных школах, в которых училось более трехсот человек Там работало двенадцать учителей.
До воины школа сделала три выпуска десятиклассников, и количество учащихся росло из года в год. Если среди первого выпуска было двадцать два человека, то второй насчитывал почти вдвое больше, третий — и того больше. А последующие стали бы еще солиднее, ведь в сорок первом году было три восьмых класса!
Чтобы согреться, я все ходил в ходил во комнате, а под ногами скрипел снег. Не отрывая глаз, смотрев я в сторону переднего края: там было тихо. Гаврилко достал из-за пазухи оттаявшую картошину, попробовал ее на зуб — она стала мягкой. Шевченко очистил кожуру в съел.
— Попробуй, очень вкусно! — предложил он мне, доставая из-за пазухи вторую картошину.
Я отказался. Не потому, что не хотелось есть. Просто я был под впечатлением школьного дневника, который вызывал в моей памяти все новые и новые картины из довоенной школьной жизни.
Мне даже показалось, что я вроде услышал школьный звонок, увидел своих одноклассников: Ваню Федеху, Борю Терещенко, Ваню Кондратенко, Борю Черного… Наших юных головковских мадонн: Соню Фисунову, Надю Чередий, Галю Кузьменко, Наташу Михайленко. Милых, добрых своих учителей: П. Г. Ковтуна, Г. П. Ковтун, И. Г. Марцинского», П. Я. Педана, Л. И. Райгородского, Ф Т. Ширяева, Г. 3. Михайлыка-. Хаотически, без какой-либо последовательности, в памяти возникали картинка за картинкой…
Вот В. С. Северновская священнодействует над пробирками — выращивает теленомуса для борьбы с вредителями сахарной свеклы и других культур. Эта ее работа так меня заинтересовала, что я восемь километров — в весеннюю распутицу, по бездорожью, после уроков — шел в школу, чтобы позаниматься в биологическом кружке.
…А вот в моей памяти возникают соревнования по бегу: они проводились во время больших двадцатиминутных перерывов. Расстояние — до почты и назад, что равнялось километру… А вот я вижу себя, своих одноклассников на стрельбах из мелкокалиберных винтовок. Тира у нас не было, мишень установили у основания широкой толстой стены разрушенной церкви. Однажды подошел директор школы, один из первых коммунистов села, П. Г. Ковтун, поинтересовался, у кого какие успехи, похвалил тех, кто выбивал десятки, пожурил пускающих пулю в «молоко».
— Учитесь, учитесь, ребята, стрелять! Сегодня вы целитесь в мишень, а придет время — станете целиться в фашистов. Это будет. Это неизбежно. Не забывайте про то, готовьте себя к боям.
Прав был директор школы Петр Герасимович Ковтун: он ведь знал куда больше, чем мы! Бывал на пленумах райкома партии, на разных районных совещаниях… Да и старше нас — на полтора десятка лет.
В то время Гитлер уже захватил Австрию, Чехословакию, Францию, Польшу, Норвегию, Грецию и другие страны. Об этом и мы, ученики, знали — из газет, из политинформаций, которые регулярно проводились в школе. Но нам казалось, что все это так далеко от нас, что нечего волноваться.
Директор же школы видел глубже. Верно он тогда сказал:
— Сейчас вы сдаете нормы на значок. Это нужное, очень нужное дело. Потому что наступит время, и вам придется держать другой экзамен: на верность Родине, на умение защищать ее.
Вспомнилось, как однажды, войдя в класс, наш математик Ф. Т. Ширяев объявил:
— Братченко, во время перерыва зайдешь к директору.
— Ага, попался, братец, набедокурил! — повернувшись ко мне, сказал Ваня Гура.
Меня в девятом классе, с легкой руки этого Вани, не называли ни по имени, ни по фамилии, а только: «Братец» или «Брат ты мой»…
Зашел я к директору, а он мне вручает приглашение, присланное редактором районной газеты «Ленiнським шляхом» Л. Байриком, на районное совещание селькоров, в рядах которых я был с четырнадцати лет.
Само по себе возникло в памяти то, как мы ходили в школу.
…Нам, ребятам, жившим на западной окраине села, на территории колхоза имени Калинина, доставалось больше всех: ежедневно, в оба конца мы одолевали более восьми километров! Но привыкли, втянулись, а зимой отмахивали это расстояние в считанные минуты: добирались на занятия и назад по льду реки Бешки на коньках. Коньки у нас были самодельными: благо, что школа имела свою мастерскую, находящуюся от нее в ста метрах, старой хате из самана. Там были токарный станок, тиски, разный инструмент, кузнечный горн.