Тринадцати-четырнадцатилетние — мы уже трудились, находясь на учете у бригадира: нам давали задание, записывали трудодни. В этом возрасте мы работали погонщиками, подносили снопы, которые наши отцы искусно складывали в копны, сгребали после уборки урожая колосья, волоча из гонов в гоны большие, трехметрового захвата, грабли, сушили на лугах сено, ворочая вилами лежащие на покосах высокие валки.
В пятнадцать-шестнадцать — нас считали совсем взрослыми и доверяли любую работу: были мы ездовыми, разрыхляли конными распашниками междурядья пропашных культур, растворяли в больших чанах суперфосфат, которым подкармливали сахарную свеклу…
А вечерами шли к клубу. Около него — спортивная площадка, и мы — вроде и не работали весь день! — играли в волейбол. А потом любовались, как старшие наши товарищи — Петр Кулик, Савелий Шевченко, Мефодий Снежко, Петр Погребняк — мастерски выполняли сложнейшие упражнения на перекладине.
Особенно восхищались Мефодием Снежко. Тем, как он — человек крепкого телосложения, с развитой мускулатурой — работал на этом снаряде и откалывал такие номера, что у нас просто дух захватывало.
А еще мы ловили сусликов. На них охотились многие ребята. Делали это весной, когда зверушки не линяют, и сдавали их шкурки заготовительной конторе. Интересное это занятие… У нас в селе было много настоящих энтузиастов его. Особенно отличались братья Паламарчуки — Костя, Георгий, Николай, Петр и Иван Омельяненко: за сезон они вылавливали по 300-400 грызунов!
И я любил эту ребячью охоту. На сданные шкурки всегда покупал учебники, книги. Приобрел мандолину, балалайку…
В памяти воскрешались все новые и новые эпизоды детства и юности. Гаврилко, заметив, что я долго молча хожу, спросил:
— Чего это ты — как воды в рот набрал?
— Не отвлекай меня: я нахожусь в Головковке.
— Э-э, ты что, спятил? Где — Головковка, а где — мы? Опомнись!
Но опомниться я уже не мог…
Не знаю, сколько бы я еще вспоминал, если бы в наш домик без окон и дверей не зашел сержант Полищук, принесший нам в термосе завтрак — теперь Полищук был старшиной роты вместо раненого Карабекова. Ели с аппетитом: главное — суп был горячий, вроде его только что сварили.
Едва мы успели опорожнить своп котелки, как Гаврилко сказал:
— Смотри, фашисты к нам идут! Тоже, наверное, позавтракать захотели. Ну что ж, дадим им перекусить…
Действительно, из леса вышла большая группа немцев — человек сто, если не больше. Шли они развернутым строем. Ветер доносил до нас звуки губной гармошки. Двигались гитлеровцы не спеша и не стреляя.
Гаврилко, встав на колени, облокотился о подоконник и выстрелил. Немцы шагали как ни в чем не бывало. На второй выстрел они тоже не реагировали.
— Может, после шнапса психическую затевают? — предположил Гаврилко. — Идут, как по своей земле!
Я же из пулемета не стреляю: жду, пока противник оторвется подальше от леса. Ведь может случиться, что дам я одну-две очереди, и немцы побегут назад. Нет, пусть подальше уйдут от опушки, и тогда, даже если они побегут, я их хорошенько пополощу…
Вставив полностью заряженный диск, беру гитлеровцев на мушку. Нет, еще рано… Еще немного можно подождать… Пусть пока идут…
И вот, когда они были от нашего домика примерно в трехстах метрах, я дал длинную очередь. Несколько фашистов упало, колонна зашаталась, но все же двигалась. Потом я выпустил еще более длинную очередь. И снова сразил нескольких немцев. Но остальные по-прежнему шли. И я подумал: наверное, Гаврилко угадал — психическая атака.
Но вот слева, как бы аккомпанируя моему пулемету, застрочил пулеметчик второго взвода. Послышались частые выстрелы из винтовок. И враг не выдержал — залег. Мы прекратили стрелять. Немцы же вообще не стреляли.
Но только замолчали наши пулеметы, как фашисты снова поднялись. Двигаться назад они и не думали — шли только вперед.
И вот снова мы строчим из пулеметов, бьем из винтовок. И снова немцы — на снегу: лежат молча, ни одного выстрела!
К нам в дом вбежал лейтенант Алешичев, ставший командиром роты вместо раненого Чуклина. Осведомившись о наличии патронов, он сказал:
— Бить надо расчетливо: мало патронов осталось. Но к нам через час-полтора должен подоспеть на помощь лыжный батальон: тот, который мы вооружили собранным на Волхове оружием. Словом, деревушку во что бы то ни стало надо удержать!
К Алешичеву обратился Гаврилко:
— Товарищ лейтенант, вы не будете меня ругать за то, что я одну свою мысль выскажу?
— За хорошую мысль не ругают, а благодарят.
— Ну и добре… Я вот что думаю: у нас тут два взвода. Но, по сути дела, это два отделения: и тридцати человек нет. А фашистов, считай, больше сотни. Хоть и короткими перебежками, но они все ближе подбираются к нам. А патронов действительно в обрез… Итак, задержать немцев до прихода помощи можно, я думаю, таким макаром. Один взвод послать во-о-он туда, направо, — и он указал коричневой трехпалой варежкой в сторону, где виднелся жиденький кустарник.
— Он даст по фашистам с фланга. А мы будем стрелять им в лоб. Ударом с двух сторон заставим их еще дольше лежать на снегу. А тем временем и подкрепление, возможно, подоспеет…
— Спасибо за совет, — сказал Алешичев.
Мне показалось, Гаврилко воспринял эту благодарность как скрытый упрек: и чего, мол, лезет человек не в свое дело? Но он ошибся. Лейтенант искренне благодарил бойца. Какое-то мгновение помолчав, он добавил:
— Верно говорится, что у каждого солдата в ранце лежит жезл маршала. Вы давно воюете?
— Второй месяц.
— На фронте второй месяц в пехоте — это уже немало. Молодец, хорошо придумал! Стать бы тебе командиром — во всем был бы марафет.
В разговор включился сержант Полищук:
— У него все еще впереди: кончится война, поступит в военное училище и будет толковым командиром.
— Нет, я хочу быть командиром на тракторе, — возразил Шевченко. — То самое лучшее в мире дело. Мой старший брат до армии работал на «универсале» и иногда разрешал мне из гонов в гоны самостоятельно провести трактор. Какая же это интересная работа… Вот разобьем паршивца-супостата, и, если останусь жив, обязательно буду трактористом.
— Так-то оно так, — сказал лейтенант, — но об армии тоже надо думать.
— А я и думаю, — не сдавался Гаврилко. — Буду землю пахать, урожаи выращивать, чтобы армию снабжать, чтобы она ни в чем недостатка не знала.
— Тоже верно, — согласился Алешичев.
* * *
Второй взвод, состоящий из четырнадцати человек, как и предложил Гаврилко, быстро перебросили вместе с ручным пулеметом на правый фланг. И вот оттуда уже донеслись выстрелы…
Теперь и противник открыл огонь: он стрелял по правому флангу. Но тут же наш первый взвод ударил ему в лоб — враг попал под кинжальный огонь. Теперь он уже не делал перебежек, а лежа отстреливался.
Я же вел периодический огонь: стрелял короткими очередями, все время думая о том, что у нас маловато патронов. Командир роты, заметив, что я стреляю экономно, сказал:
— Правильно поступаешь. И короткими очередями можно вести длинный счет убитым.
Наверное, с полчаса прошло во взаимной перестрелке. Но вот в комнату вбежал разгоряченный Андрюхин и крикнул:
— Братченко, за мной!
Он хотел сразу же выбежать из дома, но командир роты спросил его, в чем дело.
— Еще одна группа немцев появилась: они обходят деревню с левого фланга! Надо ударить по ним из пулемета.
— Беги с командиром взвода, а Шевченко пусть остается здесь, — распорядился Алешичев.
Схватив пулемет, я помчался вслед за Андрюхиным.
Перебежав узенькую улицу, мы вскочили в недостроенное кирпичное здание, в котором были одни стены. Подбежав к оконному проему, выходящему на юг, Андрюхин, едва переведя дыхание, сказал:
— Смотри, вон они…
И я увидел десятка два фашистов, которые стремительно шли в сторону деревни. Они были уже недалеко от лощины. Если пройдут еще немного, то спустятся в нее, и тогда пулей их не достанешь.
Я быстро сориентировался и устроил сошки пулемета на кирпичах оконного проема. Стояли трескучие морозы, резкий ветер дул в лицо, выдавливая слезы. Они туманили глаза, целиться было трудно. Но и мешкать — нельзя! Я подготовился и нажал на спусковой крючок.
Стрельнул сначала не по фашистам, а перед ними, как бы преградив им путь. Сделай я по-другому, они побежали бы в лощину, и тогда я уже не смог бы их поразить. Расчет оказался верным: немцы не пошли на пули, а залегли на скате балки, обращенной в нашу сторону.
Теперь я уже не думал о том, что они смогут двинуться вниз. Беру на мушку тех, кто пониже, затем тех, кто повыше. Патронов маловато, и я стреляю короткими очередями. Вижу: заметались фашисты на снегу — наверняка есть убитые и раненые. Минут десять, а может, и больше, я прижимал гитлеровцев к земле.
Вдруг донесся скрип снега: то бежали Гаврилко и Полищук.
— Командир роты приказал, чтобы мы с Шевченко заняли оборону здесь, а Братченко с пулеметом пусть возвращается на прежнее место, — доложил Полищук командиру взвода,
Я показал Полищуку и Гаврилку скат балочки, где лежали немцы, а сам, схватив пулемет обеими руками, побежал к Алешичеву. Тот, наблюдая через оконный проем за немцами, сказал:
— Смотри, ползут гады… Бей их скорей!
Прицелившись, я начал стрелять, и немцы перестали ползти.
— Ну вот, совсем другой марафет, — потирая озябшие руки, с удовольствием сказал лейтенант. — А сколько у тебя патронов осталось?
— Один диск и в мешке на два.
— Быстро снимай его: я заряжу.
Не спуская глаз с залегшего противника, и снял со спины мешок и отдал Алешичеву. Он быстро развязал его и вывалил все содержимое на стол. Вместе с патронами посыпалась махорка из разорвавшейся бумажной пачки, упали пакля для протирки пулемета, огрызок карандаша и с десяток листков жесткой желтой бумаги, вырезанных мною из мешков, в которых нам доставляли сухари.