— У тебя тут сокровища, как у бродячего философа старых времен! — удивился лейтенант. И, положив снова в вещмешок огрызок карандаша, аккуратно нарезанные листки, спросил: — Зачем тебе эта бумага?
— Я пишу на ней заметки для фронтовой газеты. Другой же никакой нет: старшина ведь не поставил своих подчиненных на бумажное довольствие,
— М-да… Но это же не бумага, а настоящий пергамент! Твои заметки на этой бумаге — как древнерусские летописи, века переживут, — улыбнулся лейтенант.
Потом он, взяв паклю, стал протирать патроны, о зятем — заряжать ими диск.
— Здорово получается, а? Рядовой боец — пулеметчиком, а вторым номером у него лейтенант.
— На войне и не такое бывает… Читали в «Красной звезде», как одна девушка в сложной боевой обстановке взяла на себя командование ротой морской пехоты, повела бойцов в бой и отбила контратаку?
— Читал, читал, — откликнулся Алешичев. — Чего только не бывало за эти полгода войны. А что еще будет — увидим!
Я улавливаю: командир роты волнуется и поэтому все говорит, говорит, стараясь тем самым подавить в себе тревогу. Волнуется он полому, что прошло ужо верных два часа, но лыжного батальона все нет, и у нас кончаются нитроны, и немцы все ближе подбираются к деревне.
Опять Алешичев советует стрелять только короткими очередями, тщательно целиться, хотя я и сам это знаю.
Целюсь-то я тщательно, но вот насчет экономии патронов не очень получается! Ну как ты будешь их экономить, видя через прицел врага? Просто невозможно оторвать палец от спускового крючка, когда перед глазами фашист…
Только сделал я небольшую паузу, как немцы, воспользовавшись ею, снова поползли. Дал три короткие очереди. Кроме того, с правого фланга застрочил пулемет второго взвода. И враг приостановил свое движение.
Но теперь он был совсем недалеко и с этой минуты, стреляя из автоматов, обрушил на нас плотный град свинца. До того противник не стрелял, видимо, потому, что не мог состязаться своим огнем из автоматов с огнем нашего пулемета: не та дальность полета пуль. Хотя они попадали в деревянные стены нашего дома, мешали мне вести прицельный огонь, а командиру роты — наблюдать…
И тут я услышал из уст Алешичева то, о чем и сам все время думал:
— Где же те грозные лыжники? — Лейтенант, чертыхнувшись, подошел к оконному проему, что был на торцевой стене дома. И вдруг, вслед за ругательством, — радостно возбужденный крик:
— Идут! Смотри, идут! Вот теперь будет настоящий марафет!
Оставив на секунду пулемет, я подбежал к Алешичеву и увидел так ожидаемый нами лыжный батальон. Бойцы шли широким размашистым шагом. У одних за спиной виднелись винтовки, у других — автоматы, кое-кто уже взял их наизготовку, повесив на шею…
— Сибиряки! — ликуя, сказал командир роты..
Через несколько минут лыжники были в деревне. К нам в дом зашли Андрюхин и командир лыжного подразделения. Был это, правда, не батальон, а рота, но полностью укомплектованная, насчитывающая сто восемьдесят человек. Больше, чем оставалось в то время в трех ротах нашего батальона.
Алешичев, не прибегая к карте, визуально ознакомил командира лыжной роты — высокорослого, с крупными чертами лица сибиряка — с обстановкой, договорился с ним о тактике боя.
Суть ее заключалась в следующем: наш первый взвод — для усиления второго — перебрасывается на первый фланг; лыжная рота выделяет два отделения для удара по немцам, пытавшимся обойти нас слева; остальные лыжники, пользуясь тем, что правый фланг нанесет удар по врагу, должны стремительно ринуться вперед для фронтальной атаки, стреляя на ходу из всего имеющегося оружия.
Так и сделали. Андрюхин отозвал Полищука и Гаврилка из кирпичного домика, собрал остальных бойцов и мелколесьем, жиденьким кустарником, видневшимся справа, быстро семеня короткими шажками по глубокому снегу, повел свой взвод для усиления второго.
Как только оба взвода, оба наши пулемета начали стрелять, так сразу же пошли вперед лыжники. Двигались они быстрым темпом и открыли такой массированный огонь, что их выстрелы глушили выстрелы двух наших взводов.
Противник на первых порах отстреливался, но, убедившись в том, что сила — на нашей стороне, дрогнул и начал отступать. Делал он это расчетливо, разумно: оставив арьергард для прикрытия убегавших в лес, враг продолжал строчить из автоматов.
Однако полностью осуществить свой замысел фашистам не удалось — наш огонь был сильнее, плотнее. Мы смяли им немцев, оставленных для прикрытия, и уничтожили большинство тех, кто так стремительно бежал назад, в сторону леса, в надежде укрыться в нем.
* * *
Нас, сняв с правого фланга, отвели в деревню. Вернулись туда и лыжники. Взвод наш разместился в том же крайнем домике. Теперь мы увидели и командира роты лыжников, и своего лейтенанта Алешичева за картой: они что-то обсуждали, делали пометки. Возбужденные успешным отражением атаки, бойцы говорили о деталях боя, о том, сколько отправили на тот свет любителей «жизненного пространства»…
— Вот что значат совместный удар! Верно говорится: дружной работой и горы можно свернуть, — сказал Гаврилко.
— Да, помощь лыжников — это хорошо. Но и твоя тактика полностью себя оправдала. Молодец, спасибо… — откликнулся на реплику Гаврилка наш командир роты. И распорядился перевести Шевченко во второй взвод, где во время боя был убит пулеметчик, а второй номер — тяжело ранен.
Я не стал возражать: ведь там действительно некому передать пулемет, а Гаврилко — хороший специалист.
— Не грусти, Братченко, — сказал лейтенант. — Я знаю, что он твой друг, твой односельчанин… Но ведь дело требует! Да и то учти — Шевченко остается ведь в нашей роте.
Вторым номером мне дали Олега Соловьянчука, моего бывшего второго, который был ранен и только что прибыл из госпиталя. Олежка поправился, окреп…
— Что ж, начнем, пожалуй! — сказал он, осматривая пустые диски и набивая их патронами. — Малость отдохнул, теперь — снова за дело. Хотя в госпитале тяжело, очень тяжело! Режут руки, ноги… Люди кричат, стонут… На переднем крае душе легче, чем там.
— Все познается в сравнении, — заметил я. Но возразил ему, что на переднем крае, постоянно находясь на прицеле у врага, — тоже мало сладкого.
С наступлением ночи лыжную роту перебросили в соседнюю деревушку, раскинувшуюся слева от нас, в двух километрах, а наша осталась на месте. Алешичев, находившийся во время боя рядом со мной, видел, что место для пулемета мы выбрали неудачно. По фронту и справа — местность просматривалась, а слева — нам ничего не было видно: сарай мешал.
— Надо перебраться в него и установить пулемет на чердаке. Это даст пулеметчику возможность видеть все кругом, — распорядился командир роты.
На чердак мы забрались ночью. Олег взял с собой две коробки с шестью пулеметными дисками и наполнил патронами добрую половину своего новенького вещмешка.
Весьма нелегкое дело — коротать ночь на холодном чердаке! Мне это, правда, уже знакомо, а Соловьянчуку — нет. Особенно ему тяжело после госпиталя, где он привык к надежной крыше над головой.
Но ночь прошла спокойно: после хорошего сабантуя, который мы устроили немцам, они молчали. Зато как только стало светло, я заметил большую группу фашистов, которая опять показалась из того же леса. Шли они быстро, не стреляли.
Первым открыл огонь я. С высоты сарая фашисты и их траншеи у самого леса были хорошо видны. По ним и повел я прицельный огонь. Олег еле успевал набивать и подавать диски.
Но фашисты засекли мой пулемет и начали стрелять из пушек. Недолет… Перелет… Третий снаряд угодил в основание торцевой стены ветхого деревянного сарая. Вместе с ней рухнули вниз и мы с Соловьянчуком.
Ему в грудь попал большой осколок, и он тут же скончался. Тогда, в первом бою, Олег пробыл на переднем крае один день и был ранен. Теперь вот бой только начался, а его уже убило.
Меня же осколком тяжело ранило в левую руку. Кроме того, падая вместе с пулеметом, я очень сильно ударился этой левой рукой о бревна стены. Даже услышал какой-то хруст в локте и ощутил ужасную боль: такую, что даже на большом морозе у меня на лбу выступил холодный пот. Позже, в Сормове, врач скажет: ранение с внутрисуставным переломом в локтевой части.
Нас подобрали санитары. Олега похоронили, а меня отправили в госпиталь под Горький.
Это случилось 16 февраля 1942 года.
Конными санками возница доставлял раненых на Волховском фронте к железнодорожной станции Малая Вишера. Стояли трескучие морозы, и люди, потеряв много крови, буквально коченели от холода.
Но о них думали. Высшее военное начальство, учитывая, что от переднего края до станции — около шестидесяти километров, и что преодолеть их раненым, даже на транспорте, — нелегкое дело, позаботилось о том, чтобы они в пути имели возможность хоть немного обогреться. Поэтому через каждые пятнадцать-двадцать километров были созданы обогревательные пункты: в лесах или в чудом уцелевших в прифронтовой зоне деревнях.
Пункты в лесах представляли собой брезентовые палатки, в которых горела печка, на земле лежало сено, на нем и отдыхали бойцы. За маленьким столиком сидели медики — фельдшер, медсестра, санитарка. В деревнях же такие пункты размещались в просторных домах, в которых всегда было тепло и даже относительно уютно.
Меня с группой других раненых завезли на один из обогревательных пунктов, который находился в лесу. Перевязали рану, дали ломтик хлеба с маслом и большую кружку слабо заваренного, но горячего чаю. Сразу же по всему телу разошлась приятная теплота.
— Ну а теперь полежите с полчаса на сене, отдохните — и дальше в дорогу, — сказал военный фельдшер. Такой молоденький, что еще и не брился, о чем свидетельствовал густой нежный пушок, видневшийся под носом, на подбородке, на щеках.
Всех лежащих регистрировали: записывали в большой — будто школьный — журнал. Фамилию, имя и отчество, место рождения, в какой части служил… Когда я сказал, что родом из Головковки Новопражского района Кировоградской области, медсестра, которая вела записи, удивилась: