Встал я в строй, а Степан, слегка хлопнув меня по плечу, сказал:
— Ну, выспался? Что тебе снилось?
Потом и Степан несколько раз отклонялся от строя, засыпая на ходу.
Особенно тяжело было подниматься после привалов. Некоторые бойцы вообще не могли встать на ноги. И лицо снегом им натирали, и тормошили, и за ноги дергали… Лежит, как неживой! Тогда брали его под руки и вели. Постепенно боец просыпался и дальше уже двигался сам.
Прошли мы около шестидесяти километров и у маленькой деревушки Александровки Ленинградской области прямо с марша, уставшие, выбивающиеся из последних сил, вступили в бой: потребовала обстановка — фашисты то и дело атаковали, а народа не хватало.
Это было на рассвете. В небо взлетели осветительные ракеты, виднелись четкие пунктиры трассирующих пуль, через наши головы пролетали с пронзительным свистом снаряды и, падая в чаще леса, который остался позади нас, тяжело ухали.
Уже было почти светло. Рассеялась утренняя дымка, но по-прежнему пролетали снаряды, строчили пулеметы и автоматы.
Я подумал: где же фронт, и что он вообще представляет? Только я об этом подумал, как вдруг шедший рядом со мной второй номер Иван Рыбальченко, парень из Ростова, схватившись за живот, упал как подкошенный на снег. Я наклонился к нему, начал шевелить. Бесполезно: он был мертв — разрывные пули попали в живот. Теперь мы все поняли — это уже фронт.
Потом, в сорок третьем — сорок пятом годах, когда позади были бои под Ленинградом и Сталинградом, на Курской дуге, в Белоруссии, Польше, Восточной Пруссии, когда довелось побывать под бомбежками и обстрелами, преодолевать минные поля, форсировать реки, пройти через санбаты и госпитали, я и мои боевые побратимы стали уже настоящими солдатами, уже умели воевать.
Тогда же, в сорок первом, мы были лишь богатые душевными порывами юноши и бедные опытом бойцы. Все нужное для ведения войны — практика, знание своего маневра — появилось с годами. Каждый из нас потом прошел такие университеты, что с кафедр военных академий мог бы выступать! А тогда…
Тогда мы оставили Ивана Рыбальченко санинструктору, а сами прошли какой-нибудь десяток шагов и услышали частые вздохи снарядов и мин.
Командир взвода Андрюхин приказал нам залечь и открыть огонь по атакующему врагу. Вместо Ивана Рыбальченко он назначил моим вторым номером Олега Соловьянчука. Короткими и длинными очередями стрелял я из своего пулемета по фашистам. Те же — стреляли в ответ.
Обидно было, что нас не поддерживали ни артиллерия, ни минометчики. Враг сыпал и сыпал на наши головы мины, а мы отбивались одним только личным оружием.
Благо, что нас было много — полностью укомплектованная рота, в которой насчитывалось 180 человек. По стольку же было и в остальных двух ротах нашего третьего батальона. Поэтому мы создали такой плотный, массированный огонь, что фашисты не смогли продвинуться ни на метр.
Они усилили минометный обстрел. Одна из мин разорвалась в двух метрах. А мы даже окопаться в снегу не успели! Соловьянчука, который заряжал диски и подавал мне, осколком ранило в правую ногу. Мелкие осколки изрешетили мой маскхалат, шинель, валенки, несколько небольших осколков впились в ноги… Я, волоча собой пулемет, быстро сполз в воронку. Соловьянчука на плащ-палатке санитарка потянула в лес, что был позади нас. Теперь я сам и диски заряжал, и стрелял…
Только приподнялся, чтобы достать диск, как почувствовал удар по каске. Прижавшись ко дну воронки, я снял примерзшую к шапке каску и увидел на ней след203
пули: она царапнула краску на самой макушке и сделала небольшую вмятину.
Минут через двадцать после того, как унесли Соловьянчука, ко мне подполз Донец и сказал, что командир взвода назначил его вторым номером. Теперь пошло веселее: Степан заряжал диски, подавал мне, а я бил и бил. Наша рота, наверное, часа три вела беспрерывный огонь. Но вот не стало патронов, и мой пулемет онемел.
— Братченко, почему молчишь? — донесся голос командира взвода.
— Нет патронов!
— Донец, быстро в лес за патронами!
Немцы продолжали стрелять. Особенно надоедали мины — они ложились очень густо, кругом слышались разрывы, свистели осколки.
— Что ж, поехали за орехами, — произнес Степан свою излюбленную фразу и пополз.
Чтобы легче было двигаться по глубокому снегу он положил возле меня винтовку, шинель, вещмешок, оставшись только в коротенькой фуфайке.
Вскоре Донец приполз назад и приволок два ящика патронов. Теперь еще злее застрочил мой «Дегтярев». Тем более что Степан, преодолев по-пластунски с солидным грузом немалое расстояние, разогрелся, и хотя был большой мороз, он, сняв рукавицы, голыми руками, от которых шел парок, сноровисто заряжал пулеметные диски и подавал их мне.
— Бери, Ваня, бери! Бей их, гадов паршивых! — И он так кудряво выругался, что я удивился: никогда прежде ничего подобного от него не слышал. Мне казалось, что он вообще не умеет сквернословить. Но необычная обстановка, очевидно, заставила. Я видел, как горели ненавистью его глаза, как быстро он заряжал диски…
— Но вот Донец вздрогнул от озноба — прежде разгоряченный, он быстро озяб на снегу. А я вот уже часов пять или шесть лежу! Кажется, все тело застыло, сердце смерзлось. И я попросил, чтобы Степан взялся за пулемет, а сам выполз из воронки и сделал возле нее несколько кругов по-пластунски. Согреться, однако, не удалось: рядом шлепнулось несколько мин, зажужжали сколки, и я побыстрее скатился вниз.
И снова — огонь. Стрелял я расчетливо, посматривая на запас патронов, которых оставалось все меньше и меньше. На это обратил внимание и Степан.
— Теперь я поползу за патронами, а ты ложись у пулемета, — поспешил сказать я.
— Нет! Меня назначили к тебе вторым номером, так что ты стреляй, а я буду тебя обслуживать, — возразил Степан.
— Мне согреться надо, иначе закоченею! — настаивал я.
— Ну что ж, я не против, если комвзвода разрешит…
Только Степан это сказал, как Андрюхин, находившийся в центре своего взвода, лежащего в снегу, крикнул:
— Донец! Патроны есть?
— Кончаются.
— Быстро — в лес!
— Поехали за орехами, — опять сказал Степан и пополз, сопровождаемый теньканьем пуль и жужжанием осколков. А я продолжал стрелять более экономно — чтобы патронов хватило до его возвращения.
Вскоре Донец снова притащил два ящика, и теперь я стрелял и стрелял, не опасаясь, что патронов не хватит до вечера.
* * *
Немцы огня не прекращали — все били и били из минометов. А мы лежали, поливаемые осколками, не зная, что делается справа или слева. Инициатива была в руках противника: он навязал нам бой, положил нас на открытом снежном поле, с утра до вечера не давал нам даже головы поднять.
Связи с ротами не было, как не было ее и со штабом батальона, боевой задачи перед нами поставить не успели. Лежали мы под огнем и несли ощутимые потери. Правда, наши роты создали плотный огонь из личного оружия, но враг бил нас куда сильнее…
Зашло солнце, ночные сумерки скрыли передний край противника. Огонь прекратился. Только изредка, пронизывая ночную темень, взлетали в небо осветительные ракеты фашистов. Командир взвода распорядился подобрать раненых и отойти в лес.
Оставленные нашей первой ротой позиции заняла вторая рота, выступавшая в роли боевого охранения.
На опушке леса командир первой роты Чуклин выстроил оставшихся в живых. Мы еле держались на ногах: ведь трое суток не спали, до предела устали во время марша и в тяжелом бою. Лейтенант сделал перекличку. Да, многих недосчиталась рота только за один бой…
О потерях командир не говорил, но мы о них знали. Он только сообщил, что атака врага захлебнулась, что фашисты ни на шаг не продвинулись. И добавил:
— Спасибо вам, товарищи бойцы! Первое крещение вы прошли и выдержали его с честью.
Если бы меня спросили, почему в том, первом, бою мы не продвинулись ни на шаг и понесли потери, я бы ответил, потому, что нас не поддержали ни пушки, ни танки, а у противника они были, и на его огонь мы отвечали чем могли — огнем из винтовок, ручных пулеметов, пускали в ход гранаты.
Именно об этом пишет в своей книге «На службе народу» маршал К. А. Мерецков, командовавший в ту пору Волховским фронтом (в составе этого фронта воевала ваша 23-я стрелковая бригада 2-й ударной армии): «Наша пехота из-за отсутствия танковой и авиационной поддержки вынуждена была ломать оборону противника штыком и гранатой, неся при этом большие потери».
К нам приехала походная кухня, привезла ужин. Собственно, это был и завтрак, и обед, и ужин одновременно. Повара убило, а старшине Карабекову, кадровому воину-казаху, было не до кухни. Он во время боя снабжал нас патронами, пытался протянуть проводную связь от штаба батальона к нашей роте. Но из этого ничего не вышло — выбило все отделение связи, а кабель под плотным огнем так и не удалось проложить.
И вот бойцы, встав на подножки походной кухни и открыв крышку котла, хотели было черпаком достать суп. Но черпак скользил — суп был мерзлый. Его порубили его маленькой саперной лопатой — и в котелки. Разожгли костры, чтобы разогреть ледяные куски. Мы находились от переднего края примерно в семистах метрах, и немцы, заметив огонь, начали обстрел из минометов. И опять — раненые…
Особенно тяжело был ранен Иван Мензюк из Черниговской области. Когда обстрел стих, санитарка увезла его на салазках в санчасть, а мы бросились засыпать снегом все костры. Суп пришлось есть в кристаллах, приятно пахнувших пшеном.
Но после этого мы так дрожали, что зуб на зуб не попадал. Не помогли даже те сто граммов, которые, встав у бочки, выдавал нам старшина, черпая ледяную водку маленькой баночкой из-под консервов. А что сделаешь? Война!
— Отдохнем до утра, а на рассвете займем позиции, которые сейчас держит вторая рота, — сказал командир взвода.
Отдохнем, но как? Стоя или сидя на снегу. Другой возможности не было. И тут Степан обратился к взводному: а можно ли, мол, свалить несколько елей, чтобы нарубить веток, сделать шалаш, а в нем — развести хотя бы маленький костер?