И вторую, и третью ночь рота находилась на том же рубеже. Днем, чтобы немцы нас не обнаружили, никто даже головы не поднимал из своей снежной конуры. Питались два раза в сутки — рано утром, когда еще было темно, и вечером: повар и старшина доставляли нам сухари, суп в термосах, табак.
Если суп был горячий, мы готовы были целовать и старшину, и повара. Если же холодный, то «угощали» повара доходчивым набором слов, среди которых были и бог, и крест, и японский городовой, и даже безвинная святая дева Мария.
На третью ночь пошел снег, мороз придавил еще сильнее, и как мы ни вытанцовывали, как ни приседали, невозможно было согреться. Степан лежал на мягкой постели из снега и, вспоминая мирные дни, говорил:
— Предложили бы мне до войны: вот мешок денег. Хочешь их получить — иди в степь и там, в снегу, поживи с недельку. Да и дня не захотел бы! А тут вот лежишь, мерзнешь и воспринимаешь все как должное…
Ночью повалил снег — крупный, лохматый. Шел он целые сутки. Казалось, небо разверзлось, и посыпался вниз, как из перины, снежный пух.
Чуть-чуть рассвело. Я встал, посмотрел направо, налево и не увидел ни одного нашего бойца: всех их укрыло белым одеялом.
Но вот справа ожил сугроб, стал медленно подниматься. То выбирался из-под снега наш ротный запевала Константин Кузнецов, слесарь из Горького, «старик», который из днях отметил свое сорокалетие. Мы называли его стариком по праву: ведь ему одному больше лет, чем Степану и мне, вместе взятым,
И слева ожил сугроб — то мой земляк и друг Гавриил Шевченко дал знать, что он жив, здоров…
Просыпались и другие бойцы. Стряхнув снег, они сражу же ложились на «нагретую» за ночь снежную постель, пушистую, мягкую: ни прыгать, ни приплясывать уже нельзя — становилось всё светлее и светлее.
Пролежали весь день. Немцы не стреляли. Мы тоже молчали. К кончу подул ветер, заиграли змейки поземки.
Стемнело. Теперь нам ни поземка, ни падающий с неба снег не страшны — мы все в движении: греемся! Только к середине ночи заметили силуэт человека, шедшего к нам. Это был писарь роты, который доставил приказание сняться с рубежа и следовать назад, в лес, что за сгоревшей деревней.
Взводный тут же выстроил нас, пересчитал: боялся, чтобы кого-нибудь уснувшего вдруг не оставить. Но все были на месте. Шли через сожженную деревню. Ударил запах гари. Кругом виднелись лишь дымоходные трубы. У одной сгоревшей избы сидел на пепелище большой пес и так жалобно выл, что сердца наши похолодели.
— Обычно так воют собаки на какую-нибудь беду,— сказал Кузнецов. — Но какая еще большая, чем эта беда, может случиться?
Мы уже были за деревней — вернее, за бывшей деревней, но ветер все еще доносил до нас тоскливый вой совершенно одинокого пса.
Через час рота была в лесу. Пренебрегая известной мудростью — завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу, — мы плотно поужинали горячим фасолевым супом. Ну а врагу мы приготовили другой ужин: патроны, которыми набили диски, подсумки, которых набрали про запас в вещмешки.
И снова — «шагом марш»! Впереди — командир роты лейтенант Чуклин, с задумчивыми голубыми глазами, вздернутым носом, запавшими щеками. Выбрит до синевы. Когда только он успел? И, главное, как он мог так тщательно выбриться в абсолютно темном шалаше? Спортивного телосложения, сильный, выносливый, он одним своим внешним видом демонстрировал недюжинную силу и закалку.
За ним устало шагал командир взвода младший лейтенант Андрюхин. Тому было не до цирюльни: дни и мочи коротал он вместе с нами в снежном окопе. На его лине росла густая медная щетина. Глаза — усталые, под ними — синие мешки. Следом двигался первый взвод, потом второй, третий…
Пройдя несколько километров, остановились мы у небольшой деревушки. Здесь была поставлена боевая задача: два батальона должны преодолеть Волхов, выбить немца с противоположного берега реки и закрепиться там.
Исходным рубежом нашей роты была деревня. Короткими перебежками начали продвигаться вперед, к реке. Никто в нас не стрелял, и мы отказались от перебежек — шли развернутой цепью. Уже взошло солнце и высвечивало передний край противника, проходящий на противоположном берегу. Был виден замерзший Волхов, на нем — густая рябь воронок от бомб, снарядов и мин.
Рядом со мной, часто семеня коротенькими ногами и держа в руках винтовку, шагал Константин Кузнецов. Увидев закованный в ледяной панцирь Волхов, он сказал:
— Форсирование реки по льду — это прогулка. Я в прошлом году на плоту под огнем противника перебирался через Днепр. То, я вам скажу, ужасное было форсирование… Река несла убитых, плыли раненые, хватаясь за любой предмет, вода в реке была красной от крови… Как вспомню — так волосы шапку подымают! Во сне часто вижу тот кошмар. До последнего дня жизни не забуду его…
Вот уже и Волхов. Ступив на лед, мы сразу же побежали, стреляя из винтовок и ручных пулеметов. Но пробежать по льду нам удалось не больше двадцати-тридцати шагов: видимо, фашисты наблюдали за нашим продвижением к реке. Когда до нее было еще далеко, никто из них сознательно не стрелял. Но как только мы оказались на льду, нас встретил огненный смерч. Строчили пулеметы и автоматы, били винтовки… Лежим на льду — и ни окопаться тебе, ни даже головы спрятать!
А вскоре ударили вражеские минометы и пушки.
— Ужас… Что же это делается? — сдавленно произнес Степан.
Чуть повернув голову, я увидел, как по его лицу потекла струйка крови: в щеку впился небольшой осколок.
— Неужели нельзя было это наступление перенести на ночь? И потом: где же наши пушки и минометы? Хотя бы немного прикрыли! Ведь так нас перебьют, как кроликов! Гораздо лучше подняться всем и броситься вперед, чем служить живой мишенью…
Только Донец сказал это, как раздалась команда Чуклина, словно он услышал слова Степана:
— Ре-бя-та! Впе-ре-ед! За мно-ой!
Строча из автомата, лейтенант побежал вперед, и все — за ним. Мы не обращали внимания на то, что враг стреляет, что нас становится все меньше и меньше. Бросок вперед в данной ситуации — единственно правильное, что надо было сделать.
Многие из нас все же добежали до высокого крутого берега реки. И это спасло: мы были в мертвом пространстве, враг уже не мог достать нас из стрелкового оружия.
Оглянулся я назад и ужаснулся: как же много ребят лежало на льду убитыми и ранеными!
Под высоким берегом мы находились до наступления темноты, а потом получили приказ отойти в лес. Уже в лесу Степан с горечью сказал Кузнецову:
— Вы говорили о том, что форсировать реку — это прогулка. Да, прогулка… На тот свет!
— Повторилось почти то же, что было на Днепре, — с грустью произнес Константин. — Я уже говорил: тогда, в сорок первом, воды Днепра были красными от крови. А теперь таким стал лед Волхова. Но что поделаешь? Война есть война! Здесь легкой жизни не бывает.
Верно, на войне легкой жизни не бывает: и этот бой мы проиграли. В сорок первом, сорок втором — это часто повторялось и в масштабах роты или батальона, и в масштабах целых фронтов и направлений. Много для того было причин: и воевать как следует не умели, и боевой техники не хватало, и дивизий было меньше, чем у противника.
Но те, проигранные, сражения нельзя сбрасывать со счетов. Ведь, терпя поражения, мы уничтожали в трудных боях живую силу и технику противника. Наносили удары справа и слева от нашей роты, слева и справа от нашей бригады, от нашего фронта. И этими самыми — даже проигранными — сражениями мы, уничтожая врагов, приближали день гибели фашистской Германии.
Поэтому никогда нельзя забывать те бои, в которых нас били. Они не сверкают на скрижалях истории, как сверкают Сталинградская битва, битва на Курской дуге, штурм Берлина. Но без тех, проигранных, боев — не было бы нашей славной Победы. Она добыта не только в блистательных операциях, которые теперь изучают во всех военных академиях мира. Она ковалась и в боях, в которых мы терпели горькие поражения, хотя о них говорится мало: хорошее ведь приятнее вспоминать.
Нас тогда не отмечали наградами — за проигранные бои орденов не дают, хотя люди совершали подвиги и были достойны поощрения. Впрочем, терпя поражение, никто о наградах даже не думал. Не до наград было. Жили одной мыслью — остановить врага, обескровить его, бить везде и всюду, днем и ночью. Короче, отстоять родную землю.
* * *
Только мы успели расчистить снег и сделать шалаш, как поступило задание выделить из каждого взвода по две пары бойцов для сбора оружия у убитых и раненых, которое осталось на льду.
Степан хотел было идти со мной, но взводный, заметив его забинтованное лицо, не разрешил. И я пошел в паре с Салтангазы Ишимбаевым, работавшим до войны управляющим отделением в одном из совхозов Алма-Атинской области.
Мы, еще не дойдя до реки, увидели взвивающиеся в небо ракеты, услышали треск пулеметов, разрывы мин. Спустившись на лед, собрали по семь винтовок и пошли обратно. И тут нас настигла одна из мин. Салтангазы тяжело ранило.
— Мой друг, ты последний, с кем я разговариваю перед смертью… да, перед смертью… я ощущаю, что жить мне минуты. Забери медальон, напиши деткам, жене…— с трудом сказал Ишимбаев.
Я оставил собранное оружие и, взяв Салтангазы на спину, понес его в расположение роты. В пути он бредил, что-то говорил о своем кишлаке, кого-то звал… Потом затих. Так он и скончался у меня на спине.
Поздно ночью, закончив сбор оружия, при тусклом огне костра, я, выполняя последнюю просьбу боевого друга, написал письмо его жене.
Вторую ходку сделал все же со Степой: ранение у него было легкое. Но эта ходка затянулась — немцы заметили нас и открыли такой огонь, что нельзя было подняться со льда. Пролежали, наверное, больше чем полчаса. Потом огонь немного ослабел, и мы, навесив на себя собранные винтовки, быстро пошли назад. Командир взвода спросил, почему так долго не возвращались. Донец ответил:
— Мы имели возможность совсем не вернуться: бьет проклятый фриц, как и днем бил.