Григорию Федченке и двум другим представителям питерских заводов поручили на этом совещании большую и ответственную работу.
Около шести часов они сели во дворе Смольного в разбитый старенький «рено»[16]. Шофер долго возился с мотором, плевался, адски ругал горючее.
— Разве это бензин? — сердито ворчал он. — Тьфу! Намешано чёрт знает что: и древесный спирт, и керосин… Разве только простокваши не хватает!
Пока он выходил из себя перед капотом машины, в автомобиле шел горячий спор. Ваня Дроздов, молодой еще токарь с Обуховского, горячась, дергаясь смуглым лицом (он полгода назад был ранен где-то на Восточном фронте и на заводе работал временно — пока не берут в армию), настаивал, что надо начать с левого берега Невы, с Невской мануфактуры.
— Чёрт! Да я же вам говорю — у них там штыба, мелочи угольной, кокса старого… Весь третий двор завален. Травой уже зарастает. А сидят на нем, как собаки на сене… Кто сидит?.. Инженера, конечно, контора… Мне рабочие сами говорили: приходи, погляди. Прямо саботаж! Туда и поедем.
Второй был Роберт Энке, инструментальщик из мастерских Северо-Западных дорог, чистенький старичок, латыш. Он потирал пальцами гладко выбритый подбородок, не умея сразу вступить в быстрый русский разговор.
— О, нет, товарищ Дрозд! — наконец выговорил он. — Я скажу так… Я на той неделе кушал в столовой на Финляндской дороге… На запасных путях, к самому Лесному. Товарищ Дрозд, прокатимся туда… Я сам видел… Не меньше десяти вагонов… с углем… Загнали в самый последний тупик… Я так скажу — это нарочно!
У караульной будки около ворот стоял пожилой часовой, видимо, из бывших красногвардейцев, в кожанке и ботинках. Сначала он следил, как возится с мотором шофер, потом прислушался к разговору, вдруг он двинулся к машине.
— Товарищи!.. Извиняюсь! Вы что — угля ищете?.. Так что вам далеко ехать? Вон, просим милости, в Таврическом дворце… Я недавно там стоял… Полный склад угля. Лежит под крышей, никто его на учет не берет. Смотреть нехорошо: еще загорится сам. Опять же за Арсеналом, к Охте, на причале баржа стоит. Посмотрите!
Дроздов поглядел на него, почесал затылок.
— Так, так, — сказал он. — Как говорят господа попы: ищите и обрящете. А что, товарищ Федченко, пожалуй, и верно найдем? Конторы не скажут, так рабочий сам раскопает. Ну, закрутил, товарищ шофер? Едем для почина хоть в Таврический…
До поздней ночи зеленый «рено», оставляя за собой хвост удушливого, остро вонючего дыма, возил их по городу. Они успели побывать в тот день на Выборгской и Петроградской стороне, в Арсенале, на Патронном заводе, на Лесснере, «Русском дизеле», на Старом и Новом Парвиайнене и еще на множестве других фабрик.
Везде повторялось одно и то же. «Конторы», руководящие работники клялись и божились, что ни угля, ни нефти, решительно ничего у них нет. Григорий Николаевич басом, шевеля висячими украинскими усами, просил, уговаривал, убеждал по-хорошему. Ваня Дроздов свирепел, сверкал глазами, прикусывал язык, чтобы не начать сразу же ругаться. Он только что не хватался по фронтовой привычке за маузер. Нет, угля не было!
Но Роберт Энке не спорил. Шмыгая маленьким острым носиком, покусывая стриженые усы, он тихонько уходил на фабричные дворы, исчезал с каким-нибудь стариком-рабочим или сторожем. Полчаса спустя он возвращался и смирненько садился на стул.
— Ну вот… конечное дело!.. Опять обнаружился немножко уголек… — вежливо вступал он в беседу. — Ну, конечно, не антрацит, но…
Администрация каждый раз волновалась.
— Да помилуйте, товарищи! Да какой же это уголь? Это же отбросы, шлак, дрянь… И сколько их там? Кот наплакал!
— О, ничего, — разводя руками, вздыхал Энке. — Что поделаем? В такое время… можно и лошадкин навоз в печку класть. Кизяк будет…
Он тихонько садился за стол, раскрывал блокнот и записывал цифры. Небольшие цифры, но все-таки цифры.
— Если би… — вразумительно сказал он пожилому и сердитому инженеру на ниточной фабрике у самой Новой Деревни, — если би уголь у вас бил, то ми би его у вас и не просили. А если уголь у вас нет, так ми должны делать так, чтоби он у вас бил. И сделаем. Вот такая маленькая загадка…
К концу поездки все трое разошлись, развеселились. Развеселился даже и шофер.
— Скажи на милость! — удивлялся он. — Опять нашли? Ну и молодчаги!
Рабочие действовавших металлургических заводов быстро соображали, зачем приехали к ним эти люди.
— Товарищи, товарищи! — кричали они. — А вон в коночном парке, на Нейшлотском-то, посмотрите…
— У Нобеля, у Нобеля… В театре ищите, в Народном доме! Смотри в подвалах, пожалуй, найдете… Да погодите, я дядю Петю позову, Шилина. Он же там кочегаром работал!
Где-то кто-то указал даже на запасы Медицинской академии. Но его тотчас же одернули.
— Ну, ну, скажешь! Академия! Разве, брат, академию можно трогать… Ей самой надо в первую очередь дать… Академия, брат, тоже вроде как военно-ремонтный завод…
Григорий Николаевич Федченко, трясясь в машине по страшным выборгским мостовым, глядел теперь куда веселей, чем утром.
Живое место! Выборгская сторона! Тут было совсем не то, что в центре города, тут все шло совсем не так, как на тех улицах, по которым сегодня же проезжал Женька.
Правда, и здесь были разрушенные дома, пустые панели, полуголодные, истощенные люди. Но эти люди двигались, работали, жили, думали о будущем, надеялись на него. Почти везде из раскрытых дверей цехов несся звонкий металлический грохот.
Здесь штамповали шрапнельные стаканы; там ремонтировали моторы броневичков; в третьем месте снаряжали ружейные патроны. Какие патроны? Может быть, те самые, которые через неделю уже с радостью, с благодарностью начнут передавать по цепи лежащие где-нибудь в поле, на безыменном участке отстаивающие завоевания революции бойцы? Может быть, как раз те, которые загремят пулеметной очередью под руками его собственного сына, старшего, Васи. Эх, Вася, Вася! Где-то ты теперь, Вася? Жив ли еще, парень?..
Обратно возвращались с Петроградской через Троицкий мост. Было уже поздно. Все устали, притихли, присмирели. На самой середине моста, под его вычурными пышными фонарями, у шофера опять начал сдавать мотор.
Остановились. Открыли капот. Шофер полез в жиклеры, в карбюратор. Три человека вышли на мостовую размять ноги.
Направо и налево великолепным спокойным озером уходила Нева. Огромный прекрасный город лежал по ее берегам, суровый, строгий город, отвоеванный у прошлого. Все темное, все злое, что было в этом прошлом, кончилось. Революция убила его. Оно умерло вместе с Российской империей.
Умерло? Как сказать!
Григорий Николаевич, выпрямившись во весь свой рост, жадно, точно в первый раз видя, смотрел на все, что его окружало. На плавную дугу высоко поднявшегося моста — того самого Троицкого моста, через середину которого, если верить сыну, Женьке, да тестю, Дмитрию Марковичу, старому звездочету, проходит какой-то знаменитый «пулковский меридиан»; на вращающегося ангела крепости; на золотой кораблик, вечно причаливающий на фоне розовых облачков к вечно светлой «адмиралтейской игле»; на могучий изгиб береговой линии, закованный в молчаливый, — тоже розоватый! — карельский гранит.
Дивное дело! Родился сивоусый казак где-то за Черниговом… Подростком уже принесло сюда, в здешние леса, болота, сугробы… Как тосковал по милой украинской земле, как рвался домой, плакал, просил… И как через десяток-другой годов полюбил чужой, незнаемый город… Не меньше «ридной батькивщины» полюбил! Точно сам своими руками строил его! Да и разве не сам? А кто? Цари? Нет, брат, ничего с царями не выйдет!
Он смотрел и смотрел, сняв шапку с седеющей головы, глубоко дыша. И вот сквозь всю эту тяжкую и величавую роскошь, сквозь зелень Летнего сада, сквозь остроперые бронзовые крылья двуглавых орлов на розовых обелисках моста, сквозь далекие подъемные краны порта там, за бывшим Николаевским, токарю Федченке не в первый раз забрезжился лик великого, мужественного, мудрого народа. Лик огромной, любимой страны.
Да это он, его народ, создал здесь, на мшистых топких берегах, седьмое чудо света, Северную Пальмиру. Это он нагромоздил здесь баснословные груды камня и железа, дерева и стекла. Он сжал в гранитную одежду дикую северную реку. Он протянул из ее устья руку другим племенам, другим странам. Он пахал необозримые поля родной земли, сверлил и взрывал крутобокие горы, рубил просеки в дремучих лесах, прокладывал рельсы по бесконечным насыпям.
Он воздвиг здесь и вот это все. Санкт-Петербург! Питер! С его домами и мостами; с его огромными, — лучшими во всей стране, — заводами. Так что же теперь — отказаться от всего этого? Отдать чужим, врагу? Уйти? Бросить? Нет, не выйдет! Вот уж теперь-то никак не выйдет. Теперь этот народ увидел впереди свою путеводную звезду. Ему на нее указала партия коммунистов.
И внезапно Григорий Николаевич снова как бы увидел перед собою ту карту России, которую им показывал сегодня на совещании инженер-докладчик. Инженер из «топливной секции».
Инженер был невысок ростом, лыс, с тусклым голосом. Глядя на собравшихся (если бы не страх, он, наверное, презрительно отвернулся бы от них), он равнодушно водил указкой по карте, доказывая, как сорока Якова, все одно, одно и то же: ничего нет. Угля нет. Нефти нет. Нет и быть не может. Смотрите сами, товарищи…
Токарь Федченко хмуро смотрел. Страна на карте была перерезана, исхлестана черными и красными шрамами фронтов. Сибирь сожрал Колчак. На Кубань наползает Деникин. Здесь — англичане; тут — финны, Польша… Все есть! Нет одного — угля. Нет и не будет.
Инженер излагал свои факты без всякого пристрастия или нажима, как говорильная машина. Он хотел показать этим, что ему, собственно, ни холодно ни жарко от того, что происходит. Политика — не его область. Но угля-то нет? Нефти нет? А раз нет топлива, о какой же борьбе может итти речь? Но ведь если невозможна борьба, то, позвольте, товарищи… Непонятно, как же вы