Говоря по правде, Вове самому давно уже хотелось поскорее убраться из этого удивительного места. Оставить за собою его потемки, его промозглый шепчущий мрак. Тем не менее он стал на колени и наклонился над следами.
Правый след не представлял собою никаких особенных признаков. Левый след отличался одной пустяковой особенностью: на нем, как и на правом, была прибита по каблуку узенькая железная подковка, но на правом сапоге железка аккуратно обрамляла задок каблука, на левом же она отогнулась, видимо, зацепившись за какое-то случайное препятствие, однако не сломалась, а сложилась пополам и при следующих шагах глубоко вдавилась в кожу. Образовалось нечто вроде кривой римской пятерки или русской упраздненной буквы ижицы.
«Гм! Характерная подробность!» — важно подумал Вовка и тщательно, хотя и торопливо, зарисовал этот каблук. Два винта были в части, оставшейся на месте; два пустых отверстия — в пригнутом куске. Одно отверстие пришлось как раз на сгибе.
Вовка хотел сделать еще какие-то наблюдения, узнать, куда же ведут следы. Но в этот самый миг в глубине пещеры — не поймешь, далеко или близко, — что-то случилось. Может быть, это упала со стены подточенная водой глыбка песка; может быть, какое-нибудь обитающее здесь животное неудачно перескочило через лужу. Так или иначе, до слуха ребят донесся короткий звук: плеск, падение, вздох, стон — кто его разберет, и почти сейчас же с другой стороны долетел жалкий, отчаянный вопль.
В следующий миг все они, толпясь и хватаясь друг за друга, уже мчались через мягкий песчаный холм второго зала к выходу.
Бледные, с бьющимися сердцами, один за другим они выползали на свет.
— Фу! Жара какая!
После пещерного холода их снаружи охватил влажный горячий зной, как в бане. Перед устьем пещеры сидела на корточках испуганная, отчаявшаяся Таня. Глаза ее были полны слез, нос покраснел.
— Что ты, Тань?.
— Да!.. Горазд страшно!.. Я думала — вы все там уже по… померли… Я… я… кричала-кричала, звала-звала да как вякну плакать… — смеясь сквозь слезы, ответила Танюшка.
— Слушайте! Слушайте! Так это она, значит, и кричала. А мы-то, идиоты, струсили! — обрадовался Вовка. — Может, еще слазим? А?
Но не только Валя — и Фенечка, и даже Миша отказались от этого удовольствия. Они сразу же тронулись домой.
По дороге было много разговоров о следах. Вовочка читал целые лекции о их расшифровке и разгадывании, остальные, веселея с каждым шагом, энергично искали подходящих отпечатков на дороге.
Когда экспедиция вернулась в Корпово, произошло событие, которое отвлекло их от пещерных тем.
У околицы на деревенских воротах, как и три дня назад, катался и качался пузатый Андрюха-Поварешка в своей зимней мерлушковой шапке.
— А я знаю чего-то! — встретил он ребят. — А я вам не скажу что! А к нам отряд с Луги приехавши… У дяди Пети Булыни обыск делать… Да! Дезертиров ловить будут, да! А потом сразу постреляют… Вот!
Ребята замерли на минуту, а в следующий миг опрометью понеслись в деревню. О следах и пещере было на время забыто…
Колокол отправления на лужском вокзале заблеял долгим дробным блеянием: отправлялся эшелон с эвакуируемым имуществом — через Батецкую на Новгород.
Красноармейцы с котелками, торопясь, побежали к составу, прыгая уже на ходу в широкие двери теплушек. Из-за наспех прибитых тесин глядели наружу жующие сено лошади. Сопровождающие с полотенцами на плечах причесывали, стоя в черных квадратах дверей, мокрые волосы. Между рельсами догорали обложенные кирпичами костерки из щепочек.
Двое красноармейцев несли куда-то на жерди большой оцинкованный бак, из которого валил пар…
Дежурный по станции поднял было руку с флажком, но задержался: его схватил за локоть молодой военный, командир, видимо только сейчас примчавшийся откуда-то на станцию. Красное лицо командира было покрыто потом, белокурые волосы взмокли. От него крепко пахло ременной портупеей, табаком и ещё чем-то, вроде одеколона или мыла… Офицерским запахом. Грубые высокие сапоги были запылены, повидимому по мокрому, вероятно, еще вчера… Тяжело дыша, он совал дежурному документ с печатью.
— Посадите меня на этот поезд! — держась рукой за сердце, говорил он.
Железнодорожник не слишком внимательно взглянул на бумажку:
— Помощник начальника… Так… Артиллерийского снабжения… С оперативным заданием в Лугу и ее район… Штаб Седьмой армии… Так… — Он невозмутимо пожал плечами:
«Много-де вас таких, с оперативными заданиями…»
— Ну, в чем же дело, товарищ помощник начальника и так далее? Плацкартов у меня нет. А так — сделайте одолжение: на любую тормозную. Не могу возбранить!
Эшелон уже ускорял ход. Наспех козырнув дежурному, командир догнал идущий вдоль дебаркадера вагон и вскочил на подножку. Поезд, изгибаясь членистой сороконожкой на пологом спуске к Луге-второй, унес его с собою…
Глава XIПАНТЕЛЕЙМОНОВСКАЯ, 7
Полтора года назад, в первые дни после Октябрьского переворота, Володе Щегловитову, сыну действительного статского советника Ивана Щегловитого, внуку сенатора Бориса Владимировича, показалось, что жизнь сделала ему неожиданный подарок. Мог ли он мечтать о такой удаче?
Правовед, воспитанный, как в тепличке, словно выращенный на клумбе, единственный сын (у него была, правда, сестра, но это — не в счет!), он был с детских лет романтиком, фантазером, поэтом. Грезил о бурях, о подвигах, о возможности переживать трагедии и драмы, проливать кровь и спасаться от опасностей, преследовать жестоких врагов и мстить своим гонителям… В училищном журнале, на его меловых страницах, он рано начал печатать недурные стихи — подражательные стихи о боях с чернокожими варварами, о плясках таитянских женщин… Написал реферат об Уайльде под заглавием «Да здравствует ложь!» Приводил в трепет знакомых гимназисток и институток, признаваясь им, по Бальмонту, что пресыщен «лазурью успокоенных мечтаний» и хочет созерцать пылающие здания и трупы на мостовых. Начитавшись других поэтов, утверждал, что предчувствует свою смерть от пули или дротика, не «на постели, при нотариусе и враче», а где-либо в густой чаще, которая остро и пряно благоухает лесными травами забвения… Предчувствует и радуется ей!
Но, увы, — это все было выдумками, игрой, фантастикой…
Он рвался в четырнадцатом и в шестнадцатом годах на войну: не пустили! В шестнадцатом году ушел в юнкерское лучший друг, Владек Щениовский… где-то он теперь? Как он стремился поступить так же! Не позволили!
Юрка Жерве на год только старше… он тоже поступил в Константиновское, потом попал в Императорскую ставку, в Могилев. Потом… странно, конечно: его обвинили в ужасной мерзости, в измене Родине… Хотя — как сказать? Говорили, будто он связался с Вырубовой, с Распутиным: по их заданиям где-то в Румынии переправлял немцам секретные документы, чтобы способствовать победе Германии… А что ж? Может быть, он был прав: победили бы немцы, не было бы всего этого…
Да и вообще: а что же ему было делать? Как этот негодяй, Евгений Слепень, стать знаменитым летчиком, истребителем, носить офицерский Георгий, носить розетку Почетного легиона (как же — русский acc!), и все для того, чтобы теперь в большевистских газетах печатали о том, что он (докатился! достукался!) в «лихом бою сбил над Каховкой известного белого летчика Козодавлева»… и это — герой!? А ведь был в той же, в нашей компании!
Да, сколько людей, столько судеб… Но тогда-то, тогда как он завидовал им всем. Они жили, а он?
Вот почему, когда через месяц после Октября к ним на квартиру пришел однажды человек, которого Володя даже про себя старался не называть по имени, когда он пообещал ему жизнь, полную борьбы и движения, жизнь мужчины, неминуемо влекущую за собой близкую победу («Сами сообразите, Щегловитов, — не будем уж говорить, между нами, о благородстве и праве, — сами сообразите, на чьей стороне сила. На стороне кучки фанатиков, ведущих за собой быдло, или на стороне некоронованных владык мира, у которых в руках все? Кто победит — ответьте себе сами… Тогда невесело будет примыкать к нам; поздновато; лучше сделать это теперь, в тяжелую минуту!»), он с восторгом ухватился за его предложение. Зажмурив глаза, он прыгнул в его объятия… Ох, и цепкими же они оказались… И теперь…
Дедушка умер. Ему было около восьмидесяти: в этом возрасте тюремный режим «противопоказан», чёрт возьми… Отец, мать и Наташа бежали на Кубань… Им было трудно, но теперь они уже давно там, счастливые! А его — его не отпустили! И вот он здесь, в этом страшном голодном городе, в этом Дантовом аду… Один. Да, именно один! «Я хочу горящих зданий?..» Мордами бы, мордами бы вас сюда, в эти пожарища, господа Бальмонты! Чтоб чувствовали!
Утром он уже совсем было собрался итти в штаб обороны… Вдруг Марья Дмитриевна, Машка, постучала в дверь. Спрашивали его… Кто-то в очках.
Вышел на кухню. У двери завязанный, точно от зубной боли, с прикрытой бинтами черной бородой, действительно в очках, стояло его бывшее сиятельство, Борис Павлович, граф Нирод. «Нет, нет… Он — на один миг!»
Не присел, не разделся… Сунул в руки конверт — немедленно доставить самому Лишину (сколько теперь этих «самих»?!), дрожащими руками закурил махорочную папиросу. Шёпотом просил непременно передать, что у Маленького — сорвалось.
Да, Маленький был в Нарве. Потом — там. Пробрался в эти проклятые подземелья, зарыл все, как было условлено… Но, видимо, его выследили. За ним, по следам, пришли с собакой. Путь был отрезан. Он не смог уничтожить тайник: бежал через болото, по колено в воде, рискуя утонуть… Если теперь найдут спрятанное, тогда… Надо что-то срочно предпринимать, но что? Ах, да нельзя мне самому к Лишину, нельзя, нельзя! За мной за самим следит Чека! Я с трудом оторвался от них на Воскресенском, через проходной двор…
Он ушел. Володю, как всегда в таких случаях, стало слегка противно поташнивать… «Я хочу кинжальных слов и предсмертных восклицаний!» Нет, не хочет он их, ничуть не хочет больше!