Минуту спустя он уже сидел рядом с Лишиным на диване, тормошил его, приставал к нему.
— Да что же ты раньше молчал, Бобинька! Да кто же подписал такие штуки? Ведь это же — конец! Зиновьев? Сам? А ты уверен? Я боюсь верить… Да как же так? Последний матрос сообразит, чем это пахнет! Бунты-то не начнутся? Погоди: а Москва? Неужели Москва им это позволит?
Лишин вдруг прижал ладонь ко лбу.
— Вот этого-то единственно я и боюсь, — просто, без рисовки и ломанья, сказал он. — Если они не рискнут все сделать молниеносно, за свой страх и риск, не испрашивая дозволения Москвы, — тогда — пиши пропало! Тут все на волоске висит. Все решится в ближайшие два-три дня. Мильон различных влияний… Как быстро Родзянко будет наступать от Нарвы (пока-то идут неплохо!)… Как скоро эти рискнут выполнить свой план… Насколько мы с вами сумеем быть на местах в нужную минуту… Эх, чёрт возьми: рискнут они или не рискнут?
— Нет! — испуганно ломая руки, проговорил Володя Щегловитов. — Нет, не рискнут, что вы… Побоятся сами… Пошлют запрос…
— Как сказать!.. — разведя руками, протянул Лишин. — Не очень-то им хочется спрашивать, по-моему… Смотрите, как они очки втирают Москве по фронтовым делам. Пален у Ямбурга, Балахович под Псковом, а в газетных сводках — что? «Поиски разведчиков»! Нет, им всего страшней, если Москва узнает…
— Да откуда ты взял это, Боря? Что им — впервой запросы делать? Почему…
— Почему? А ты интересовался, как я тебе приказывал, тем, что было на Восьмом съезде партии ихней? Слышал, что там говорилось о пермских делах? Газет красных не читаете, братья-разбойники, вот в чем беда ваша!
На съезде что решено было? Войска укомплектовать, вооружить, комсостав оздоровить… Рабочих, мужиков командирами делать. Ты думаешь — не получится, а они считают — получится… Они, брат Лебедев, народу верят…
И народ им той же монетой платит… Ну, отрицай, отрицай: толк-то какой с твоего отрицания? Они верят, а мы с тобой — нет. Это все господин Предкоммуны лучше нас с тобой понимает. Однако — выполнил он решения своей партии? Слава аллаху и не подумал… Сам видишь.
— Вижу, — пробурчал Лебедев — дальше что?
— То, что ты прав: отписываться они тут наловчились. Они не этого боятся. У них худший страх есть. Они того боятся, что если Цека им доверять перестанет, так он сюда своих людей пришлет… Почем я знаю, кого: Ленин выберет. Ты разве под Пермью не был? Казалось, — конец Совдепии, карачун, ничто уже спасти не может… Цека прислал своих людей — Дзержинский приехал, Сталин приехал… В две-три недели все перевернулось. Как из-под земли новая армия выросла… Да что у тебя — память короткая? Царицын забыл? Станцию Воропоново забыл? Когда все уже вот как у нас в руках было, и — лопнуло… А почему?
Лебедев держал очередной стакан возле рта, намереваясь опрокинуть его. Теперь он вдруг отвел руку и осторожно поставил сосудик на пустой стул рядом с собою.
— Погоди, Боря! — напрягая весь свой рассудок, остановил он Лишина. — Погоди. Как ты все это быстро: то так, то этак… Ну, случится такая беда, тогда будем и отсюда ноги уносить… Но дай мне хоть до завтрашнего утра человеком побыть, порадоваться…
Час спустя, раздеваясь на сон грядущий в одной комнате со Щегловитовым, инспектор артиллерии Лебедев, все еще навеселе, напевал без конца одну и ту же песенку: «У попа была собака, поп ее любил!..»
Уже в постели он закурил козью ножку. Лампа была потушена, но полковник долго еще ворочался, звеня пружинами, никак не мог устроиться по-настоящему. «Он ее любил! Ах… он ее любил!»
Наконец надлежащее положение было найдено. Конец папиросы, как рубиновый светляк, закружился над изголовьем.
— Она съела кусок мяса… он ее убил! Убил, чёрт ее возьми! Володька! Спишь?
— Нет…
— Резюмирую… Если верить Лишину — что же выходит? Юденич сидит в Гельсииках этих и командует оттуда не только Пашкой Родзянкой… Э, нет! Он командует и войсками, наступающими на Лодейное! Ясно? Ясно! Значит, господа поильцы-кормильцы дозволили ему и это…
Щегловитов резко перевернулся на своей койке.
— Дядя, слушай, как тебе не грех… Кто позволил? Антанта? Да как они могут распоряжаться здесь, у нас… Мы же не Индия в конце концов!
— Чего-с? — Лебедевская папироса описала во мраке длинную ироническую дулу. — Это — как это «как могут»? А ты знавал, дитятко, в невинной младости твоей маменькина кузена, князя Щербацкого, Илюшу рюриковича? Вот уж на что был князек родовитый! В гербе — медведи и козлы, меха горностаевые и «противогорнастаевые», смотреть страшно… В буфетах серебрецо — в пору на царский стол нести… А посмотришь на буфет снаружи — пломбочка. И на ней, без всяких козлов, со спартанской простотою: «Семен Гинцбург. Банкирский дом».
И глядишь, бывало, сидит голубая кровь под своим серебришком, кушает манную кашу с оловянной тарелочки… Так что и ты с родовой спесью нашей вперед далеко не суйся. Гордость это, брат, полдела… Права разные международные — совсем четвертинка! Деньжонки, вот что важит!
Он помолчал несколько мгновений. Потом голос его неожиданно дрогнул и даже протрезвел от сдержанной ненависти.
— Ты моего видел? Кого, кого! Комиссара… «Запомни, товарищ Лебедев: рядом с тобой партия меня поставила, и я тебе в любое время партийную помощь оказать готов!» Ух, я б ему оказал помощь. Так уж давай лучше помолчим насчет чести в тряпочку: лучше чёрту рогатому копыта ваксой чистить, чем… Ладно! Не в этом дело: что же у нас в таком разе получается? Да ты — спишь, что ли?
Щегловитов не отвечал. Он лежал, думал. Ему вдруг снова вспомнилась та веселая простая девушка в белой кофточке, которая кричала из двери их квартиры на Кирочной. Там у нее теперь, наверное, шум, играет рояль, щегловитовский «рениш»; здоровенные девки с упоением кружатся по угловой гостиной… По тому паркету, на котором стоял он во время молебна, когда его отдавали в Правоведение… Пляшут, ни о чем не думают, ничего не боятся. Им не грозит ни Чека, ни пуля на фронте, ничто…
Но… погодите же, дорогие мои! Постойте! Теперь недолго: неделя, две… А потом он, Володя Щегловитов, придет еще раз на свою Кирочную, придет с двумя или тремя солдатами, ночью, непременно ночью… Он нажмет звонок и долго-долго не будет отпускать знакомую костяную округлость кнопки… Они выскочат полуодетые, насмерть перепуганные, трясущиеся, в прихожую… А он с презрительной вежливостью, брезгливо указывая на них рукой в белой перчатке, скажет:
— Укажите им выход… Вон, вон, вон!
Он так гаркнул в полубреду, что Лебедев испуганно вынырнул из-под одеяла.
— Владимир, ты что?
Щегловитов вздрогнул.
— Ничего, дядя… — сконфуженно пробормотал он. — Это я так… Мечтаю…
— А… «так»? А ты — не очень-то «такай»! Мечты, мечты, где ваша сладость?! Гм, да… «И в землю закопал, и надпись надписал…» Все это мило, очень мило… Только вот — какую-то надпись над нами с тобой наши хозяева надпишут?.
Глава XIIПОДСТУПЫ К ПИТЕРУ
Сведения, которыми Борис Лишин обрадовал в доме на Паптелеймоновской своих доверенных и друзей, не были ложными. Но им недоставало точности. На тот день, на пятнадцатое мая, они слегка запаздывали. А в такое горячее время за сутки совершаются события чрезвычайной важности.
Лишин был прав в большинстве своих догадок. Действительно, руководство Петрокоммуны, с негодяем из негодяев, переряженной продажной гадиной, себялюбцем и трусом Зиновьевым во главе, готовило удар в спину защитникам Петрограда. Готовило скрытно, в величайшей тайне.
Было решено, — как бы ни пошли дела на фронте, использовать замешательство и разрушить промышленность Питера. Это можно было сделать легко и безопасно, приняв на себя роль «спасителей», начав преждевременную паническую эвакуацию.
Было постановлено при первом же удобном случае пустить на морское дно Балтийский флот, тот самый, который, не щадя жизни, год назад матросы Балтики и честные командиры героически вырвали из гельсингфорсской ловушки. Проще простого добиться этого, разыграв трагикомедию великой жертвы: «Не запятнаем красный флаг сдачей врагу! Пусть волны моря поглотят корабли!»
Была начата безобразная, против здравого смысла, мобилизация в армию рабочих именно военных заводов. Текстильщиков, деревообделочников, мастеров легкой промышленности предполагали оставить на местах: они-де менее стойки, менее сознательны! А вот кадровых металлистов, оружейников, транспортников, железных ветеранов Обуховца, Путиловца, Арсенала, — на передовые! Тем лучше, что их некем заменить!
Наконец пущена была исподволь в ход бессовестная и предательская выдумка: сдача Питера белым погубит их. Питер велик. Питер — могучее пролетарское гнездо. Так пусть он окажется в тылу у Юденича: белые «отскочат от него, как пар отскакивает от накаленной докрасна плиты». Но, если так, — стоит ли оборонять то, что, попав в руки врага, принесет ему неминуемую гибель?
Чтобы раскрыть тайные побуждения предателей во всей их мерзости, мало установить: изменники Родине действительно намеревались сдать Питер белым. Нужно еще ответить на вопрос: зачем и почему стремились они к этому?
Зиновьев был маловером и трусом. Он панически боялся возмездия, которое стало бы неизбежным в случае победы буржуазии. Он не верил в силы народа, не верил в прочность Страны Советов, не верил в способность партии возглавить борьбу за коммунизм и победить в ней. Он, в глубине души, считал поражение неминуемым. Но в то же время он знал: разгром Советской России выбросит его самого (его!) за борт истории. Он лишится сокровища только что обретенного — власти. Ему было плевать на судьбы страны и революции: он дрожал за собственное будущее. Свою уверенность в себе, свое спокойствие, свое «положение» в мире он и его приспешники готовы были купить любой ценой: это свойственно всем людям без веры и принципов.
Вот почему в их головах родилась идея — пока враг не одержал еще победу, пока он в свою очередь опасается разгрома, вступить с ним в тайный торг. Почему не отдать Англии нефтеносное Закавказье, не бросить немцам в пасть Прибалтику, не пожертвовать «дяде Сэму» Дальним Востоком, если на все это можно получить в обмен единственное нужное и ценное — собственное благополучие, право на власть, власть, власть?..