Белым оно казалось гигантом-правофланговым, защищающим их с запада. Но именно на него там, в тишине синего вагона на путях Балтийской ветки, много вечеров подряд пристально и молчаливо смотрел товарищ Сталин. Озеро так же не было финским, как залив у Красной Горки не принадлежал ни Юденичу, ни Неклюдову. Озеро было нашим! Это решило все.
В последние дни июня редкие ночные прохожие в Петрограде видели, как один за другим разводились в белых ночах невские мосты. Два небольших военных корабля шли куда-то вверх по Неве. Люди опытные понимали: это двинуты в поход миноносцы. «Амурец» можно было прочитать на борту одного. Другой носил имя «Уссуриец».
Агент английской разведки, капитан Бойс, несколько озабоченный своей перепиской с мистером Макферсоном, отметил это обстоятельство в донесениях. Он навел справки. Оказалось, однако, что суда идут ремонтироваться на какую-то верфь где-то там, в верхнем течении Невы. Что ж! Это вполне возможно.
На деле же оба миноносца миновали и Усть-Ижору с ее заводью, и пороги, и Дубровку, и Шлиссельбург. Они пересекли южный залив озера, прошли под берегом мимо Кабоны и бок о бок со сторожевыми кораблями «Яузой» и «Выдрой» укрылись в устье речки Свирицы.
Вечером двадцать седьмого, — в тот самый чуть-чуть дымный, мглистый летний вечер погожего июня, когда Вова Гамалей писал в Корпове свое письмо деду, когда послание полковника Люндеквиста уже лежало в потайном ящике на квартире у госпожи Петровской, когда уложенный врачами в госпиталь Павел Лепечев в первый раз был выпущен на прогулку в Петергофский парк, — этим самым вечером, около половины одиннадцатого ночи, «Амурец» и «Уссуриец» встретили возле устья речки Олонки целую флотилию: три наши канонерки и трех ветеранов Ладоги, колесные пароходы «Кибальчич», «Гарибальди» и «Ланской». Пароходы сидели глубоко в воде: красноармейские ветхие фуражки, матросские бескозырки там и сям виднелись над релингами и фальшбортами. Очень нетрудно было понять, подойдя вплотную, что суда везут куда-то десантный отряд.
Работник медико-санитарной службы штаба Петроградского фронта Владимир Щегловитов понял это вдруг, внезапно, увидев корабли уже вблизи с мостика «Уссурийца».
Понял и испугался. Растерянность овладела им.
По командировке штаба, с целым рядом важнейших поручений от того, кто заменил для него теперь трагически исчезнувших Лишина и Лебедева, он был направлен сюда, на Ладогу, с кораблями, предназначенными укрепить и усилить какую-то из большевистских флотилии, то ли Ладожскую, то ли Онежскую.
Ему были даны точные инструкции о том, за чем он должен наблюдать и что выяснить на этом захолустном, неподвижном, второсортном участке фронта. Но никто ни единым словом не заикнулся ему о готовящейся тут операции… Неужели о ней не знали ни в «Центре», ни в других местах?
Это было бы страшно! Это требовало от него немедленных действий; а он связан по рукам и ногам. Что делать?
Правда, он знал, что завтра, совсем рано поутру, с флотилии должен был направиться в Петроград связной быстроходный катер. Но он не мог вернуться с ним: во-первых, это повлекло бы за собой совершенно недопустимые вопросы и объяснения; во-вторых, — раз так, ему надлежало быть именно здесь: выяснить все до конца… Дьяволы! Как они могли сохранить такую тайну? Как?
После того как две недели назад группа Лишина была разгромлена, Щегловитову волей-неволей пришлось увидеть себя на более высоком и более ответственном, чем было доныне, подпольном посту. Теперь он держал связь вверх с человеком, фанатически ненавидящим большевиков, с неким графом Борисом Ниродом. Нирод, — сам в прошлом морской офицер, бывший гардемарин, — был в свою очередь тесно связан с кем-то в Кронштадте; но и он ничего, очевидно, не знал… Ужасно…
Ночь была еще очень светлой — пять суток назад миновал самый долгий день. Берег на востоке, озаренный теплыми лучами зари; корабли, к которым они подходили с подветренной стороны; далее лица солдат на их палубах — все рисовалось с той чистотой и ясностью, какую видишь только на больших водных просторах. Небо казалось вымытым и отполированным, как старый фаянс. Тонкий месячный серпик опускался в спокойные воды…
Щегловитов отошел от командира миноносца (боялся, что тот обратит внимание на его выражение лица).
Что делать? Как известить, пока еще не поздно? Или уже поздно? Боже мой! Да если бы около него был хоть какой-нибудь балбес, на которого он мог бы положиться… Хоть кто-нибудь более или менее известный ему…
Он растерялся окончательно, мальчишка. Самостоятельных задач ему никогда не приходилось решать. Как поступить?
У них в семье был обычай — в затруднительных случаях служить молебен святому Пантелеймону… Мама всегда говорила…
Красивое лицо его исказилось, типичное личико «душки-поручика», юнца исполнительного, звезд с неба не хватающего, избалованного, не имеющего своей воли…
«Святой преподобный отец Пантелеймон! — шептал он про себя, как в детстве перед классной работой, стискивая зубы и без мысли упираясь глазами в подходящий все ближе и ближе борт «Кибальчича». — Святой великомученик Пантелеймон! Помоги мне! Не оставляй нас! Дай мне совет: что делать?..»
В ту же минуту он весь вздрогнул. Мягкий румяный рот его приоткрылся почти в ужасе… «Нет… Этого не может быть! Это — бред! Жерве? Левка Жерве! Здесь? Красноармеец? Я ошибаюсь… Нет — он, он, он!»
На палубе «Кибальчича», возле самого трапа, приготовившись по команде поймать брошенный с «Уссурийца» конец, стоял с винтовкой за плечами, в старенькой суконной гимнастерке, в совершенно неожиданной именно здесь университетской студенческой фуражке с выцветшим голубым околышем на голове, в крепко закрученных брезентовых обмотках над грубыми солдатскими башмаками, тоже совсем еще молодой человек, тоже почти мальчик, невысокого роста, очень плечистый, с некрасивым открытым лицом, чем-то напоминающий портреты юноши-Бетховена…
«Нет, нет! Никакой ошибки! Его не спутаешь! Это — Лева Жерве, брат его гимназического одноклассника и друга — Юрки Жерве, брат Елены Николаевны, сын директора и совладельца «Русского Дюфура», внучатый племянник и любимец этого, как его… Пулковского астронома… ну, чёрт! Гамалея! Господи… Да это же настоящее чудо! Святой Пантелеймон, голубчик, спасибо, спасибо тебе!»
— Жерве! — отчаянно закричал он через неширокое пространство, которое их еще отделяло. — Жерве, Лева! Откуда вы тут?..
Юноша вздрогнул в свою очередь, поднял голову.
— Господи… Володя! Не может быть! Вот — неожиданная встреча…
Он тоже растерялся на минуту. Но в следующий миг, когда Щегловитов перескочил, торопливо сбежав с мостика, на борт «Кибальчича», открытая, несколько «грубо-резаная», но очень приятная физиономия его осветилась радостной улыбкой: что может быть чудесней, чем так вот, на фронте, перед боем, внезапно, среди тысяч незнакомых людей встретить своего человека — друга, или друга твоих друзей, кого-то, кто знал твое детство, учился в одной школе с тобой, помнит многое памятное и милое тебе!..
Лев Жерве протянул руку этому командиру. Легкое смущение изобразилось на миг на его лице. У него была одна ужасная досадная особенность памяти: превосходно запоминая черты людей, интонации их голоса, мельчайшие факты из жизни, даже их имена, — он роковым образом забывал фамилии… «Боже мой… Ну — как же? Юркин одноклассник, конечно… Володя, Володя? Фу ты! Фамилия какая-то такая… Как у кого-то из министров до революции, до войны… Коковцев? Нет! Сазонов? Нет, не Сазонов…»
— Простите, Володя! — сконфуженно пробормотал он. — Я отлично помню вас. Вы дружили с Эпштейном и с этим еще, с сыном адвоката… Но фамилию вашу я забыл…
— Мою? Тимашев моя фамилия! Владимир Тимашев! — быстро проговорил Щегловитов, делая жест не то удивления, не то признательности. — Левушка, дорогой мой… У меня к вам, конечно, множество вопросов! Мы будем беседовать потом часами; раз уж мы встретились, Но сейчас вы должны прежде всего оказать мне огромную услугу… Дело чрезвычайной важности! Я должен немедленно отправить срочное донесение в Петроград. Три креста! Мне нужен человек, на которого я могу положиться, как на себя… Я в растерянности… И вдруг — вы!.. И — рядовой! Где ваш командир? Я отправлю донесение с вами. Подождите меня тут.
Он быстро пошел к капитанской рубке. Лева Жерве остался один.
«Тимашев? — повторил он про себя. — Как? Разве «Тимашев»? Хотя, пожалуй… А мне казалось что-то вроде «Тимирязев»… Но, значит, верно: только Тимирязев — был юстиции, а Тимашев чего? А! Торговли и промышленности! Вспомнил! Ти-ма-шев? Да, да… Пожалуй… Или…»
Никто и никогда не исследовал — то ли по неумению выяснить ее законы, то ли по каким другим причинам, — какую роль в нашей жизни, в событиях больших и малых, играет то, что люди именуют «случайностью». А роль эта порою поразительна.
То, что Владимир Щегловитов, сын камергера и внук сенатора, будучи командиром Красной Армии и шпионом «Национального центра», встретил 27 июня 1919 года на одном из судов Ладожской флотилии своего однокашника по дореволюционной школе, Льва Жерве, сына крупного инженера, а теперь красноармейца — это все было чистейшей и голой случайностью.
Однако вовсе не случайно этот молодой еще и неопытный человек, Щегловитов, поступил как будто непредусмотрительно, доверившись ему.
Он отлично знал и старшую сестру Льва Жерве — красивую золотоволосую девушку из богатой семьи, барышню с чрезмерной любовью к искусству и с той декадентской психологией, которую лет пять-семь назад люди еще вполне одобрительно называли «гниловатенькой»… Бывает же дорогой гниловатенький лимбургский сыр или лучшие рябчики с душком, радость гастрономов!
Он дружил когда-то и с Юрием Жерве: щучий сын Юрка сам себя называл «последним из Борджиа», гордясь и хвастаясь своей беспринципностью, своим воинствующим, убежденным эгоизмом. Во время войны он даже попал в «непромокаемое положение» по каким-то темным делам — оказался в тюрьме… Ну, — что из этого!?