— Иди, иди в столовую! — сказала тетя Лиза, целуя Вовку в лоб, в губы, в нос. — Поговорите! А я — блины пеку. Он мне всего привез: и дрожжей, и соли, и масла постного. Всего…
Вова очень любил шумную, веселую, совсем еще молоденькую тетку. Все же он слегка сконфузился: давно не видались! Немного насупясь, он прошел в столовую.
Николай Трейфельд сидел в кресле возле окна-фонарика. Кресло это, повидимому, недавно перетащили сюда: место ему было в кабинете. Задрав на ручку другого такого же кресла стройные ноги в высоких, новеньких, аккуратных, сильно начищенных офицерских сапогах, он, закрывшись до лба, читал газету. Вовкины шаги оторвали его от чтения.
— А! Сиукс! Оджибуэй! Красный волк! — насмешливо, как всегда, произнес он. — Здравствуй! Ну, как скальпы бесчисленных врагов? Вот с меня, брат, так действительно чуть скальпа не сняли. Бледнолицые. Белые. Самые настоящие белые. С меня, с краснокожего. Вот это, брат — да! Садись расскажу. Это тебе не Фенимор Купер.
Да, Вова Гамалей очень любил и веселого, добродушного, а главное — военного! — Николая Трейфельда. Может быть, в другом случае он бы поведал о том, что сегодня с ним случилось. Тогда об этом узнали бы взрослые и, вероятно, все пошло бы в дальнейшем совершенно иначе. Но теперь он и подумать не мог заговорить о таких пустяках. С благоговением он сел против дяди Коли, у самых его ног. Дядя Коля отложил газету небрежно в сторону.
Дядя Коля бежал из плена! Разве можно было теперь ему рассказывать, как глупо он, Вовка, «следопытствовал» сегодня? — Ну, дядя Коля! — Ну, а? — умоляюще попросил он.
Из кухни донеслось звонкое пение. Тетя Лиза бурно пекла блины.
Глава XXVКОГДА ЛЕТО НА ИСХОДЕ
Если историк, живущий сегодня, захочет поведать миру о вечнопамятных событиях второй половины девятнадцатого года, на его пути встретится целый ряд трудностей. В чем же заключаются они?
Вслед за тяжелым поражением войск генерала Родзянки, вслед за Красной Горкой и Видлицей, на Питерском фронте наступило короткое затишье. Однако несколько недель спустя, с приближением осени, за горизонтом и здесь начали погромыхивать новые раскаты военного грома.
Все знают: конец того года принес молодой стране еще одну победу, притом — чрезвычайную. Великий народ, ведомый великой партией, сумел одержать ее сразу повсюду: на севере, юге, востоке и западе.
Рядом точно нацеленных и с неслыханной энергией нанесенных ударов была в клочья разорвана хитроумная паутина заговоров, подкупов, насилий, интриг. А ведь ее нити, ссученные из золота, свинца, крови и грязи, тянулись далеко за границы России.
Они вели в темноватые кабинеты Лондона, туда, где утренний морской туман ползет в приоткрытые окна, мешаясь с угольной копотью.
Они проползали сквозь прокуренные бюро парижских министерств, душный воздух которых в это время года кажется смесью крепких духов, человеческого пота и гари бесчисленных жаровен — внизу у подъездов уличные торговцы жарят на них каштаны.
Ныряли они и в волны Атлантического океана, чтобы вынырнуть из них неведомо где, там, за его шумным простором…
И вот, все это лопнуло, разлетелось в прах… Как и почему?
Победа пришла. Но ведь только в сказках она слетает с высоких небес сама собой, звеня медными крыльями. В настоящей жизни ее выковывают люди-борцы. Ее готовят, ее завоевывают.
Разумеется, так было и в тот раз и, в частности, под Петроградом. Однако, наткнувшись на эту мысль, историк, пишущий о том времени, непременно отложит в смущении свое перо в сторону и глубоко задумается. Да, да, верно… Но — как именно? Ясно, ответить на этот вопрос очень нелегко.
Трудность в том, что условия борьбы в 19 году по обе стороны фронта сложились очень своеобразно: так своеобразно они, возможно, не складывались больше никогда и нигде. И проследить за их взаимодействием удается далеко не сразу. Судите сами, в чем причина этих трудностей.
Прижатый за лето к границе союзной ему белой Эстонии, враг ни на миг и ни на йоту не утратил надежды. Не потеряв часа после поражения, он тотчас же начал лихорадочную подготовку к новому рывку, так сказать, ко второму туру матча. Благо, его не добили.
Вцепившись зубами и когтями в последний клочок оставшейся у него русской земли, в десяток волостей Ямбургского, Гдовского и Лужского уездов, он начал перевооружаться, реорганизовывать военные силы, обеспечивать всем необходимым тыл.
Планы его были довольно реальными благодаря удивительному курьезу. «Государство», разместившееся в пределах трех русских уездов, имело тыл, простиравшийся на два полушария земли. Родзянку снабжали склады, расположенные у Марселя и Лиона, на берегах Па-де-Калэ и Средиземного моря. Его векселя оплачивали банкирские дома Британских островов, его равно готовы были питать стальные короли Северной Америки и гасиендадо Калифорнии: все их богатство было к услугам его высокопревосходительства генерала Юденича и его штаба.
Капиталисты Англии, Франции, Соединенных Штатов, как алхимики, вырастили в этой трехуездной баночке отвратительного гомункулюса, гаденыша, маленького и чахлого, но бесконечно злого. Он вцепился в могучее тело России, как мерзкий, почти незаметный клещ. Но ведь от укуса клеща нередко погибают самые сильные и мужественные люди.
Сейчас этот, искусственно вызванный к жизни, злой паразит набирал силы для такого злобного укуса.
В то же время по другую сторону фронта, там, в Петрограде и его окрестностях, в штабах Седьмой армии, в обывательской толще питерского населения опять начала возрождаться ползучая мерзость измены. Видно, не все очаги болезни выжег каленый нож июньских дней! Кадеты и меньшевики, эсеры и анархисты, оглядываясь, уже выползали из хитро укрытых щелей, принюхивались к мутному воздуху вокруг и начинали заново, петля за петлей, плести еще более тщательно замаскированную на этот раз сеть.
Предатели действовали теперь еще более осторожно и осмотрительно, чем летом. Им благоприятствовали два обстоятельства.
Во-первых, в Петрограде сумел удержаться на своем высоком посту чемпион двурушничества, самый, быть может, грязный из врагов революции, Зиновьев. Во-вторых, партия вынуждена была отозвать своих доверенных лиц из города на Неве на запад и на юг, туда, где к этим дням положение стало еще более опасным.
Поэтому, ничем не выдавая себя, тщательно играя роли либо убежденных и неколебимых коммунистов, либо, по крайней мере, лойяльных и верных сторонников Советской власти, предатели начали снова разрушать все то, что было построено и закреплено летом, и прежде всего исподволь, понемногу, но неуклонно развращать армию и флот.
Опять, как весной, расшаталось снабжение важнейшего из всех, Нарвского участка фронта. Опять полураздетые бойцы и командиры не получали даже своего скромного пайка. Запасы снарядов и патронов таяли и не пополнялись. Хлеб, табак, мясо, сахар, консервы — все это если и поступало, то с величайшими задержками и перебоями, надрывавшими солдатское терпенье…
Но это было еще полбеды. Разваливаться или чудовищно извращаться начала и политработа.
Откуда-то поползли по армии «окрыляющие слухи»: с белой Эстонией вот-вот будет мир! Ах, так? Ну, тогда — Юденичу конец! Больше воевать тут, у Питера, не придется… А с кем же воевать, братишки? Потрудились, пора и на шабаш!
Удивляться этому нам нет нужды: мы знаем, в это время в Военном совете фронта всеми делами заправляли убежденные предатели — Шатов и Розенгольц. А начальником штаба Седьмой армии по их настояниям и с молчаливого благословения «самого» Зиновьева был назначен человек верный, знающий командир и преданный военный специалист из бывших офицеров. Его звали Владимиром Эльмаровичем Люндеквистом. Надо думать, что жаркие молитвы супруги его высокопревосходительства Юденича, пламенная вера которой всегда являлась предметом зависти и благоговения Вольдемара Люндеквиста, дошли наконец по назначению там, в Гельсингфорсе…
Вот почему в августе и сентябре 1919 года в Петрограде и на питерском фронте можно было наблюдать картины идиллические и неправдоподобные: полную тишину, мирную беззаботность, нечто вроде того настроения, которое возникает у людей, пребывающих в долгом, если не в бессрочном, отпуску.
А рядом, в нескольких десятках километров, в это время белогвардейский стан кипел, как в котле.
Морем и по сухому пути зарубежные хозяева двигали своему верному вассалу всевозможную помощь. Один за другим прибывали в Ревель и, благодушно дымя, словно покуривая шкиперские трубки, разгружались у его причалов транспорты с заокеанской свининой, с новозеландским мороженым мясом, датским сгущеным молоком, аргентинской пшеницей, вест-индским, не бог весть каким сладким, сахаром. Эти грузы прибывали в адрес только что основанного эстоно-американского торгового дома «Ревалис»; но по какой-то странной закономерности через самое короткое время они оказывались тщательно занесенными в интендантские ведомости нач-снаба северо-западной армии генерала Янова.
С бортов других кораблей сходили на берег английские самолеты Хавеланда и Сопвича, танки с маркой «Ю-Си-Эй», изготовленные в Штатах. По распоряжению американского правительства Франция любезно передала «женералю Жюденитш», Юденичу, все военное имущество Америки, которое ржавело и гнило на французских складах, став бесполезной дрянью с того мгновения, как было заключено перемирие с немцами.
А по железным дорогам Германии непрерывно катились на Восток эшелоны с измученными, изголодавшимися русскими пленными. Охваченные неистовой тоской по дому, люди прибывали на самую границу родины: «Вон уж, гляди; сосенки наши, кажись, видать!» Но тут… Но здесь их внезапно переодевали в доставленное за тридевять земель нескладное, непривычное «не нашенское» обмундирование. Их загоняли в казармы и бараки и, стараясь не дать собраться с мыслями, сообразить «что к чему», спешно направляли в неукомплектованные после летнего разгрома белые полки.
Мороженая баранина могла месяцами ждать своего дня на складах генерала Янова; пушечное мясо, которым ведал генерал Родзянко, требовало как можно более быстрого использования; выяснилось за последние годы: это продукт скоропортящийся!