Рабочие мелиоративного отряда вырыли осушительные канавы, но они заплывали и их приходилось все время умело подправлять.
Превратить кочкарники в пригодные для посева площади было уже целиком нашей заботой. Онохин подобрал себе помощников, и дело пошло. Моховые кочки срубали специальными тяжелыми мотыгами, выносили их за канавы. Работа эта была нелегкая — не каждый ее выдерживал. Слабые быстро отсеивались. Оставались самые крепкие — и первыми были Петр Герасимов и Василий Миронов.
За озером, где находились эти болота, жилья тогда еще не было. Пока лед на озере выдерживал, приезжали на работу на лошадях, затем на лыжах, а когда и на лыжах стали проваливаться — пришлось строить за озером жилье. За один день соорудили не то шалаш, не то землянку. Врыться в землю нельзя было: камень, вода. Из жердей сделали площадку и подобие двускатной крыши, покрыли ее дерном, сколотили щит для двери — и жилье готово! На следующий день привезли на санках железную печку и брезент, накрыли им еловые лапы, служившие постелью.
Печка дымила, с потолка капало. В общем — и парно и угарно! За ночь обувь и одежду трудно было высушить. И еда в эти годы не ахти какая была. Но люди не очень тужили — работали в охотку.
Когда расчистили первые участки, попробовали обработать их конными орудиями. Но тщетно: торф оттаял, лошади проваливались в грязь. Для опыта засеяли небольшой участок овсом, семена заделали граблями и продолжали готовить участки для посева в следующем году. Весной глядели в оба, чтобы не упустить сроки обработки конными орудиями по мерзлоте, то есть когда верхний слой торфа оттает на пять-семь сантиметров. Но болота коварны! Под срытой кочкой торф долго не оттаивает, а между кочками и человека не выдерживает.
Пахать плугом нельзя было. Обрабатывали тяжелой звездчатой финской бороной «Ганкмо». Лошади местами проваливались, ложились в грязь. Работа на лошади была коронным номером Василия Миронова. Тут он, по его выражению, «ставил очки» Петру Герасимову: у Петра нервы не выдерживали. И я мог долго смотреть, как барахтались наши Большой и Малый в жидком торфе, да и люди вместе с ними. Бывало, уходил с болота, чтобы не останавливать работу. Этого нельзя было делать: назревали горные разработки около Вудъявра, от нас ждали ответа — будут ли корма для коров, а следовательно, молоко для горняков и их семей.
Что особенно меня покоряло в Миронове — он никогда не бил лошадей, даже в самые трудные моменты, когда надо было заставить их выскочить из топи. Он только настойчиво их понукал, похлопывая вожжами по бокам и поощряя словами: «А ну-ка, Малый! Тяни, Большой!» И лошади тянули, выскакивали из топи. Нередко Миронову и Герасимову приходилось самим впрягаться и помогать лошадям.
Сколько раз я задавал себе вопрос: чем объяснить такую самоотверженность? Ведь наша опытная станция не в состоянии была заплатить по достоинству за этот труд, не укладывавшийся ни в какие нормы или тарифы.
В то время как Михаил Онохин трудился со своими соратниками за озером, осваивая болота, Григорий Неклюдов вершил хозяйственные дела в Хибинах. Когда же мы наконец получили в помощь конной силе механическую пятисильную фрезмашину Сименс-Шуккерта, — при умелом обращении она хорошо рыхлила предварительно выровненную поверхность осушенного болота, — пришлось мне самому вспомнить недавнюю студенческую практику на тракторе, перевести приложенную к машине инструкцию с немецкого на русский язык, попрактиковаться на болоте, а затем передать машину на попечение Неклюдова.
Предупреждали, что машина эта капризная. В руках Григория она работала безотказно. Посвящение в механизаторы было ему по душе.
С механизаторами вскоре нам вообще повезло.
В голодный на Украине 1933 год к нам приехали два брата — Василий и Михаил Безручко. К этому времени станция получила небольшой гусеничный трактор, ожидался моторный бот, начали строить небольшую электростанцию с нефтяным двигателем. В технике братья разбирались хорошо. Они стали управлять трактором и мотоботом, работать на электростанции. Легче стало жить в Хибинах — прекратились трудные и опасные в непогоду переезды за озеро на утлых гребных лодках; расстались мы и с надоевшими керосиновыми лампами.
Как уже было сказано, вслед за Михаилом Онохиным и Григорием Неклюдовым из деревни Кутованга Онежского района после окончания семилетней школы приехал самый младший брат Миханла — Даниил, общий любимец Даня.
Грамотный, смышленый Даниил вскоре стал старательным и очень аккуратным полевым техником, помощником научных сотрудников. Ему можно было безбоязненно поручить наблюдения за посевами, записи, уборку и учет урожая. Он научился у меня также фотографическому делу, без чего нельзя обойтись в опытах с растениями. Вскоре командировали его в Ленинград для усовершенствования, в фотолабораторию Всесоюзного института растениеводства. Там он обучился также цветной и микрофотографии. Вернувшись в Хибины, продолжал работать агротехником и фотографом.
Пришло время, и он женился. Проработал он в Хибинах шесть лет — жена перетянула его на свою родину, в Киров.
Второй своей специальности — фотографии — Даниил Онохин не оставил. В Кирове стал фотокорреспондентом местных газет, писал для них также небольшие статьи и заметки. Заочно окончил двухгодичные курсы фотокорреспондентов при Союзфото в Москве.
В 1940 году меня из Хибин перевели на работу в Ленинград. Вскоре я потерял из виду Даниила. Нашелся он уже после войны.
К числу замечательных людей Хибинской опытной станции следует отнести еще одного уроженца северного края — Василия Синцова. У его отца и матери было восемь детей, Василий — старший. Когда ему исполнилось восемнадцать, родители отправили его на заработки. В Хибины он приехал в феврале 1932 года. Не помню, как он попал к нам, но первая встреча запомнилась: небольшого роста, на вид щупленький, с юношески румяным лицом; в его поведении и манере держаться чувствовалась большая сдержанность, даже какая-то робость. Образование у него было небольшое — сельская школа. Он быстро освоился с делом, привык к трудным бытовым условиям. Взялся за самообразование и усердно посещал курсы, которые устраивались на станции для агрономического персонала и бригадиров колхозов и совхозов. Со временем он стал квалифицированным агротехником. Василий пользовался большим авторитетом в коллективе. Первым из нашей молодежи был принят в комсомол, затем в партию. За время работы на станции он трижды был секретарем партийной организации.
Вспоминая прошлое, он пишет: «Мне поручалось много разных нагрузок по общественной работе. Сначала было боязно, но потом втянулся, и этот страх, который был вначале, прошел, а дело пошло помаленьку...»
После пополнения своих знаний на специальных курсах в Ленинграде он был назначен инструктором Кировского райисполкома, затем заведовал отделом кадров исполкома. Дважды прерывалась его работа в Хибинах и в Кировске: он воевал и в финскую кампанию, и на фронтах Великой Отечественной. С фронта вернулся на опытную станцию, на прежнюю должность агротехника. Вскоре он был избран председателем местного сельсовета. Должиость эту исполнял в порядке совместительства. Двадцать семь лет проработал на Севере Василий Синцов. Выйдя на пенсию, остался на станции, продолжая оказывать моральное влияние на коллектив, особенно на молодежь.
Начиная с 1926 года в Хибинах стал складываться дружный коллектив.
Станция представляла собою маленький зеленый островок среди унылых лесных гарей на восточном берегу озера Имандра. Бытовые условия на станции были трудные, но, несмотря на это, все считали этот островок своим родным домом.
Это во многом определяло и отношение к работе. Окружные партийные и советские руководители относились к нам, я бы сказал, бережно. Это в то время много значило — нередко еще раздавались голоса, что занимаемся «экзотикой», тратим деньги на безнадежное дело. Но мы понимали значение своих усилий для развивающегося Севера. Однако нужно было, чтобы рядом с нами скорее вырос мощный потребитель, — тогда все сомнения отпали бы. Поэтому мы считали, что вытекающие из открытий геологических экспедиций академика Александра Евгеньевича Ферсмана практические выводы касаются непосредственно и нас. Следовательно, нам надо содействовать тому, чтобы поскорее претворить их в жизнь.
В том же двадцать шестом году в нашей жизни наступил период, который каким-то острословом был назван «горной болезнью» коллектива.
Дела в Хибинских горах в 1925—1926 годах как-то заглохли. Геологи были направлены в другие районы, весьма далекие от Кольского полуострова. И вот в августе 1926 года я обратился в Колонизационный отдел Мурманской железной дороги, с просьбой разрешить поездку в горы для заготовки и вывозки такого количества апатито-нефелиновой породы, которое позволило бы поставить в необходимом объеме опыты ее обогащения, то есть отделения апатита от нефелина, пробную варку из апатита суперфосфата; имелось в виду поставить полевые опыты. Разрешение было получено в конце октября, когда уже наступила зима. Но все же мы поехали в горы на оленях. Поездка была удачной, однако всю заготовленную породу сразу не смогли вывезти — помешали бураны. Пришлось ждать апреля. Только тогда все было отправлено по адресам.
Из Мурманска к нам как-то направили за новостями об апатитах корреспондента московских газет, писателя Виктора Финка, автора известного романа «Иностранный легион».
Я ему рассказал о наших делах и добавил, что мы за золото ввозим из Марокко фосфориты, в то время как у самих сотни миллионов тонн фосфорного сырья только в Хибинских горах. Вскоре в одной из газет появилась статья Финка «Не нужно Африки». Началось некоторое оживление вокруг апатитовой проблемы.
На Хибинскую опытную станцию легли обязанности перевалочного пункта для геологических экспедиций и отрядов. В адрес станции направлялись все грузы геологов, а отсюда уже работники станции, прежде всего Михаил Онохин и Григорий Неклюдов, переправляли их в горы на оленях. Они же помогали геологам вывезти заготовленный камень в Хибины.