Произошло это давным-давно, но и так недавно...
Город-юбиляр, край-юбиляр отпраздновал свое 50‑летие, но в этом всего лишь миге исторического времени живая память современника уже способна охватить громаду фактов, подчеркивающую поразительную емкость времени, насыщенного созидательной энергией человека.
Но до чего трудно совладать индивидуальной человеческой памяти с прихотливой текучестью эйнштейновского Времени, способного замедляться и убыстряться!
Вот стою я в классе, перед школьниками города Кировска, седоголовый человек. Рассказываю о давней были, когда город, в котором эти дети родились и учатся, был уже наречен, но насчитывал пока горстку деревянных домов, бараков и неведомое количество угрюмых шалманов, землянок и неистово продуваемых разномастных палаток. Тридцать тысяч человек. Триста ленинградских коммунистов, лично отобранных Сергеем Мироновичем Кировым.
Титул: «Сверхударная стройка № 1 первой пятилетки».
И все — «первое»: первый состав Управления гигантски задуманной стройки, первый состав горкома партии, Горсовета, горкома комсомола, своя ежедневная газета «Хибиногорский рабочий», имя первой зачинаемой улицы — Хибиногорская. Она и ныне существует.
Память напоминает о зарослях ягодников, о деревьях почтенного возраста, но подростковой стати. Ничего этого уже нет, рядом шумит проспект Ленина, бегут автобусы, снуют юркие «жигулята», звенят детские голоса. До чего же для меня неправдоподобно: тут множество детей, молодые мамы — как всюду! — бережно катят перед собой щегольские детские коляски, а в них — разноцветно разряженные младенцы, совсем как в моем Ленинграде, в Летнем саду.
...Школьникам рассказываю, что все вокруг было дикой тундрой, быть может именно здесь, под зданием, в котором они учатся, я и лакомился ягодами. Дети смеются, для них это нечто доисторическое. А мне не забыть, как у озера Вудъявр я зачарованно глядел на могучего лося, а лось пил воду, не удостаивая меня взглядом.
Я рассказываю, что С. М. Киров хотел увлечь писателей, поэтов красотой этого величавого края, отвагой советского человека, вознамерившегося преобразить первобытную тундру, разбудить горы, затаившие несметные природные богатства, столь необходимые нашей родине. И сюда, заодно с будущими горняками, пришли поэты, тогда совсем еще молодые: Александр Решетов, Лев Ошанин, чьи песни столь широко известны, Борис Шмидт, ныне живущий в Петрозаводске.
Сюда приезжали Алексей Толстой, Соколов-Микитов, Вячеслав Шишков, Иван Катаев, Михаил Пришвин, Геннадий Фиш, Николай Никитин. Заполярьем заинтересовался и Максим Горький, еще в 1929 году он посетил Мурманск. Его поездке в Хибины помешала болезнь, поэтому прибыл туда лишь его сын — Максим Пешков.
Когда рассказываю об Максиме Горьком, о встречах с великим писателем, вижу, что очи моих юных слушателей загораются особенным волнением, вернее, изумлением. Ведь Горького они «проходят» на уроках, это также для них нечто доисторическое, пребывающее в одном ряду с Пушкиным, Лермонтовым.
Расскажи я им, что некогда встречался еще и с народовольцами — бывшими узниками Шлиссельбургской крепости, — они и впрямь глядели бы на меня, как на нечто реликтовое. Но я спешу «закруглиться», памятуя о Хлестакове, который был «с Пушкиным на дружеской ноге»...
Прикосновение к родному прошлому, особенно для юных сердец, не только заманчиво. Осознание связи времен становится важнейшим элементом нравственного, гражданского становления личности.
В наш собственный атомно-космический век время уплотняется еще большим наращиванием скоростей. Ведь на наших глазах издревле и исконно «лапотная» Русь вконец растеряла массовых умельцев плести лапти, щепать лучину, да и нужда в подобных искусниках быльем поросла, развеянная моторизацией, электрификацией, неистовой урбанизацией, уже успевших породить и страхи перед роковыми экологическими нарушениями...
Вот до чего емко время!..
Первую горсть апатитовой руды, выковырянной почти у подошвы коварной горы Кукисвумчорр, с превеликим трудом уговорили погрузить на нарты смельчака каюра Зосимы Куимова.
Гора поспешила оправдать свою дурную репутацию: обрушившаяся снежная лавина погребла загруженные нарты. Впрочем, олени уцелели, ибо на время погрузки что-то все же надоумило каюра отогнать оленей от греха подальше...
Однако возникший тогда рудник так же соотносится нынешней инженерией горняцких сооружений Хибин, как нарты и тягловая мощь грустных оленей каюра Зосимы с тепловозом, буднично подающим от рудника к обогатительной фабрике состав из восьмидесяти могучих спецвагонов.
Но за этим символическим рывком от оленя к тепловозу, от круглогодовой тяжелейшей наружной добычи руды на лютом заполярном «свежем воздухе» киркой, совком, лопатой и от вручную толкаемой вагонетки — к лифту, более чем на полкилометра пронзающему гору, гигантским самосвалам, в теплой кабине которых шофер с комфортом крутит баранку где-то на уровне второго этажа, — за всеми этими «техническими революциями» просматривается главенствующее: движущая сила безоглядной революционной веры в будущее своей страны.
Должен сознаться, что испытываю великое смущение, когда лихие пииты заливаются о «романтике труда» — и это когда работаешь по пояс в ледяной воде или болотной жиже! — или пишут о богатырском храпе работяг зимой в палатках — это когда волосы примерзают к полотнищу. Здесь не только инфляция доброго слова, но и кощунство. Ведь в бою не романтика бросала советского солдата под пули фашистов.
Первый пятилетний план строительства социализма утверждался в апреле 1929 года. В том же году положено начало хибинской Сверхударной стройке № 1, закладка заполярного города Хибиногорска.
Некогда, указывая на начальные трудности становления советской власти, Ленин ссылался на то, что до революции никто не учил нас управлять государством, учиться приходилось в процессе революционных преобразований, учиться и на собственных ошибках.
Из членов бюро Хибиногорского горкома партии первого состава ни один не имел ни опыта руководства хозяйственным строительством, ни нужного образовательного ценза — не только высшего, но и уровня «семи классов на двоих». Даже начальник грандиозного строительства, двадцатидевятилетний Василий Иванович Кондриков (ныне его именем названа одна из улиц Кировска), бывший комиссар кавалерийской дивизии, кроме огненной школы гражданской войны, по части наук имел за плечами лишь курсы связистов. И все же это была фигура богатырская, типичный Чапаев хозяйственного фронта, человек редкостной сметки и энергии. Академик Ферсман не переставал восхищаться этим «кавалеристом», с непостижимой быстротой улавливавшим смысл сложнейших геологических проблем, с которыми ему приходилось сталкиваться. С. М. Киров шутил по поводу сметки Кондрикова: «Пошли нашего Василия Ивановича в Америку с долларом в кармане, тот через год вернется с миллионом».
Конечно, мне жаль, как литератору, что не удалось, не улыбнулось тогда счастье навести на Василия Кондрикова прозаика типа Дмитрия Фурманова. Наша литература обогатилась бы великолепной эпической фигурой командарма, рожденного эпохой бури и натиска первой хозяйственной пятилетки. Как на поле брани, так и на трудовом фронте революция выявляла таланты-самородки, свидетельствовавшие о неисчерпаемых возможностях народа, руководимого партией рабочего класса.
Колоритны и в то же время в высшей степени типичны были первый секретарь горкома партии Александр Таничев, первый председатель горсовета Константин Луйск. Оба — из легендарных комиссаров гражданской войны: Таничев — крестьянский паренек с Вологодчины, грамоту осиливший по псалтырю, с малолетства ходивший на подработки на «отхожие промыслы», первыми ветрами революции подхваченный в ряды Красной Армии, а там — в партию большевиков, меченный белогвардейской пулей, политрук, партработник; Луйск — солдат империалистической войны, участник Февральской революции, член полкового комитета, причастного к аресту Николая II.
По непостижимой случайности Луйска я «опознал» на фотографии, которую, незадолго до нашей с ним встречи, старый фотокорреспондент предложил мне для иллюстрированного журнала. На первом плане фотографии красовался высокий, бравый солдат с красивым и весьма типичным лицом, а поодаль от него — невзрачная фигурка низложенного самодержца. Мне пришлось пообещать Луйску не распространяться о фотографии, поскольку оказалось, что некогда он весьма натерпелся от зубоскальства солдатиков.
Было у нас единственное легковое «авто», с цирковой ловкостью управлялся с ним шофер Абрам Давиденко. Бывалый красногвардеец, веселый, в неизменной черной кожанке, он не только лихо орудовал баранкой, но в критические минуты, когда вот-вот, казалось, вытряхнет грешную душу, огревал свою «скотинку» магической словесностью, и можно было хоть малость, но передохнуть. Профессионально, по его словам, он «определился через Распутина». Он действительно был личным шофером зловещего «старца». Поражаешься тому, с какой щедростью биографии первопроходцев Хибин были пронизаны легендарными сюжетами. Абрам лаконично пояснял: «Хоть всего лишь у подъездов набирался политграмоты, однако кое-чего насмотрелся в натуральности, — полный резон был подсобить Владимиру Ильичу. Всю гражданскую — за баранкой, конечно со шпалером у пояса и с лимонками, чтоб гадам за упокой души...»
И все же нельзя забывать, что отсталая крестьянская страна, еще не успевшая залечить раны гражданской войны, лишь училась строить социализм, строить спешно, ибо одна противостояла тогда враждебному капиталистическому миру. И конечно, этот неведомый прежде в истории человечества эксперимент не мог не сопровождаться известной долей неподготовленности, административной несогласованностью, всякого рода нехватками, в совокупности чрезвычайно осложнявшими условия работы и быта тысяч людей, сконцентрированных в этом едва зарождающемся городе, у пока еще примитивного апатитового рудника.
Уже в начале 1932 года силами первого ленинградского литературного «десанта» опубликован был сборник «Большевики победили тундру», а также книжка о будущем академике Иогане Гансовиче Эйхфельле — отважном пионере заполярного земледелия, тогда всего лишь лаборанте при Колонизационном отделе Мурманской железной дороги. В будущем председатель президиума Верховного Совета Эстонии и заместитель председателя Верховного Совета СССР, Эйхфельд в те давние годы своими грядками у озера Имандра помог хибиногорцам в их борьбе с подступившей цингой, блистательно доказал скептикам возможность развития земледелия в северных широтах нашей страны. Ленинградские литераторы-хибиногорцы прозорливо и смело обратили внимание общественности на скромного, никому еще не известного энтузиаста, упорно на практике доказывавшего перспективность заполярного земледелия.