На объявление результатов товарищеского соревнования с «европейскими профессионалами» прибыли Кондриков, секретарь горкома партии Таничев, рудничный треугольник. Признаться, я с трудом сдерживал волнение: «моя» бригада стала мне родной, ведь чему-то важному она меня научила, хотя я и сам был отнюдь не начинающим.
Не упомнил показателей победы, но была она блистательной. Я и сам этому не верил. Во всяком случае, свой восторг победители выражали неистово, друг друга тискали в объятиях, бригадира до того качали, что тому впору было «морскую болезнь» схватить. И до чего трогательно проявился «русский революционный характер»! Наши парни и бородатые дяди кинулись к иностранцам, у которых результат также был отменнейшим, хоть и уступал нашему, и под громовое «ура» давай подкидывать к небу. Отринув степенность, скандинавы — уже в небесах — по-своему галдели, видать не без удовольствия.
Когда хватились редактора, я попытался стушеваться в толпе, но не тут-то было: выволокли, изрядно потискали, а дальше столь богатырски подкидывали, что мне впору было увидеть небо с овчинку.
Обе соревнующиеся бригады были щедро вознаграждены, но сам я после волнующего торжества, после столь напряженного месяца вскоре все же сложил с себя обязанности прикрепленного к руднику. Сослался на невозможность длительно отлучаться из редакции...
Иностранные товарищи вскоре отбыли. А наши остались: они строили, они же в лихую годину защищали, кровью своей окропили не совсем родную, но все же свою землю, студеную, неласковую.
Пусть даже от тогдашней «моей» бригады ныне осталась хоть одна неизвестная могила, но разве не стала для нас святыней эта могила Неизвестного труженика первой советской пятилетки...
Я упомянул, что нечто важное — и уже на всю жизнь — усвоил из общения с рабочими нашего первого рудника на юру, а особенно — с «моей» бригадой.
Превосходному писателю и человеку Самуилу Маршаку принадлежит пронзающее словцо «пропаганец». Писатель-трудяга, человек удивительно щедрого сердца, Маршак в своей готовности кому-то подсобить войти в литературу до того увлекался, что сам принимался писать за подопечного. Пользовались этим и проходимцы, в дальнейшем они обстоятельно присасывались к «изящной словесности»... (к наивному недоумению того, кто их породил»). Для Маршака искусство было мастерской и храмом, обе эти ипостаси требовали от человека безупречной моральной чистоплотности. Словцом «пропаганец» мастер и выразил свое презрение к блудословам.
Так вот, за время моего прикрепления к руднику я ни разу не ораторствовал, а попросту общался с работягами. Конечно, мне помогло, что они уже отлично осведомлены были, какой я пропагандист в «своей» бригаде. Помогло и то, что и не могли успеть обзавестись конференц-залами, общение поневоле проходило без президиумов. Да и упоминаю я не «горняков», а «работяг» вовсе не случайно. Ибо начальная фаза добычи, а вернее — ковыряния руды была столь утомительно примитивна, что даже слово «рудокоп» звучит несколько возвышенно.
Как я уже упоминал, коммунисты первого эшелона по своей выучке, опыту деятельности оставались по-преимуществу вовсе не «специалистами», а массовиками-практиками. Они обладали драгоценнейшим искусством повседневного общения с народом, не только работавшим, но и проживавшим в, возвышенно говоря, экстремальных условиях. Для недавних комиссаров подобная деятельность оставалась как бы продолжением заковыристых ситуаций столь еще близкой им гражданской войны. Ведь они и сами проживали как бы в бивачных условиях: без семей, без налаженного быта...
В этом смысле характернейшей фигурой был первый секретарь горкома партии Александр Александрович Таничев. Обычно он бывал, по его же выражению, «на местах»: на руднике, на площадке возводимой с превеликими заботами первой обогатительной фабрики, на строительстве каменной бани, почтительно величаемой «банным комбинатом», деревянных домов на улице, загодя нареченной Хибиногорской, в шалмано-палаточном городке, раскинувшемся подальше, у самой горы.
Если удавалось застать его в своем убогом дощатом «кабинете», он споро прикрывал лежавший бочком раскрытый учебник, накидывал на него бумаги. Он учился заочно, в Ленинград ездил сдавать туго дававшиеся ему предметы. Меня он уже почти не стеснялся, — времени у него было мало, поэтому, улучив редкий момент, когда никто не досаждал, горестно начинал жаловаться на, по его словам, «занудливые объекты науки»: диалектику или закон прибавочной стоимости.
Обращаясь за помощью, он уже, в зависимости от концентрации объявшего его «тумана неизвестности», смущенно бурчал: «Подсоби, товарищ редактор!» или: «Выручай, профессор!» Последнее свидетельствовало уже о крайней степени отчаяния... Приходилось выручать. Таничев махал рукой, ворчал: «Не иначе — ворона на хвосте диаматом тебя снабдила». «Всякие диаматы» давались ему туго.
А стоило нам вместе оказаться на народе — тут он становился «профессором», мне, горожанину, черед был тушеваться. Выходец из деревенских низов, никак не оратор, обычно робеющий на трибуне, скромнейший Таничев среди нашего крестьянского люда был своим человеком, кровь от крови...
Подобное будничное просветительство в тогдашних условиях приобретало огромное значение. И наши комиссары с этой деятельностью справлялись отменно.
Умение общаться с народом, имеющим достаточно трудностей из-за акклиматизации в «экзотической» среде обитания, подкреплялось важнейшим фактором — безусловным моральным авторитетом малочисленной и поразительно сплоченной партийной организации, успевшей, при отличной комсомольской подмоге, все же многое совершить в относительно короткий срок и при весьма неблагоприятных обстоятельствах. Ведь ни система снабжения, ни железнодорожный транспорт фактически еще не в состоянии были поспевать за вынужденными скоростными темпами необычной заполярной стройки, за ее экстренными техническими требованиями, за образовавшейся взрывной волной роста населения, за градостроительным бумом.
Все было в темпе бума. И конечно, коммунисты были в тревоге за положение населения, имевшего все основания выражать недовольство. Коммунисты были за все в ответе и не снимали с себя ответственности, работали яростнее всех, сами впряжены были коренниками в изматывавшую их физическую и нервную нагрузку.
Выпускать ежедневную газету в по существу еще иллюзорном городе, в великой скученности барака, совмещавшего типографию с редакцией; когда для сбора информации сотрудникам преимущественно приходилось полагаться на резвость ног; когда следовало бдительно следить, дабы наборщики не «подзаправились» одеколоном (а это на первых порах случалось, и в подобной аварийной ситуации самоотверженно выручала нас единственная женщина-наборщик); когда на «культурный огонек» в наши клетушки набивались гости-завсегдатаи в ожидании литературных бесед, выступлений поэтов: ведь редакция пребывала еще и своего рода монопольной точкой культурного общения, — в совокупности все это становилось нашей радостью, гордостью, но было и изнурительно, а главное — ко многому обязывало нас как сотрудников газеты в моральном аспекте личного поведения. За этим я следил со всем тщанием, сторожа безусловность авторитета газеты...
Не лишне будет напомнить, что на всей территории строжайше, неукоснительно соблюдался сухой закон. Он также становился выражением предуведомления: мол, помни, что находишься на чрезвычайной стройке!
Было известно, что железнодорожная обслуга норовила спекульнуть «горючим». Для камуфляжа провозили его в чайниках, самоварах, поймали и «затейника», ухитрившегося полнехонько залить самогоном резиновые сапоги. Однажды, по дороге на рудник, я оказался свидетелем немой сцены «самосуда». Бородатые, весьма пожилые мужики усердно держали какого-то человека, руки заломили ему за спину, а голову наклонили книзу. Один из мужиков степенно, не торопясь, высоко подняв бутыль, поливал голову страдальца. Я подоспел к ним в тот момент, когда остатки зелья сливали за ворот. Разило самогоном. Мужики оказались староверами, а страдалец — спекулянтом, проводником товарняка. Экзекуция проходила чинно, в торжественной тишине. Спекулянт и его «воспитатели» разошлись не прощаясь.
В городе Кировске, в Домике-музее С. М. Кирова, на одном из стендов я увидел давнюю фотографию: первобытный, убогонький барак редакции и типографии газеты «Хибиногорский рабочий». Средь наметенных сугробов, точно у зимовья арктического поселения, — группа сотрудников газеты. До чего молодые!.. И я — молодой, в огромных валенках «на вырост», как подшучивал всякий, кому не лень, на лыжах с веревочным креплением — я в этих валенках лихо спускался с гор, бесшабашно, наугад прокладывая лыжню. Кроме меня, некому искать себя на этой случайно уцелевшей фотографии, ставшей музейно древней...
Гляжу на сугробы, на своих неуклюже укутанных сотрудников, на Линочку, единственную представительницу прекрасного пола, — и до чего они юны, до чего все это было давным-давно! Глаза затуманиваются слезой, ибо все-все они ушли. Мне же вспоминается, как всех я их любил за дружбу, за легкость, с которой они несли тогда наше нелегкое бремя, несли весело, в братском единстве!
За сутолокой дней, за тогдашней молодой уверенностью, что все еще впереди, — как обычно, я не успел сказать им, до чего любы были они мне, до чего радостно было с ними работать... Они ушли, мне одному доверив эту щемяще-горестную печаль нахлынувших воспоминаний...
Мемориальный музей расположен в том первом домике будущего города, в котором на совещании, ставшем историческим, Сергей Миронович Киров заслушал сообщения геологов о богатейших кладах Хибинских гор. В этом домике и было произнесено: «Здесь будет город заложен...»
На стене бережно сохраняемого мемориального домика — уникальная фотография этой встречи. Молодые лица: ведь и самому старшему — Сергею Мироновичу — лишь сорок три года!
Докладывал поныне здравствующий профессор Михаил Павлович Фивег. И до чего неправдоподобно молод на фотографии ныне маститый геолог Леонард Борисович Антонов — ветеран из ветеранов Хибин, по сей день (уже отметив в Кировске свое восьмидесятилетие) все еще проживающий среди родных гор, исхоженных им в первых поисковых партиях геологов-кладоискателей. Ведь именно ему и выпало незакатное счастье хранить не только историю, но и предысторию края и гор